«Слава Богу, я в Бога не верю…»

«Слава Богу, я в Бога не верю…» Такие слова сказали мне осужденные хозяйственной обслуги, которые помогали строить часовню в следственном изоляторе. Здесь уже был когда-то храм, но этаж, где он находился, уже снесли, и потому мы уговорили начальника дать добро построить часовенку прямо во дворе. Это был седьмой начальник, к которому мы обратились. Первые шесть нам отказали.

В обслугу можно попасть только за особые заслуги перед начальником следственного изолятора. Чаще всего либо потому, что ты специалист в какой-то области, либо по блату. Мои были специалистами. Уже потом, после строительства часовни в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте», они оба приняли крещение и досрочно ушли домой. Крестивший их протоиерей Андрей Верещагин, часто посещающий следственный изолятор, отметил, что, уходя, осужденные посетили часовенку, поблагодарили его – за участие в их жизнях – и Бога – за их новую жизнь, сказав: «Спаси, Господи». Больше я их не видел, да и в камеры через срок, который чаще всего уже известен, они не вернулись.

Отбыв срок, многие осужденные, по известной уже всем статистике, опять спешат на нары – словно дети, которые торопятся в детский лагерь спустя год, потому что там оставили своих друзей и желают новой с ними встречи. Эти так же. Правда, оставляя в «лагерях» от нескольких месяцев до десятков лет.

Почему осужденные чаще всего вновь попадают в ту же систему, из которой они вышли, отбыв наказание? Казалось бы, ну что хорошего может быть в собранной в одном месте массе мужиков? Зачем обделять себя, отказываясь от общения с родными и близкими, от встречи со своими детьми, от нормальной работы? Почему такой большой процент осужденных возвращается на тюремную баланду и под охрану надзирателей, проходя снова и снова то, что уже проходили? Чаще всего причины этого во многом психологические: осужденные сменяют свою прошлую, во многом суетную, жизнь, где есть место борьбе, на спокойное сидение на нарах, игру в нарды и карты, накалывание наколок для окончательной самоидентификации как людей особой системы, откуда они не спешат выходить. Некоторые застревают там до гроба. Удобное удобство.

Первый психологический слом человека происходит уже тогда, когда он оказывается в следственном изоляторе, где жизненные условия для него непривычны и новы. Плохой сон, лязг замков, крики охраны, передача информации в другие камеры по особым технологиям… Даже прием пищи и помывка в бане здесь другие. Но человек – существо, быстро привыкающее к новым обстояниям, умеющий принять их и начинающий жить по новым законам, встраиваясь в систему, даже становясь ее патриотом. Я видел на стенах камер СИЗО разные надписи, в которых люди желают себе счастья и тут. То же и в наколках, которые колют. Иллюзия счастья – без покаяния. А ведь без искреннего покаяния невозможен возврат человека в общество. Но для этого необходим труд самого человека, его воля, умение и желание принять ситуацию и, покаявшись в грехе, вернуться домой с чистой совестью и душой.

Неоднократно видел, как подследственный через какое-то время укреплялся, хотя совсем недавно он был изнеможенным от недосыпания и других мытарств человеком. И вдруг – преображается. Это происходило еще и потому, что человек находил оправдание своей ситуации, находил поддержку сокамерников и, если возможно, с воли – от родных и близких. Но часто именно близкие отворачиваются, потому что считают, что человек заслужил наказание и их молчание будет дополнительным ему уроком. И это тоже «укрепляет» человека: он начинает осознанно превращаться в волка-одиночку. Уже потом, научившись жить в информационной изоляции, человек привыкает к личному одиночеству, которое ему даже нравится. Ему кажется, что, благодаря этому, он стал более сильным, мужественным и стойким. Этот самообман, транслируемый человеком все то время, пока он пребывает в исправительной колонии, корежит его психику, превращая его из человека общества – в одиночку, в самоличника, то есть с некоей личиной, от которой есть ключ, но часто уже окончательно выброшенный неверием в себя и других. И часто найти этот ключ сложно как самому сидельцу, так и тем, кто хочет ему помочь, – ключ в руках, в сердце и в душе осужденного, который ему необходимо помочь достать, Бога ради.

Жестокая действительность меняет человека, система оказывает огромное влияние на него. Системе же нет дела до осужденного, в основе работы – контроль за жизнью, получение своевременных сигналов-стуков на события, которые могут произойти: разборки, избиения, побеги, суицид. Как в детском доме. Система отлично умеет контролировать, а вот ковать нового человека ей пока сложно. Когда часто общаешься с начальниками исправительных учреждений, за спинами которых, как правило, висит «икона Дзержинского», понимаешь, что и они тоже находятся в кризисе. Их задача – таким образом выстроить работу, чтобы иметь контроль над всем и вся. Потому что в системе их работы контроль – самое главное. Все другие воспитательные и иные формы работы не являются главными, так же, как и отношение к людям. Тюремные психологи рассказывают, что им крайне сложно разобраться с осужденными, потому что неясно, когда они говорят правду, а когда лукавят. Осужденные тоже много чего знают об этой жизни, они тоже психологи.

И все-таки самым лучшим способом изменения сознания осужденных считаю уверовние в Бога. Ведь тогда возможно, и отбывая наказание, начать новую жизнь. Для этого осужденным крайне необходимо общение со священниками, ведь душа в маете. Пожалуй, священник – это единственный человек, который действительно может оказать влияние на осужденного, на изменение его сознания, на его мировоззрение. Часто именно попав в тюремные узы, люди приходят к Богу. Неоднократно приходя в камеры вместе с батюшками, видел: осужденные ждут именно его. Был свидетелем, как люди не только просили окрестить их или исповедовать, но и рыдали, как дети, не сдерживаясь, от накопившихся на душе проблем, мытарств. Страдающая душа желает измениться. И самое большое количество заявлений от осужденных – с просьбами встретиться со священником. Сначала сотрудники исправительных учреждений не осознают всю важность этого контакта, но уже потом, видя, какие происходят изменения в среде осужденных, даже настаивают, чтобы иметь возможность приема священников в их учреждении. И эта работа становится системной. И все ждут встречи. В камерах часто силами самих осужденных делаются иконостасы – небольшие, из бумажных икон, но люди делают это осознано. Значит, это им надо. И часто просят принести им и крестики, ведь многие попадают в СИЗО с серебряными, а их сразу снимают и выдают потом, после либо оправдательного приговора, либо отбытого срока. Драгоценные металлы могут стать разменной монетой, а система этого не допускает. Вот и одевают люди простые медные крестики. Смиряются.

