Борис Зайцев. Андреевский скит.

Основной и главнейший вид монашеской жизни на Афоне — монастыри (общежительные и особножитные). Они стоят на собственной земле, принимают участие в управлении Афоном, посылая своих представителей в Протат. Меньшая, чем монастырь, община, возникшая на земле какого-либо монастыря и не имеющая представительства, называется скитом.

Андреевский скит по количеству братии и по обширности (его Собор, новой стройки, если не ошибаюсь, самый большой на Афоне) — вполне мог бы быть назван монастырем .

Белокаменный храм, белый туман, стоявшей на скитском дворе, окруженном четырехугольником тоже белевших зданий, белый и пышный жасмин, отягченный каплями влаги, все слилось для меня в главное ощущение этого места: тишины, некой загадочности и белизны. Пройдя глубокие, как бы крепостные ворота, пересекли двор, сразу очутился я в Соборе на вечерне. Сразу могучая внутренность храма, золото иконостаса, величие колонн и сводов, немногочисленные мoнахи и суровая прямота стасидий (высокие, узкие кресла с подлокотниками, где стоят монахи) - все взглянуло взором загадочного мира.

Когда служба кончилась, высокий, очень худой и нестарый монах с игуменским посохом подошел ко мне, приветливо глядя карими, несколько чахоточными глазами, спросил, кто я и с какими целями. А затем, мягко улыбнувшись, повел в гостиницу, — как говорят афонцы, — на “фондарик” (искажение греческого слова “архондарик”). Он слегка горбился, на высоте впалой груди опирался на свой жезл, был так прост и неторжествен, что только в гостинице я сообразил, что это и есть игумен. Он сдал меня веселому и чрезвычайно словоохотливому “фондаричному”, осмотрел мою комнату, распорядился, чтобы меня накормили и вообще все устроили и, скромно поклонившись, ушел.

...Смеркается. Длинный, прохладный коридор пуст, совсем темен. Фондаричный благодушно угощает меня ужином в столовой, бесконечно рассказывает певучим, несколько женственным голосом, и небольшие его глазки на заросшем черною бородою лице слегка даже тают, влажнеют...

* * *

В девять я лег. В полночь, как было условлено, гостинник постучал в дверь. Я не спал. Лежал в глубочайшей тишине монастыря на постели своей комнаты, не раздеваясь, окруженный морем черноты и беззвучия, по временам переворачиваясь на ложе немягком, полумонашеском. Было такое чувство, что от обычной своей жизни, близких и дома отделен вечностью. Мы также условились, что у выхода будет оставлена лампочка. Действительно, она едва мерцала в глубокой темноте холодного и гулкого, пустынного коридора - подобно маяку Антиба [12] в ночном море. Я спустился по лестнице, вышел на каменную террасу. Беспредельная тьма и молчание. На колокольне уже отзвонили. Туман, сырость. Плиты, где иду, влажны. С кустов сладкоблагоухающего жасмина падают капли.

Загадочный и как бы жалобный раздался в этой темноте звук: подойдя совсем близко к Собору, я при смутно-туманном блеске у входа рассмотрел темную фигуру монаха. В руке он держал “било”, железную доску, и острым ударом по ней, в одинокую ночь, выбивал дробь: знак призыва. Из разных углов скитских зданий, из крохотных келий тянутся черные фигуры. Собор почти вовсе темен. Несколько свечей у иконостаса не могут его осветить. Сыро, прохладно. Прохожу к знакомой уже своей стасидии. Справа, на игуменском месте, шевелится знакомая худая фигура.

Есть величие, строгость в монастырском служении. Церковь в миру окружена жизнью, ее столкновениями, драмами и печалями. Мирской храм наполняют участники жизни, приносят туда свои чувства, муки и радости, некое “волнуемое море житейское”. В монастыре также, конечно, есть паломники (“поклонники”, как их прелестно здесь называют), но основной тон задают монашествующие, то есть уже прошедшие известную душевную школу — самовоспитания, самоисправления и борьбы. Ни в монахах, внимающих службе, ни в самом монастырском служении нет или почти нет того человеческого трепета, который пробегает и в прихожанах и в священнослужащих мирской церкви. Здесь все ровнее, прохладнее, как бы и отрешеннее. Менее лирики, если так позволительно выразиться. Меньше пронзительности человеческой, никогда нет рыдательности. Нет и горя, жаждущего утоления. Я не видал слез на Афоне. (В церкви. О слезах умиления или покаяния при одинокой молитве не говорю. Этого нельзя увидать. Но это, наверно, есть.) В общем, все ровны, покойны. В церковную службу входят, как в привычное и еженощное священнодействие, как в торжественную мистерию, протекающую на вершинах духа — в естественном для монаха воздухе. В нем нет ни нервности, ни слезы. Это воздух предгорий св. Горы Афонской.

Справа и слева от меня аналои на клиросах, то есть довольно высокие, столбообразные столики. На них богослужебные книги. Над ними, в глубокой тьме, висят лампочки под зелеными абажурами, с прорезными крестами. Они освещают лишь книгу чтецу или ноты.

Зажигают свет у резной, изукрашенной стасидии игумена, и он ровным, приятным, несколько грустным голосом читает Шестопсалмие [13]. Подходя к нему, монах падает в ноги и целует руку. Отходя, также падает, также целует. Вот канонарх выходит на средину и читает кафизмы по строке, а полукруг других монахов повторяет в хоровом пении каждый произносимый им стих. Вот он, в черной мантии мелкой складки, читает на одном клиросе и, распуская свою мантию, как крылья, быстро переходит к другому, там продолжает.

Читаются на этих ночных службах и Жития Святых. В первую мою ночь на Афоне читали отрывок из Иоанна Лествичника [14]. В пустынном, почти черном от мрака Соборе, где немногочисленные монахи, в большинстве старики, терпеливо, упорно стояли в своих стасидиях, негромкий голос внятно произносил:

“Как связать мне плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примеру прочих страстей? Не знаю. Прежде, нежели успею связать ее, она уже разрешается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь с нею; и прежде, нежели начну мучить, преклоняюсь к ней жалостию. Как мне возненавидеть ту, которую я по естеству привык любить? Как освобождусь от той, с которой я связан на веки? Как умертвить ту, которая должна воскреснуть со мною?

...Она и друг мой, она и враг мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница.

...Скажи мне, супруга моя — естество мое; скажи мне, как могу я пребыть неуязвляем тобою? Как могу избежать естественной беды, когда я обещался Христу вести с тобою всегдашнюю брань? Как могу победить твое мучительство, когда я добровольно решился быть твоим понудителем?”

Кажется, тут корень монашества. Безмерность задачи понимал и сам авва Иоанн. Понимая, все-таки на нее шел, и если не столь красноречив ответ “супруги моей — естества моего”, все же решительность его знаменательна:

— Если соединишься с послушанием, то освободишься от меня; а если приобретешь смирение, то отсечешь мне голову.

Для слушателей эти и подобные им слова — не возвышенная поэзия и перворазрядная литература, не “лирический вопль” синайского игумена, а часть внутренней жизни, урок в битве за душу, за взращивание и воспитание высшего в человеке за счет низшего. Да, эти люди, долгие ночные часы выстаивающие на службах, ежедневно борющиеся со сном, усталостью, голодом, кое-что понимают в словах, написанных не для “литературы”.

...Около четырех утреня кончилась. На литургию, за ней тотчас следующую, у меня не хватило сил. Той же глубокой ночью (светать и не начинало) я возвратился на “фондарик”.

* * *

Игумен “благословил” довольно молодого монаха показать мне скит. Этот был совсем иной, чем вчера одноименный с ним на карейском конаке. (Монахи все вообще разные. Они исповедуют одну веру, и это объединяет их, но глубокая душевная жизнь в соединении с тем, что никто не “носится” со своей личностью, не “выпячивает” ее, напротив, как будто ее сокращает, — это приводит к тому, что как раз личность-то и расцветает, свободно развивается по заложенным в ней свойствам.) Отец X. оказался одним из наиболее “воспламененных”, боевых на Афоне. Мне особенно запомнились его трепещущие, слегка воспаленные бессонницей глаза — очень “духоносные”. Он среднего роста, с рыжеватой бородкой, быстр в движениях, несколько даже порывист, почти нервен.

— Вы были на ранней литургии? — спросил я его. (Наш обход начался в восемь утра.)