Длительное время работая с пенитенциарной системой, видел, как трудно ей дается попытка изменения сознания осужденных, даже за счет нескончаемых концертов и футболов. А когда начинаешь заводить разговор о том, что было бы хорошо построить на территории храм, это чаще вызывает скепсис: зачем? Ведь они играют в нарды и футбол. И уже потом, когда храм или часовня возводится, надобность психологов как таковых отпадает, потому что своей волей осужденный выбирает храм, общение со священником. И меняется не только осужденный, но и персонал. Он незаметно для себя, проходя мимо часовенки, замедляет свой шаг, в нем приостанавливается его борение с теми, кто следит за ним из-за зарешеченных окон. Взгляд на крест останавливает жесткость. И придает человеку новый смысл жизни. Но это возможно лишь тогда, когда в Боге будут жить и те, кто охраняет, и те, кого охраняют.

PS. Спустя полгода, как часовня была возведена во дворике следственного изолятора, мне позвонил его начальник и сказал, что во вверенном ему учреждении в камерах сократилось количество преступлений на 60%. И теперь, когда я ему звоню, он говорит: «Спасибо, брат; верю, что во Христе». А один осужденный, которого видел среди тюремных прихожан, со временем стал священником.
Александр Гезалов

26 октября 2010 года

http://www.pravoslavie.ru/jurnal/42320.htm

«Поверь в Бога – Творца твоего. Открой перед Ним твое сердце, быть может, исстрадавшееся, изболевшее за годы богоотступничества. И ты почувствуешь, как обильно потечет в него поток благодати Божией. Почувствуешь, как радует, утешает и подкрепляет Господь верующее в Него сердце. Но знайте: Богу нужна не мертвая вера, а та, которая живет во всем внутреннем существе человека. Когда все наши мысли направлены к Господу. Когда сердце наше жаждет жить с Богом, не разлучаясь с Ним. Когда воля наша хочет исполнять заповеди Божии, идти за Господом до конца дней своих. Такая живая вера вдохновляет, является движущей силой на всем нашем жизненном пути, спасает нас, составляет счастье нашей жизни».

Такой живой верой была проникнута вся жизнь отца Иоанна, такую живую веру старался он вдохнуть и в исстрадавшиеся окаменевшие души людей нашего времени: «Дорогие мои, а Бог-то ведь смотрит и на нас, и живой Бог ждет и нашего живого обращения к Нему. Но дар Божий – чудесная свобода человеческая – всегда ставит нас перед выбором: через все события, все горести и радости идти или не идти к Божией правде и любви, которой нет конца. Господь всегда с нами, но мы-то не всегда идем к Богу. Вот почему всегда остается для нас реальная опасность: быв у кладезя жизни – остаться мертвыми, и у живой воды – жаждущими, и у благодати – без благодати. И нет, дорогие мои, для богопочтения и жизни в Боге ни особого времени, ни особых обстоятельств, но всегда и во всем подлинная жизнь в Боге состоит в том, чтобы наша забота о спасении озаряла светом правды каждый миг жизни»

(архимандрит Иоанн Крестьянкин)

СМЕРТЬ АТЕИСТА
На прямой вопрос: “есть ли Бог?” он бы не стал, поверьте, юлить в духе нынешних псевдоатеистических рудиментов с их вечными “смотря какого бога вы имеете в виду” или “в каком-то смысле, может быть, и не так чтобы очень”. О, Иван Гаврилыч ответствовал бы прямо: “Бога нет!”, причем сделал бы это с убежденностью естествоиспытателя, доподлинно и самолично установившего сей факт.