— Как же, как же!

— Очень устали?

— Нет. Я ведь немного отдохнул. Около часа. А потом, знаете, почитал.

— Ну, а я вот не достоял. Как это вы одолеваете... ведь службы такие длинные.

— Нет, ничего, привычка, привычка... — он говорил быстро и даже как бы слегка задыхаясь Глаза его непрерывно двигались и жили. — Вот я сегодня с большим удовольствием читал... мое чтение не совсем монашеское... я интересуюсь философией, Плотина [15] читаю, современные философские журналы...

Мы прошли с ним в библиотеку, обычную светлую монастырскую комнату-книгохранилище со старичком библиотекарем. Много раз потом мне показывали такие же старинные книги, печатные и рукописные, ноты, миниатюры, заставки, и всегда было ощущение, что, несмотря на отдельных “книжников”, главное дело Афона далеко от книг, учености и коллекционерства, хотя монахи афонские (греки, в особенности) и собрали замечательные библиотеки. Мы видали еще в это утро трапезу и больницу, где кашляло несколько стариков, а в палате стоял сильный запах лекарственных трав. Но наиболее мы оба оживились, когда попали в так называемую “гробницу”, своеобразную усыпальницу афонских иноков.

Гробница Андреевского скита — довольно большая комната нижнего этажа, светлая и пустынная. Шкаф, в нем пять человеческих черепов. На каждом указано имя, число, год. Это игумены. Затем, на полках другие черепа (около семисот) рядовых монахов, тоже с пометами. И, наконец, самое, показалось мне, грозное: правильными штабелями, как погонные сажени валежника, сложены у стены, чуть не до потолка, мелкие кости (рук и ног). Сделано все это тщательно, с той глубокой серьезностью, какая присуща культу смерти. Вот, представилось, только особого старичка “смертиотекаря” не достает здесь, чтобы составлять каталоги, биографии, выдавать справки. А литература присутствует. На стене висит соответственное произведение: “Помни всякий брат, Что мы были, как вы, И вы будете, как мы”.

Это Афон, особая его глава, которую можно бы назвать “Афон и смерть”.

Вот каковы особенности погребения на Афоне: хоронят без гроба, тело обвивается мантией, и так (по совершении сложного и трогательного чина) предается земле (Вот как описывает погребение на Афоне известный Святогорец, в своих “Письмах с Афона” [16]:“Кто отходит, над почившим по омовении тела, до погребения, читают Псалтырь. Почивший до того времени лежит на полу, в больничной церкви, обвитый мантией, но без гроба, потому что на Востоке, в рассуждении мертвых, держится Новозаветная церковь Ветхозаветного правила и предает тела земле самым буквальным образом. При погребении, по последнем целовании, весь собор иеромонахов, вместе с игуменом, окружает почившего, и игумен прочитывает разрешительную над ним молитву, после которой почивший троекратно от собора благословляется, с пением “вечная твоя память”. Когда таким образом кончится похоронный чин, игумен краткою речью приглашает все братство простить почившего собрата, если кого, как человек, он оскорбил чем-нибудь в жизни своей. Троекратное “Бог да простит” бывает ответом. Затем тело выносят. Когда доходят до ниши с изображением св. Пантелеймона за монастырскими воротами, то возглашают ектению о покое и блаженстве усопшего, то же и на половине пути до кладбища. Когда тело опущено в землю, особенно заботятся о сохранении головы, сбоку ее обкладывают камнями, сверху покрывают каменною плитою. Опять лития. Прах крестообразно обливается водою с елеем из неугасимой лампады от лика св. Первоверховных Апостолов, имени которых посвящена кладбищенская церковь. Когда тело зарыто, игумен предлагает помолиться за усопшаго. Один из братии берет четки, молится вслух: “Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего” и сто поясных поклонов с этою молитвою бывают началом келейного поминовения. Не отходя от могилы, игумен заповедует в течение сорока дней продолжать начатый канон, то есть каждый день по 100 поклонов с молитвою о покое усопшего” – Прим. Б.З.). Затем через три года могилу раскапывают. Если за это время тело еще не истлело, не принято землей, то, по вере афонцев, усопший был не вполне праведной жизни. Тогда могилу вновь зарывают и особенно горячо молятся за брата, посмертная жизнь которого слагается с таким трудом. Если же тело истлело без остатка, кости чисты и особого медвяно-желтого цвета, просвечивают, это признак высокой духовности покойника. Кости тогда вынимают, омывают в воде с вином и складывают почтительно в гробницу. Поэтому афонские кладбища очень малонаселенны: останки их обитателей довольно быстро передвигаются в гробницы (Не надо думать, что афонцы отрицают мощи и поклонение мощам. Но они различают нетление, так сказать, благодатное, сопровождающееся чудесами, иногда мироточением и т. п., от неполного, замедленного приятия тела землею. При этом, на самом Афоне очень много мощей не афонских, святителей же афонских, действительно, нет. Святогорец объясняет это так, что Бог там проявляет свои чудеса, где это нужно, то есть в миру, для поддержания благочестия, на Афоне же в этом нет надобности. Здесь Промысел Божий оставляет неизменными законы природы и не проявляет нетленных мощей. Соображение это было бы безукоризненным, если бы не существовало паломничества на Афон. Но “мир” постоянно является на Св. Гору, и для его “поучения” Афон все же не предлагает мощей своих святых. Это вопрос великой таинственности, мы его решать не беремся. Можно только отметить какую-то особую скромность и смирение афонских святых: вспомним хотя бы св. Нила Мироточивого, который, по дошедшему преданию, сам просил Бога о прекращении мироточения своего — ибо это привлекало паломников, смущало покой Св. Горы и создавало ему, св. Нилу, чрезмерную славу. (См. о св. Ниле в очерке “Монастырская жизнь”). — Афон вообще как бы не любит исключительности. Афонцы очень осторожно и сдержанно относятся, например, к визионерству. Их идеал — малозаметная, “невыдающаяся” жизнь в Боге и свете, настолько скромная, что точно бы она отклоняет от себя все сильно действующее на воображение: чудеса, видения, нетленность мощей. В этом отношении Афон живет более для себя, “внутри”, потаенно – Прим. Б.З.). — А это, — сказал о. X., указывая на железные кресты, какие-то подобия клещей и поясов, на металлические кольчуги, — это все находили на некоторых из наших братии, когда они умирали...

Я попробовал один крест, другой... Они тяжелы. Есть весом до тридцати фунтов.

Железные пояса напомнили музей пыток.

— Видите, — продолжал мой вожатый, — и глаза его наполнились зеленовато-золотистым блеском, — живешь рядом со старичком, каждый день видишься на службах, а того не подозреваешь, что у него под рубашкой, на голое тело такая штучка надета... — и он почти ласково погладил заржавленную кольчугу.

— Вот они где, старички-то наши!

Да, подумать о такой “рубашке”... “О. X., да на вас-то самом не надета ли вот этакая?” Но я все-таки не спросил: бесполезно. Не ответил бы, правды бы не сказал.

Мы поднялись с ним опять наверх. Он мне много рассказывал. Святой, чьим именем его в монашестве назвали, был римский воин. Нашему о. X. как бы передался воинственный дух патрона. С пылающими глазами он передавал о своей борьбе с имяславцами (В годы перед великой войной русский Афон пережил тяжелую внутреннюю драму. Часть монахов объявила себя имяславцами, то есть исповедала учение, по которому в самом имени, в самом слове Иисус Христос уже присутствует Божество. Борьба между несогласными приняла очень острые формы. Дело доходило до насилий. Решен спор был мерами Правительствующего Синода: имяславцев “вывезли” с Афона. Горечь, как бы печаль всей этой истории и до сих пор сохранилась на Св. Горе – Прим. Б.З.). Не менее страстно осуждал чувственный оттенок католического поклонения Спасителю, культ сердца, стигматы [17] и т. п.

— Нет, по-нашему, по-афонскому, это прелесть... это не настоящий аскетизм. Это прелесть.

“Прелесть” на старинном языке значит “прельщение”, “обольщение” — вообще нечто ложное.

В дальнейшем я уверился, что афонское монашество представляет действительно особый духовный тип — это спиритуальность прохладна я и разреженная, очень здоровая и крепкая, и весьма далекая от эротики (как бы тонко последняя ни была сублимирована). С несочувствием (отрицание стигматов) относятся афонцы и к св. Франциску Ассизскому [18].