Вообразите себе мужчину лет сорока пяти, невысокого, прямого брюнета, с лицом, не лишенным благообразия, украшенным окладистою бородою и густыми бровями, что придают ему выражение несколько властное и надменное.
Представьте, что женат он третьим браком, от первого имеет взрослую дочь, с коей видится не реже двух раз в год, а на работу ходит в районную поликлинику, где в собственном кабинете терпеливо принимает страждущий человекопоток с девяти до двух в понедельник и среду, и с двух до семи во вторник и четверг.
Добавьте сюда извинительную слабость к украинскому пиву, отечественному хоккею и крепким американским детективам.
Если вам удалось все вышеперечисленное вообразить, представить и добавить — будьте уверены, что перед вашим мысленным взором предстал Иван Гаврилыч Пупышев собственной персоной.
Да, таков он и был.
Присовокупите сюда и тот немаловажный факт, что взглядов наш герой придерживался самых что ни на есть атеистических.
Люди старшего поколения еще помнят те времена, когда живого атеиста можно было встретить буквально на улице, да притом никто бы тому не подивился — настолько привычным казалось такое явление.
Именно в это время и жил Иван Гаврилыч.
Атеистом он был матерым, закоренелым и упертым.
На прямой вопрос: “есть ли Бог?” он бы не стал, поверьте, юлить в духе нынешних псевдоатеистических рудиментов с их вечными “смотря какого бога вы имеете в виду” или “в каком-то смысле, может быть, и не так чтобы очень”. О, Иван Гаврилыч ответствовал бы прямо: “Бога нет!”, причем сделал бы это с убежденностью естествоиспытателя, доподлинно и самолично установившего сей факт. Более того, касаясь упомянутой темы, господин Пупышев непременно считал нужным добавить пару нелицеприятных слов в адрес служителей Церкви, испокон веков обманывающих простой народ, высасывая из того последние крохи, дурача, воруя и обирая.
Попов и прочих “церковников” Иван Гаврилыч на дух не переносил, так что даже если жена, щелкая телеканалами, попадала на какого-нибудь священнослужителя, к примеру, дающего интервью, он немедленно требовал переключить программу. Из всего, хоть отдаленно связанного с Церковью, Иван Гаврилыч любил лишь анекдоты “про попов”, их он частенько рассказывал, к месту и не к месту.
Но довольно об этом. Цель нашей истории — поведать о том, как атеист Пупышев умер, посему ограничимся лишь фактами, имеющими к делу самое непосредственное отношение.
Виной всему была черная кошка. В то роковое майское утро Пупышев, по обыкновению, шел на работу, и вдруг дорогу ему перебежала она самая. Гладкая, гибкая, длинноногая, — словом, самого зловещего вида. Как и все настоящие атеисты, Иван Гаврилыч был страшно суеверен, поэтому невольно замедлил шаг. Помянув про себя недобрым словом оригиналов-котоводов, которые из всего разнообразия кошачьих окрасов с маниакальным упорством выбирают черный цвет, он подумал, что, свернув здесь резко налево, можно, пожалуй, даже быстрее выйти к остановке… но тут боковым зрением заметил, что проклятая кошка, будто читая его мысли, повернулась и перебежала путь слева.
Мысленно выругавшись, Иван Гаврилыч проследил взглядом за вредным животным и, к своему изумлению, стал свидетелем необычайного поведения: отбежав чуть по левой стороне, под цветущей черемухой, кошка снова повернулась и вторично перебежала через тротуар и дорогу, отрезав таким образом, и путь назад. Но и этим дело не кончилось — на той стороне улицы она еще раз проделала тот же трюк — так Иван Гаврилыч оказался в квадрате перебежек черной кошки.
Такое происшествие его неприятно удивило — ни о чем подобном ему не доводилось слышать, более того, в зловещем стечении обстоятельств на миг почудилось проявление чьей-то разумной воли… Отмахнувшись от неуютных мыслей, доктор Пупышев в сердцах плюнул (три раза через левое плечо) и решительно продолжил путь вперед, не думая о последствиях.
Однако последствия не заставили себя ждать.
А случилось вот что: когда, уже после работы, Иван Гаврилыч, закупив продуктов (а также бутылочку любимого пива и газету “Спорт-Экспресс”), выходил из магазина, к нему подошел сильно подвыпивший субъект с оплывшим от плохой работы печени лицом и промычал:
— Б-батюшка… м-мне бы это… поисповедаться…
Поперву Иван Гаврилыч даже не сообразил, о чем речь, настолько все оказалось неожиданным. Пьяница тем временем продолжал, обильно украшая речи сквернословием:
— Надо… Понимаешь, отец, не могу так больше… надо мне… исповедуй, а?
— Вы ошиблись, я не священник, — необычайная кротость ответа объяснялась тем изумлением, в которое повергли Пупышева сложившиеся обстоятельства.
— Ну че те, жалко? — возмутился собеседник, дыша перегаром. — Я че, не человек, что ли?
— Не знаю, человек вы или нет, но я уж точно не священник! — огрызнулся Пупышев, и решительно зашагал прочь. Эти слова показались ему весьма удачным ответом, жаль, впечатление смазали посланные в спину словесные излишества.
Домой Иван Гаврилыч явился в состоянии легкой задумчивости.
— Представляешь, сегодня какая-то пьянь меня за попа приняла! — пожаловался он жене за обедом.
Госпожа Пупышева от этого известия пришла в такой неописуемый восторг, что едва не подавилась котлеткою, и еще минуты три содрогалась от взрывов гомерического хохота. Иван Гаврилыч ощутил при этом сильное неудовольствие, но счел за лучшее не показывать виду, он вообще, к слову сказать, не любил внешне проявлять чувства без крайней на то необходимости.
Отсмеявшись, Ирина Сергеевна — а именно так звали супругу нашего героя, — заметила, что причина, должно быть, в роскошной бороде Ивана Гаврилыча.
— Скажешь тоже, — буркнул тот, но вечером, в ванной, стоя перед зеркалом, внимательно осмотрел именно эту часть лица.
Надо сказать, что бороду наш герой носил с тех самых пор, как она принялась расти. Тому была веская причина, а именно, некоторый дефект нижней части лица, по какому поводу Ивану Гаврилычу даже в армии дозволялось не бриться. За четверть века он сжился с бородой, она стала частью его личности, пожалуй, наш доктор как никто другой понял бы древних русичей, по законам которых за вырванный в драке клок бороды полагалась большая вира, чем за отрубленный палец. Конечно, за минувшие годы пластическая хирургия стала много доступнее, и Пупышев почти наверняка знал, что злосчастный дефект, который вызывал столько комплексов в юности, ныне без труда можно исправить…
Но с какой стати?
Почему из-за какого-то пьяницы он должен отказаться от собственной внешности? Что за абсурд? Неужто одни попы с бородами ходят? Вон, Дарвин с бородой был. И дед Мороз… И… кто-то из правительства тоже… А уж среди светил медицины сколько бородатых! Сеченов! Боткин! Пастер! Серебровский! Павлов! Эрлих! Кох! Фрейд! Да что говорить — Маркс, Энгельс, Ленин — и те с бородами ходили, да еще с какими! Небось, к Ильичу на улице пьянь не цеплялась и не канючила: “б-батюшка, б-батюшка…”.
Волевым усилием Иван Гаврилыч заставил себя забыть о неприятном инциденте и связанных с ним размышлениях. Идиотов в мире много, немудрено, если одному из них в проходящем мимо враче померещится священник. А кошка… ну, кто их знает, может, по весне они всегда так делают, метят территорию или еще что-нибудь… А те анекдоты вчерашние… нет, это совсем тут ни при чем.
Таким образом, искусство игнорировать или выгодно перетолковывать неудобные факты, столь виртуозно развитое у всех атеистов, в очередной раз пришло нашему герою на помощь.
Увы, ненадолго. Может быть, Ивану Гаврилычу удалось забыть о неприятностях, но вот неприятности не забыли о нем.
С того раза не прошло и месяца. Усталый Пупышев возвращался со смены и, покинув бетонную утробу метрополитена, стоял рядом с облезлой остановкой, поджидая автобус. Приблизиться к остановке, как и остальным людям, ему мешала элементарная брезгливость — на скамейке, усыпанный тополиным пухом, сидел бомж, источая немыслимое зловоние.
Дабы не оскорблять взора своего лицезрением столь неаппетитной картины, Иван Гаврилыч стал к нему спиной и погрузился в собственные мысли о вещах, не имеющих прямого отношения к нашей истории. Так он погружался, покуда не вывел его из задумчивости сиплый оклик сзади:
— Бать, а бать!
Иван Гаврилыч совершенно машинально обернулся, чтобы поглядеть, к кому это так диковинно обращаются, и тут же вздрогнул: бомж глядел прямо на него!
— Э… ваше преосвященство… — просипел тот, — подкинь десяточку, а?
Пупышев лишился дара речи. Только и хватало его сил, чтобы стоять столпом, ошалело моргая.
— Ну, не жмись, бать… — продолжал бомж, покачиваясь. — Бог велел делиться…
Не проронив ни слова, Иван Гаврилыч попятился, потом зашагал все стремительнее, прочь от остановки, а вослед ему неслись хриплые проклятья:
— Уу… церковник драный… десятки пожалел! Испокон веков простой народ обирают… а как самому дать, так зажлобился!
Ивану Гаврилычу казалось, будто все люди с остановки смотрят ему вослед, эти взгляды жгли спину, и он не решился пользоваться транспортом, а побрел дворами.
Войдя в квартиру, скинув плащ и разувшись, Пупышев немедленно заперся в ванной. В хмуром молчании разглядывал он свое лицо, и в анфас, и в профиль, и забирал бороду в кулак, прикидывая, каково выйдет без нее…