У входа на террасу, ведшую на “фондарик”, я вновь залюбовался жасмином. Нежные, бело-златистые его цветы были полны влажного серебра. Жасмин — Россия, детство, “мама” —то, чего не будет никогда.

О. X. заметил мое восхищение и сорвал букетик.

— Мы не против этого, мы тоже цветы любим, Божье творение... Не думайте, что мы природой не любуемся.

И стал показывать мне султанку, похожую на лавр, почтительно трогал рукою ствол черно-величественного кипариса.

Несколько бледных жасминов Андреевского скита я и поныне храню — засушенными в книге.

* * *

Я ходил еще раз в Карею. Хотелось увидеть древний ее собор и греческие фрески.

Ни то, ни другое не обмануло. Собор, пятнадцатого века [19], невелик, несколько сумрачен, полон тусклого золота, удивительной резьбы, тонкой чеканной работы на иконостасе. Из глубокого купола спускается на цепочках “хорос” — металлический круг изящной выделки, необходимое украшение всех греческих соборов на Афоне.

Карейский собор считается первоклассным памятником греческой живописи. Его расписывал знаменитый Панселин [20], глава так называемой “македонской” школы. Фрески Панселина — XVI века. Они монументальны, очень крепки, несколько суровы. К сожалению, их подновляли.

Более полное понятие о Панселине получил я позже, в небольшом греческом монастыре Пантократоре, где есть совершенно нетронутые его работы. Во фресках же Карейского Собора, при всех огромных их достоинствах, почуялся мне некий холодок.

* * *

Все тот же словоохотливый фондаричный провожал меня из Андреевского скита. Мы направлялись теперь в монастырь св. Пантелеймона. Игумен “благословил” гостинника проводить меня в гору до “железного креста”, где расходятся тропинки, и одна из них ведет в Пантелеймонов монастырь.

Мы поднимались при редеющем тумане.

Спутник рассказывал мне о скитском хозяйстве, об “оках” [21] масла (такая мера), о сене, о “мулашках” и многом другом. Мы благожелательно расстались с ним в глухом горном месте, у железного креста, откуда начинался уже спуск к западному побережью полуострова.

Теперь я шел один. Чудесные каштаны, дубы, ясени покойным, ровным строем приближались, удалялись, молчаливо окружая меня. Дорожка была еще влажна, и не так камениста, как в других местах. Погода менялась. Что-то в небе текло, путалось по-новому, туман расплывался и не показалось удивительным, когда вдруг, золотыми пятнами, сквозь густую листву каштанов легло на сырую землю милое солнце. Началась его победа. Чем далее я шел, тем больше тишина священных лесов озарялась светом. Ложочки начали дымиться. Из непроходимой глубины нежно, музыкально, для нашего слуха всегда слегка заунывно, закуковала афонская кукушка.

— Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?

Так спрашивали мы в детстве, в родных лесах калужских. Так взрослым странником, в глухих Фракийских горах, вопросил я вещунью.

Солнце все сильней, непобедимей сияло. Туманной синевой, сквозь редеющие деревья глянуло море. Скоро показались и главы монастыря св. Пантелеймона.

Монастырь святого Пантелеймона.

...Передо мной снимок, изображающий вход в обитель. Залитая солнцем четырехугольная сень, увенчанная куполом, вся увитая зеленью. Темно, прохладно под нею! Несколько монахов, и в глубине врата, ведущие в крепостной толщины сумрачный проход — на двор монастыря.

Смотрю на колонны с коринфскими капителями, поддерживающие углы этого огромного крыльца, вспоминаю блеск афонского солнца, розовое цветение азалий, увивающих стены с небольшими заоваленными окошечками, откуда иной раз выглянет монах — вспоминаю и переживаю те минуты, когда — столько раз — входил и выходил я этими “тесными вратами”. А сейчас в полутьме над входом едва различаю низ большой иконы, но я знаю, кто это, не раз почтительно снимал я шляпу пред изображением Великомученика и Целителя Пантелеймона.