Мужчины, не носившие бороды, либо отпускавшие ее нерегулярно, никогда не поймут, как немыслимо тяжело расстаться с этим украшением лица тому, кто свыкся с ним за многие годы. Это все равно, как если бы заставить приличного человека всюду ходить без штанов, в одном исподнем — и на людях, и в транспорте, и на работе… Кошмар!
Однако Иван Гаврилыч пребывал в столь смятенном состоянии духа, что готов был и на такой отчаянный шаг. Вспомнив поговорку: “что у трезвого на уме, то у пьяного на языке”, он с ужасом понял, что эти два пьяницы, вероятно, лишь озвучили то, о чем думали многие незнакомые или малознакомые с ним люди! Его, убежденного атеиста, принимали за попа! Да еще при столь циничных обстоятельствах!
Он был готов сбрить бороду немедленно, если бы не один нюанс.
Даже среди православных не все священники носят бороду. А если взять католиков, так их патеры и вовсе бритые ходят принципиально. И что же? Пойти на чудовищную жертву, выбросить кучу денег на операцию, не один месяц лгать о причинах жене, дочке, коллегам и друзьям, — только для того, чтобы очередная пьянь опять прицепилась: “патер… ксендз, дай десятку!”.
Иван Гаврилыч сжал кулаки и плюнул в раковину с досады.
Он почувствовал себя персонажем чьей-то шутки. Почти осязаемо ощутил, как кто-то улыбается, глядя на него из незримых далей. Кто-то, кто знает все происходящее столь же хорошо, что и Пупышев… Кто-то, кто, по-видимому, находит все это забавным… Иван Гаврилыч судорожно вздохнул и отвернулся от зеркала. Чувство глубокой личной обиды к отрицаемому Богу, знакомое каждому убежденному атеисту, больно кольнуло его “несуществующую” душу.
Как бы то ни было, но анекдоты “про попов” Иван Гаврилыч с этого дня рассказывать перестал, и даже когда кто-то другой в его присутствии рассказывал, уже не смеялся. Хотя супруга то и дело подкалывала его, называя то “моим попиком”, то “святым отцом”…
Стал он задумчив более обычного, и оттого даже несколько рассеян. На улице старался появляться как можно реже, ибо не в силах был избавиться от назойливых мыслей: принимают ли окружающие его за попа? Какую бы мину состроить, чтобы не принимали? И — как бы повел себя настоящий поп на его месте?
Стоит ли говорить, что бомжей и лиц, находящихся в подпитии, доктор обходил теперь за версту?
Не помогло.
В теплый сентябрьский полдень, шурша опавшими на асфальт листьями, к нему подошел интеллигентного вида мужчина. Не пьяница, и не бомж — иначе Иван Гаврилыч не попался бы! — вполне приличный с виду человек, хоть и одетый бедно.
— Добрый день, простите покорнейше за беспокойство…
Пришлось остановиться. Пупышев минуты две недоуменно вслушивался в обволакивающую речь незнакомца, который назвался архитектором и беженцем из Казахстана, зачем-то перечислил основные проекты, над которыми работал, пожаловался на социальные и экономические потрясения, жизненные невзгоды, и, наконец, перешел к главному:
— Батюшка, неудобно просить, но крайне нуждаюсь…
— Я вам не батюшка! — взвился Иван Гаврилыч, заслышав ненавистное слово.
— Да-да. Конечно, — послушно кивнул собеседник и коснулся рукою своей груди. — Поверьте, я никогда не думал, что мне придется вот так побираться, жить на вокзале… но я хотя бы слежу за собой… каждый день привожу в порядок, не хочется опускаться, понимаете… Мне бы до вторника продержаться, а там у меня назначено собеседование…
Дико сверкая глазами, доктор запустил руку во внутренний карман пиджака и, не глядя, вытащил сторублевую купюру. За всю жизнь он не подал попрошайкам и десятой части этой суммы. Лицо архитектора-беженца заметно оживилось, тонкие пальцы потянулись за купюрой, однако Пупышев не спешил с ней расстаться.
— Скажи-ка мне, голубчик, — вкрадчиво заговорил Иван Гаврилыч, не сводя с попрошайки пронзительного взгляда, — что именно в моем облике навело тебя на мысль, будто я — священник?
— Ну… — архитектор пожал плечами. — Лицо у вас особенное. Одухотворенное. У нас на такие вещи чутье. Спасибо, батюшка! Век не забуду вашей доброты…
С этими словами казахский беженец подозрительно ловко извлек из ослабевшей ладони Пупышева купюру и бойко зашагал вдаль.
А Иван Гаврилыч стоял посреди дороги с изменившемся лицом и глядел в светлое небо, обрамленное желтеющими кронами тополей. Люди проходили мимо, удивленно оглядывались, но ничто из окружающего мира в этот момент не могло его поколебать. Парадоксальная связь между явлениями предельно разных масштабов открылась ему во всей простоте и неотвратимости…
Наконец он склонился, помрачнев. Решение было принято.
Тем же вечером, скрипя зубами, Иван Гаврилыч дошел до ближайшей церкви, благо, искать ее не пришлось — золотые купола уже не один год мозолили глаза всякий раз, когда он выходил на балкон покурить.
Внутри оказалось темно, пахло деревом и душистым дымом. Округлые линии сводов, позолота подсвечников, сдержанные краски икон и фресок раздражали намного меньше, чем доктор полагал до прихода сюда. Можно даже сказать, совсем не раздражали. И все равно Иван Гаврилыч чувствовал себя весьма неуютно в этом просторном зале со множеством строгих лиц на стенах, которые, казалось, рассматривали его не менее внимательно, чем он их.
К нему подошла сутулая женщина в платке и зеленом халате, чтобы сообщить:
— Батюшка сейчас придет.
На ключевом слове Иван Гаврилыч вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Внимание к своей персоне несколько насторожило. Уж не принимают ли его и здесь за священника?
Минут через пять из стены с иконами впереди открылась дверца, откуда вышел молодой священник в особой, черной одежде и с большим крестом на груди. Сутулая женщина, чистившая подсвечники, что-то буркнула ему, и поп направился к посетителю.
— Добрый вечер. Что вы хотели?
У священника был очень усталый вид и при этом на редкость живые глаза. Иван Гаврилыч подумал, что “батюшка” ему, пожалуй, в сыновья годится. А борода поповская, кстати, оказалась весьма куцей.
— Здравствуйте, — слова Пупышеву давались здесь на удивление тяжело. — Передайте Ему, что я все понял. Не надо больше.
— Простите, кому передать?
— Ему! — Иван Гаврилыч сдержанно кивнул в сторону иконы. — Я понял. Кошка была ни при чем. Только затравка. Анекдоты. Да. Он не любит, когда про Него анекдоты… хотя я же ведь несерьезно… так, ребячьи забавы… А Он, значит, мою жизнь анекдотом решил сделать… Это… Да… Скажите Ему, что я больше не буду… Пожалуйста, хватит…
— То есть, вы хотите поисповедаться? — заключил священник, и не дав Ивану Гаврилычу возразить, продолжил: — А вы крещены?
— Нет, — Пупышев удивился вопросу. — Я атеист.
— В самом деле? — пришла очередь удивляться священнику. — Не похоже.
Эти слова задели Ивана Гаврилыча сильнее, чем он готов был признать.
Во время вышеописанных злоключений незаметно для себя наш герой перешел с позиции атеизма упертого (“Бога нет, потому что я так сказал”) к позиции атеизма умеренного (“я Тебя не трогаю, и Ты меня не трогай”) и вдруг растерялся, когда получил просимое. Едва он вышел из церкви, тотчас ощутил, что никто больше его за священника не примет. Это знание засело очень глубоко, подобно знанию о том, что у человека пять пальцев на руке, один нос и два глаза. И даже супруга внезапно перестала подшучивать над ним — вот уж действительно фантастика! Чудо, как оно есть!
Но ни радости, ни облегчения не было. Напротив. Тот факт, что атеистическое мировоззрение, ставя человеческую жизнь (прежде всего, собственную) на пьедестал высшей ценности, одновременно делает ее чудовищно бессмысленной, придавил разум Ивана Гаврилыча могильной плитой, и черным ядом отравил мысли. Собственная жизнь предстала однообразной чехардой привычных повинностей и пресных развлечений, слетевшим с обода колесом, несущимся под откос, в болотную жижу, или просто сырую, червивую землю, которая в положенный срок равнодушно поглотит кусок разлагающегося мяса — все, что останется от него после смерти…
И одновременно, рядом, только шагни — иная реальность, несоизмеримо величайшая в своей чарующей осмысленности и преизбытке подлинной жизни…
Иван Гаврилыч стал замкнут. Много думал, читал книги, каковых прежде в его доме не появлялось, все чаще заходил в церквушку, пару раз беседовал с отцом Мефодием, и снова думал, и сидел на кухне ночами, “жег свет”, как ворчала Ирина Сергеевна… И, по мере этого, с каждым часом атеист Пупышев все больше хирел и чах…
Пока в один прекрасный день не умер.
Это был действительно прекрасный ноябрьский день, какие редко выпадают поздней осенью. По небу плыли высокие облака, воробьи чирикали на крыше церкви, тополя тянули вверх голые ветви, предвкушая таинство весеннего воскресения…
В краткой проповеди перед крещением отец Мефодий упомянул евангельские слова об ангелах, радующихся каждой спасенной душе, подчеркнув, что поэтому каждое обращение, обретение Бога есть событие поистине космического масштаба…
И вот здесь, прямо у святой купели, атеист Пупышев умер. Окончательно и бесповоротно. Из купели вышел раб Божий Иоанн, но это уже, как говорится, совсем другая история…