История главного русского монастыря на Афоне, как и вообще появления русских на нем, сложна и заводит очень далеко. Сохранился акт передачи русским, дотоле ютившимся в небольшом скиту Богородицы Ксилургу (Древоделия), захудалого монастырька “Фессалоникийца” в честь св. Пантелеймона, на месте несколько выше теперешнего нашего монастыря — где сейчас старый или Нагорный Руссик. Русские получили монастырь Фессалоникийца в 1169 г. Вот с каких пор поднял св. Пантелеймон свою целительную ложечку (он с ней всегда изображается) над Русью. Почему монастырь Фессалоникийца, уступленный русским (им, очевидно, стало тесно в скиту Ксилургу), назван Пантелеймоновским и сохранил это название — я не знаю, об этом не упоминается в источниках. До конца XVIII в. монастырем св. Пантелеймона был так называемый Старый, или Нагорный Руссик. Теперешняя обитель более нова. Около 1770 г. монахи “оскудевшего” Руссика спустились от него вниз, к морю и, поселившись вокруг уже существовавшей келии иерисского епископа Христофора, основали нынешний огромный монастырь, оплот всего русского на Афоне. Старый же Руссик существует и посейчас — скорее как небольшой скит с остатками древних стен и башни (пирга).

Вот я раскрываю большой том истории монастыря [23] и на одной из страниц нахожу снимок со старинной чудотворной иконы святого, ныне находящейся во втором Соборном храме Покрова Богородицы [24]. Я не раз видел ее в церкви. Теперь рассматриваю подробнее — она является как бы живописным житием святого: вокруг лика изображены четырнадцать наиболее замечательных событий его жизни.

Св. Пантелеймона можно было бы назвать святым-отроком. Таким его всегда изображают, таков он был в действительности.

Царь в короне с наивно вырезанными зубцами сидит на троне. Перед ним мальчик с ореолом вокруг головы. Царь делает рукой знак одному из стоящих позади мальчика — это “царь повелевает Евфрасину обучать святого врачебному искусству”. Далее почтенный монах сидит у стола, мальчик пред ним слушает наставления. Затем мальчика “оглашает” Ермолай, над ним совершают крещение, и уже он сам воскрешает умершего. Вот он, несколько старше, “врачует очи слепого” (ребенка), раздает хлебы бедным, пред тем же царем в той же зубчатой короне исцеляет расслабленного, которого приносят на носилках. Начинаются его страдания. За что мучают юношу, делавшего только добро? Значит, за то же, за что и Христа распяли. Вот его “ужигают”, привязав к дереву, факелами. Бросают диким зверям. Вот его нежное тело на страшном колесе. И, наконец, огромный воин “усекает” святого, стоящего на коленях, и голова эта, столь уже знакомая, в том же золотом нимбе, покорно лежит на земле.

Как св. Цецилия есть образ страдалицы-девы, прославленной римскими катакомбами [25], так св. Пантелеймон есть облик Целителя и Утешителя отрока, укрепленный в Восточной Церкви.

На некоторых иконах святой изображен с почти девической мягкостью лица, и на уединенном Афоне, столь строгом и чистом, это есть звук величайшей мировой нежности. Середину вышеуказанной иконы занимает его главный лик: в потоке света, сходящего сверху, юноша в нимбе держит в левой руке ковчежец, а в правой у него ложечка с крестом на конце. Он смотрит прямо в глаза. “Если у тебя болит душа или тело, подойди ко мне с верою и любовью, я зачерпну из своего ковчежца доброго для тебя снадобия”.

Я видал изображения святого и в греческих монастырях. Но особенно он утвердился в русских. Тысячи паломников поклонялись ему. Это преимущественно “русский” святой, как и Николай Мирликийский.

Не потому ли он так привился у русских, что России более, чем какой-либо стране, при ее великих, но подчас слепых силах и страстях, ее великой иногда тьме и “карамазовщине”, более чем кому-либо нужна целительная ложечка св. Пантелеймона?

А русское сердце легкоплавко. Оно охотно поддается трогательному. Нуждаясь в очищении и исцелении, оно без затруднения раскрывается на призыв кроткого Великомученика.