Автор: Юрий МАКСИМОВ

«Нельзя быть немножко верующим. Если ты по-настоящему следуешь за Христом, то тебе придется следовать за Ним до Голгофы. На этом все зиждется. Это и есть «узкая дорога». Семя должно умереть, чтобы дать плод. А люди забывают об этом. И я забыл.
Зло маняще, привлекательно. Дьявол выглядит добрым, почти нормальным, но не совсем. Именно в этом суть зла: взять что-то доброе и извратить. И когда ты понимаешь это, когда ты видишь, какая между добром и злом идет кровопролитная война, ты больше не можешь оставаться в стороне и «умывать руки». Тогда ты начинаешь ближе узнавать своего Бога, и тебе открывается настоящая радость жизни». Мел Гибсон

Осеннее воскресение

Юрию Петровичу Бокому посвящается

Проснулся Федор Савельич рано: открыл глаза, и сна как не бывало. Полежал немного, вспомнил что к чему. Жена поехала в деревню, вот и посидели с мужиками под выходной. Пили не много, а вот надымили от души – за это уж супруга даст по возвращении.

Новый осенний день занимался за окном. По холодному полу босиком пошлепал на кухню. С седьмого этажа далеко все видать. На улице никого – воскресенье. И – словно плывет все перед глазами. После вчерашнего, что ли? Так тоскливо на душе, хоть волком вой… Попробовал радио включить, а то одному совсем беда. Впрочем, нашлось занятие и получше: хлеба в доме ни крошки, можно сходить в магазин.

Наскоро одевшись, Савельич вышел за дверь. Лифт так и не включили, и, поминая недобрым словом страну и власти, потопал своим ходом. Ему за полтинник только, а здоровья совсем нет: сердце. Вниз еще ладно, а вверх – уже одышка, и голова кругом идет. На улице легче: рядом люди есть. Вот, кстати, Иван идет, зять, живут они с дочкой через два подъезда. Странный он человек, в Бога верит.

– Привет, Иван.

– Здравствуйте, Федор Савельевич.

– Куда путь держишь?

– В церковь.

Открыл было рот Савельич новостями поделиться, поговорить «за жизнь», но остановился. Лицо у Ивана не такое, чтобы беседы разводить.

– А… Ну иди.

Кивнул в ответ Иван и дальше зашагал. А Савельичу опять на душе сумятица: не так все сегодня, не ладно.

Двадцать лет простоял он у станка, точил заготовки. Построил квартиру, вырастил дочь, выдал замуж. Зарабатывал хорошо, машину купил, дачу, гараж. Но сейчас не радует это все, не греет. Оглядываешься назад: на что жизнь положил? Обидно, ох как обидно… Куда идти, что делать?

Чуть поодаль, у входа в магазин, толпились мужики. Они всегда тут стоят. Наглядно их знает Савельич, но дружбы особой не водит. Они жизнь жгут до конца, а у него внуки растут. Но сегодня – так и застыл Савельич на распутье. Словно кто толкает его: «Иди к ним». Но, с другой стороны, ясно: пойти – значит день под откос, да еще воскресенье… Совсем растерялся Савельич. Но тут представилось ему: сядут они где-нибудь в закутке, нальют по маленькой, побеседуют. Какая-никакая, а все-таки компания…

И решил Савельич: надо поднять настроение, а то совсем раскис в одиночестве. Но тут навстречу ему Оленька, внучка. Пять годиков ей, чего она сюда забрела?

– Оленька, ты что здесь делаешь?

Девочка встрече не удивилась, ответила спокойно и делово:

– В магазин иду, за печеньем.

– Одна? Кто отправил тебя? Где мама?

– Сама пошла.

Савельичу и радость, и возмущение. Любит он Оленьку, да и как ее не любить, умницу? А возмущение корни имеет старые. Давно уже Савельич неодобрительно посматривает на воспитательную политику дочери. Двое детей у них с Иваном: Оленька и Николай. Николаю уже десять. Оленька еще ладно – цветик Божий, что взять. А мальчик растет молчаливый, задумчивый. Его бы в спорт отдать или кружок какой – так нет, возят по храмам да монастырям. Хотя, с другой стороны, душа у него добрая… А кто их разберет сейчас с этим воспитанием, но уж посмотреть-то за Оленькой можно.

– Ну-ка, марш домой. Я и маме твоей всыплю.

Оленька, уже повернувшись к дому, протянула жалобно:

– А печенье?

Суровость у Савельича не больно-то и глубока:

– Ладно, пойдем за печеньем твоим, покупательница.

Пока они выбирали покупку, пока открывали яркий пакет, Савельич и думать забыл о своей затее с выпивкой. А вышел из магазина – снова нахлынуло. Но делать нечего: внучку домой надо вести. И пошли они обратно.

Во дворе Савельич встретил соседа своего, Мишу Стрелка. Стрелок – это прозвище такое. По молодости полоснула ему по лицу цепь от бензопилы, и с тех пор он на один глаз прищуренный. Будто целится в кого-то. Вот и прилипло к нему: Стрелок. Но мужик Миша хороший, компанейский.

– Привет, Стрелок! Чего тут рыскаешь?

– О, Савельич! Ты-то мне и нужен. Я тут у жены подряд взял: хочу в подвале стенку вывести. Не хочешь поучаствовать? Пообедаем вместе, все как полагается.

Соседу отчего же не помочь? Да и делать все равно нечего.

– Сейчас, только внучку домой отведу.

С дочкой ругаться Савельич передумал – некогда. Да к ней и гости какие-то приехали. Так, с порога, вручил ребенка и побежал.

У Стрелка в подвале все готово к работе: цемент, песок, кирпичи. Из пакета в углу виднелось запечатанное стеклянное горлышко.

– Ну, ты готовился основательно, – хмыкнул Савельич.

– А то…

Пока Стрелок готовил раствор, Савельич оценил объем работ. Простая стенка будет, в полкирпича. Как раз к обеду и справятся. Хотели было натянуть веревочку – для линии, потом передумали. Чего тут на три кирпича конструировать?

И завязалась спорая работа. Стрелок взялся за мастерок, а Савельич только успевал кирпичи подавать. За час выложили почти полстены. Но тут-то и начался у них разлад. Миша и так прищуренный, а когда смотрит линию… от смеха не удержишься. Савельич прыснул раз, потом другой. Миша надулся и ряд ровнять перестал. Вот и получилось: ближе к концу работы пошел у них перекос. Первым это заметил Савельич:

– Стрелок, чего тебя в сторону тянет?

– Где?

– Да вот. Или ты арку выводить собрался?

Миша присел на корточки и начал корчить такие рожи, что Савельич захлебнулся смехом.

Миша обиделся.

– Ты вот что, если сюда ржать пришел, иди погуляй лучше. Мне работать надо.

Савельич только пожал плечами и сунул Стрелку очередной кирпич.

Но дело у них совсем разладилось. Два часа они мучились – пытались выровнять кладку. Но тут вообще какая-то ерунда получилась – выпуклая стена. Радости это не прибавило, и заканчивали они «косо-криво, лишь бы живо». Положили последний ряд, отошли.

– Ну, Стрелок, и понастроили мы с тобой, – почесал затылок Савельич. – Что делать-то будем?

И тут стенка рухнула.

Падала она сначала тихо, будто бы нехотя, а под конец грохнула всем своим весом, только пыль поднялась.

– Вот это да! – вроде как восхищенно протянул Савельич. – Здорово!

– Ага, – отозвался Стрелок, – вот и перекусили.

– Бутылка… там?

– Там.

Осторожно ступая по качающимся кирпичам, они нашли мятый и перепачканный пакет. Внутри образовалось остро пахнущее, хищно поблескивающее осколками месиво.

Стрелок, на которого больно было смотреть, махнув рукой, пошел к выходу.

Распогодилось, и после подвального полумрака полуденное солнце ударило по глазам.

Посидели на скамеечке, помолчали.

– Пошел я, – протянул наконец Стрелок, – ничего не хочу.

– Давай.

Чирикали воробьи, сновали прохожие, легкий ветерок покачивал кроны деревьев. Утренняя тоска снова вернулась к Савельичу. И так стало ему плохо, что побоялся идти обедать в пустую квартиру. Сердце это все, сердце, аж заходится сегодня оно. Понурив голову и растирая рукой левую сторону груди, Савельич побрел к дальней лавочке: там маячили цветные косынки.

Бабушки эти всегда тут сидят. Хоть к ним приткнуться, что ли?

Савельич поздоровался, подсел к пенсионеркам.

Начались вопросы про дачу, про внуков, про здоровье. А как же: новый человек пришел. Им, пожилым да одиноким, это вроде как отдушина. А Савельичу – скука одна. Вроде как рановато ему за пересуды, как за соломинку, цепляться. Вот и отвечал он коротко и односложно. Заметив это, старушки повернули беседу на уже известную колею: где, что, почем. Впрочем, и у них сегодня дело не клеилось: разговор то вспыхивал, то затухал. Тогда сидели молча, подставляя лица нежаркому сентябрьскому солнышку. Оно же запуталось уже в антеннах соседней девятиэтажки: осень! Еще часа два-три – и темно будет, день прошел.

Савельич поднялся и, не прощаясь, пошел. Куда, зачем? Он и не думал об этом. Хотелось ему плакать, да он и плакал почти: все расплылось перед глазами. Вспомнилось ему почему-то детство, деревня, лес да речка, бабка покойная да родня. Потом молодость, учеба в городе, как с женой встречались, сколько планов было и надежд… Куда делось все это? Почему уперлось в суету эту и беспросветность? Вся жизнь проплыла перед глазами, пока в забытьи брел Савельич по двору. А когда очнулся, стоял у дочкиного подъезда. Сначала решился он зайти к ней, поднялся даже на этаж; но – замер в нерешительности. За дверью слышалась медленная музыка, глухо доносились голоса. Кому он там нужен с тоской своей стариковской? Дочка была, пока косы плел, а сейчас – жена мужнина. Свое у них хозяйство, свои проблемы, свой мир, и в мире этом не видел Савельич себе места.

Он собрался уже уходить, но вдруг в замке щелкнул ключ. Савельич приосанился. Дочка шагнула ему навстречу, подняла глаза, радостью озарилось лицо:

– Папа, как хорошо, что ты пришел! А я к тебе: пообедаешь с нами?

И Савельич шагнул в полосу света.

Навстречу вылетела Оленька:

– Деда пришел! Деда пришел!

Савельич бережно поднял ее на руки, подержал немного, молча поставил на пол. Подошел и внук, обнял его, помог раздеться. А Савельич все слушал себя: медленно возвращалась к нему жизнь, но не вся, не полностью. Терпкий привкус беды так и остался в душе; а впрочем, может, это только кажется так?

Внучка все же не давала покоя, дергала, тормошила его:

– Деда, а где ты был? А ты купил мне что-нибудь? А у меня новая книжка; хочешь, покажу?

Книжку Оленьке подарили гости – два похожих бородача, зятевы друзья. Про них уже слышал Савельич, они вроде строят храм где-то на окраине; Иван туда ездил им помогать. Но видеться до сих пор не доводилось. Разговор не клеился сначала, и, пока дочка доносила последние тарелки, Савельич полистал внучкину книжку. А там – тоже одни церкви да кресты нарисованы. Книжку отложил.

Наконец все собрались. Встали на молитву: так уж у них заведено. Савельич остался сидеть. Он и раньше молиться не поднимался, чего теперь перекраивать?

Иван разлил всем красное тягучее вино, сказал слово. Говорил обычное – про здоровье и благополучие, только слова другие: «почивает», «долгоденствие», «благодать».

Первое время Савельич все свое внимание отдавал внучке. Она залезла к нему на колени и притихла. Тихонько побеседовали они про бабушку, про деревню и про петуха. В разговор же за столом Савельич старался не вступать. Гости зятевы – люди простые, душевные, а все-таки другие. Говорят о своем, да и слушать, наверное, о том же захотят. Но со временем, постепенно немного оттаяла у Савельича душа. Беседа шла немудреная: про стройку опять же, цемент да побелку, но стоял за этой простотой иной смысл, светлый и высокий. И как-то незаметно Савельич втянулся в разговор: там два слова о краске вставил, тут про лебедку подсказал. А потом рассказал всю историю про рухнувшую стенку, как он умел – в лицах и с подробностями. Посмеялись, конечно, но и заметили, что в воскресенье нечего было начинать. А они-то со Стрелком и не думали про воскресенье…

И так, за весельем да разговорами, и не заметил Савельич, как сгустилась на улице темнота. А только глянул в окно – и замер, поменялся в лице и слушать перестал.

За белесой сеткой гардин догорал короткий осенний день. Черные углы многоэтажек наглухо закрыли горизонт – одна только закатная полоска перечеркнула небосвод, подсветила багровым чернильные разводы облаков.

И – забытая было боль вернулась к Савельичу. Сначала – будто тисками сдавило сердце, стало трудно дышать. Потом – отпустило немного, но тяжесть осталась. Потом снова схватило, еще сильнее. Савельич несколько раз глубоко вздохнул, но боль не уходила. Он встал и, опираясь о стенку, шагнул к балкону. Увлеченные разговором гости ничего не заметили. Савельич отдернул шторы, распахнул балконную дверь. Уличные цвета, звуки, запахи хлынули ему навстречу. Он, как мог, цеплялся за них, но сейчас они не спасали, ускользали от него, мерцали и таяли в напряженно звенящей пустоте. Савельич хотел было сесть на стоящую тут же табуретку, но не смог уже, просто рухнул на пол, опрокидывая балконные шкафчики и цветочные горшки…

Дальше все виделось ему будто со стороны: как несли его на диван, как расстегивали рубашку, как вливали в рот что-то мятное. Будто и не с ним все это было, или – с ним, но как-то не здесь, вдалеке. Он же видел перед собой только светлые Оленькины глаза. Девочка все время была рядом с ним: и на диване, и при врачах, и потом, когда его несли вниз на носилках. И уже в самом конце, когда их разлучили – захлопнулись двери «скорой», и она осталась стоять на асфальте, Савельич вдруг понял все ясно и окончательно. И то, что жизнь его догорает, точно тихий сентябрьский день. И то, что ночь будет длинной и холодной. И то, что ему не дождаться уже утра и нового света.

Но Оленька, эта вот маленькая девочка, – она его путь ко спасению. Пройдет время, вырастет она светлой и чистой, и его, заплутавшего, вымолит и мир возвратит на утерянные им изначальные пути.
Священник Димитрий Первий

источник

"Но Сын Человеческий, придя,найдет ли веру на земле?" (Лк. 18:8).

"Если Бога нет, а я в Него верю, то я ничего не теряю. Но, если Бог есть, а я в Него не верю - я теряю всё."
Блез Паскаль

сразу вспоминаются слова А.И Осипова , когда он в одной из своих лекций рассказывает о барине и извозчике ..верующий извозчик говорит не верующему барину о том что страшно подумать, а если ОН все таки есть ???

Мальчишку, шедшего домой
Вприпрыжку из воскресной школы,
Мужчина остановил на мостовой
С взором очень невеселым.

- Чего так радостен, малец?
Зачем лицо твое сияет?
- Есть в небе у меня Отец!
Меня Он любит и прощает.

- В награду дам я четвертак,-
Сказал тогда мужчина строго,-
Если покажешь мне, чудак,
Где есть Он? Где ты видишь Бога?

Простым мальчишки был ответ.
Он не задумывался много:
- Я дам Вам пять таких монет.
Скажите мне, где нету Бога?

«Чудо!..» – говорим мы и подразумеваем какое-то особенное чудо, которое потрясло, перевернуло... Но, общаясь с верующими людьми, видишь, что они вкладывают в слово чудо другой смысл. «Вся жизнь – чудо!» – говорят они… И действительно: начни анализировать свою жизнь – и вся она окажется наполнена чудесами и касаниями потустороннего мира. А начни «препарировать» все эти чудеса – и окажется, что ничего, в общем-то, чудесного в этом и нет. Так, стечение обстоятельств, неожиданное совпадение, невероятная встреча.
Я часто спрашиваю неверующих людей: верите вы, что вот то, что вы мне рассказываете, могло само собой получиться?» Лично я – не верю…

Вот десять минут назад, перед тем как я сел к компьютеру, чтобы написать предисловие к сегодняшнему очерку, я вернулся с исповеди и Причастия почти девяностолетнего человека. Крестился он, сотрудник секретного КБ по разработке охраны Кремля, несколько дней назад (умоляю, не надо писать, кто любит писать что-то подобное, что это «деза ГБ» и что «простоватого батюшку используют комитетчики» – после недавних моих публикаций я начитался подобных комментариев), после многолетних поисков и метаний.
С этим человеком я уже разговаривал. Несколько лет назад. Он сидел в своей комнате, неприступный и гордый, а в соседней комнате я причащал его жену. Я был в этом доме не первый раз и всегда слышал громкое радио и надсадный кашель старика, который в свои 80 все еще находится в поиске. Однажды я сказал дочери, которая приглашала меня причащать маму: «Как хотите, но я пойду к отцу». «Батюшка! – возопила она. – Папа может оскорбить вас, он не совсем…» Последнее я не слышал, потому что был у старика. Мы несколько минут поговорили. Можете представить себе некрещеного пожилого человека, слушающего на полную громкость «Эхо Москвы», к которому вдруг заглянул, как бы между прочим, священник в облачении.

Мы поговорили. Оскорблений не было. Была боль за жизнь, за веру, которая резанула его, если быть честными, лишь единожды (и, как мне кажется, совсем не болезненно): в только что открывшемся храме Христа Спасителя этот старик увидел лавку, в которой ТОРГОВАЛИ свечами, иконками… Торговля в храме. Это уничтожило побеги веры.
Потом телепередачи со священниками, которые этот старик внимательно отсматривал. Дочь говорит: «Я не могла представить, что он так серьезно ко всему относится…» А он – относился. Смотрел и думал. Потом мое появление в его жизни. Потом горе – смерть жены и отпевание, на котором он, человек, проживший 64 года с нею вместе, застыл, окоченел от горя.
Слава Богу, отпевание было замечательным, искреннюю проповедь сказал священник.

Через несколько дней сказал и старик: «Хочу креститься». И тут же – ухудшение здоровья, так что думали о смерти. Крестили. Пришел в себя. Сегодня почти час говорили с ним о прошлом. О жизни 40-х – 50-х, о вере, которая исподволь жила в людях, даже называвших себя коммунистами. О том, почему им, поколению советской антирелигиозной агитации, так сложно прийти к вере…

Причастился. Слезы текли из светлых старческих глаз. «Я не мог подумать, что жить с Богом – такая радость».

Пусть потом пишут недоброжелатели, шипят злобствующие безбожники, качают головами умные старожилы форумов, которые лучше нас с вами знают, почему я все это пишу… Я вышел на 16-градусный мороз, но тело не мерзло. Все было согрето исповедью и слезами этого старика. Я ждал свою маршрутку и думал: «Сегодня я приду домой и размещу материал о самом обыкновенном чуде нашей жизни – о чуде человеческой встречи».
священник Константин Пархоменко

Встретились как-то материалист с верующим и разговорились. Когда речь зашла о Боге, материалист сказал, что не верит ни в какого Бога, что всё это сказки и пережитки прошлого. А верующий говорил, что Бог есть.
— А ты его когда-нибудь видел?
— Нет.
— А, может, слышал?
— Нет.
— Тогда с чего ты взял, что он есть? — спросил материалист.
— Позволь и я тебя спрошу. Скажи-ка, любовь существует?
— Конечно же.
— А ты её видел?
— Нет.
— А, может, слышал?
— Нет.
— Но ведь из этого ты не заключаешь, что её нет?
— Она есть, потому что я чувствую её.
— Вот и с Богом так же. Его нельзя увидеть, а можно только почувствовать Его влияние на нас. Как проявлением солнца является свет и тепло, так проявлением Бога является любовь. Если ты слеп, то можешь не видеть солнца, но обязательно почувствуешь на себе его тепло, когда его лучи коснутся тебя. И если ты «слеп» и не «видишь» Бога, то обязательно почувствуешь Его воздействие на тебя, когда твоё сердце согреет любовь.

"Каждый из нас может рассуждать о Боге настолько, насколько познал благодать Святого Духа; ибо как можем мы думать и рассуждать о том, чего не видели, или о чем не слышали и чего не знаем? Вот святые говорят, что они видели Бога; а есть люди, которые говорят, что Бога нет. Ясно, что они так говорят потому, что не познали Бога, но это совсем не значит, что Его нет. Святые говорят о том, что действительно видели и знают"
(прп. Силуан Афонский. Писания, III.6)

Путешествие по пустыне
Один француз в сопровождении араба-христианина совершал путешествие по пустыне.День за днем араб не забывал преклонять свои колена на горячем песке и взывать к Богу.Однажды вечером неверующий фран­цуз спросил у араба:- Откуда ты знаешь, что существует Бог?Проводник на минуту задумался и ответил:- Откуда я знаю, что существует Бог? А из чего ты заключаешь, что в прошлую ночь мимо нашей палатки прошел верблюд, а не человек?- Ну, это же видно по следам, — удивился неверующий француз.Тогда, показав рукой на заходящее солнце, залившее своими лучами весь горизонт, араб сказал:- Это следы не человека.

Господь сказал нам: «Не смущайтесь, не бойтесь, только веруйте». Потому нам не стоит тревожиться и опасаться того, что в нас нет веры. Нет веры, а значит, нет ничего (!).
Не знаю что будет, но знаю твердо одно – без веры погибну, с верою же вынесу все.
Господь сказал: «Огонь пришел я низвести на землю: и как желал бы, чтобы огонь этот разгорелся».
И я желаю вам, чтобы огонь веры разгорелся в сердце вашем.
Этот огонь согреет вас среди холода злобы и равнодушия, он отгонит тьму страха и неведения.
С Богом и в аду хорошо, говорили святые отцы.
иеромонах Василий (Росляков)

Человек бежит по жизни… Не жалея ног… Дом-работа… Дом-работа… Отбывая срок… Выходные-передышка… Отпуск, как привал… Старость, пенсия,одышка… А куда бежал?…