* * *

Монастырь святого врачевателя есть монастырь общежительный. Это значит, что его братия живет как одно целое, ни у кого нет собственности, никаких личных средств, хозяйства, стола. Общая и трапеза. Монастырем управляет избранный пожизненно игумен (ныне — глубоко уважаемый архимандрит о. Мисаил) — (При жизни игумена ему избирается “наместник”, вступающий в должность по смерти игумена. В 1927 году, на 2-й день св. Троицы, избран наместником нынешнему игумену о. Мисаилу о. иеромонах Исхирион (взамен скончавшегося о. иеросхимонаха Иоакима). Духовником братии Пантелеймонова монастыря состоит о. архимандрит Кирик – Прим. Б.З.). Власть игумена в общежительных монастырях неограничена. Основа этой жизни есть отсечение личной воли и беспрекословное иерархическое подчинение. Без “благословения” игумена ни один монах не может выйти за врата монастыря. Каждому из них он назначает “послушание”, то есть род работы. Таким образом, существуют монахи-рыбаки, дроворубы, огородники, сельскохозяйственные рабочие, виноделы, пильщики, а из более “интеллигентных” профессий — библиотекари, “грамматики”, иконописцы, фотографы и т. п. Сейчас в Пантелеймоновом монастыре около пятисот человек братии.

Как живут эти люди в черных рясах, наполняющие четырехугольник корпусов вокруг Собора?

День монастыря заведен строго и движется по часовой стрелке. Но так как все необычно на Афоне, то и часы удивительные: до самого отъезда я не мог к ним привыкнуть. Это древний восток. Когда садится солнце, башенную стрелку ставят на полночь. Вся система меняется по времени года, надо передвигаться, приспособляясь к закату. В мае разница с “европейским” временем выходит около пяти часов.

Так, утреня в Пантелеймоновом монастыре начиналась при мне в шесть утра — в час ночи по-нашему. Она продолжается до 4—4 1/2 часов. (Здесь и далее считаю по-европейски.) За ней идет литургия — до 6 ч., следовательно, почти вся ночь уходит на богослужение — характерная черта Афона. До семи полагается отдых. С семи до девяти “послушания”, почти для всех, даже глубокие старики выходят на работу, если мало-мальски здоровы. (В лес, на виноградники, огороды. Вывозят бревна на быках, на мулах сено и дрова.) В девять утра трапеза. Затем до часу вновь послушание. В час чай и отдых до трех. Послушание до шести вечера. От половины пятого до половины шестого в церквах служат вечерни. Монахов на этих службах (дневных) бывает мало — большинство на работе. Но вечерни читают (“вычитывают”, как здесь выражаются) им и там. В шесть вечера вторая трапеза, если это не постный день. Если же понедельник, среда или пятница, то вместо трапезы полагается чай с хлебом. Вслед за второй трапезой звонят к повечерию, оно продолжается от семи до восьми. Далее идет “келейное правило”, то есть молитва с поклонами в келии. После каждой краткой молитвы (Иисусова, а также “Богородице Дево”, за умерших, о здравии живущих, и т. п.) монах передвигает четку на один шарик и делает поясной поклон. На одиннадцатом, большом шарике кладет земной поклон. Таким образом, рясофорный монах (низшая ступень пострижения) делает ежедневно шестьсот поясных поклонов, манатейный — около тысячи, схимник — до полутора тысяч (не считая соответственных земных) [26]. На монашеском языке это называется “тянуть канончик”. Рясофор тянет его часа полтора, схимник — до трех, трех с половиной. Значит, рясофор освобождается около десяти, остальные — около одиннадцати. Время до часу, когда начнется утреня, и есть основной сон монаха (два-три часа). Сюда добавляется еще нередко один утренний час и, быть может, час среди дня после чая. Так как у каждого есть и свои кое-какие мелкие дела, отнимающие время, то надо считать, что спят монахи не более четырех часов, а то и менее.

Для нас, мирских, видящих эту жизнь, основанную на том, что ночью люди молятся, днем работают, очень мало спят и очень дурно питаются — загадка, как они ее выдерживают? Но живут. Доживают до глубокой старости. (Сейчас большинство — старики). Притом основной тип афонского монаха, как мне кажется — тип здоровый, спокойный и уравновешенный.

Бедность русских монастырей сейчас очень велика. Нет России, и нет поддержки оттуда. К счастью, есть земля, на ней леса, оливки и виноградники (Летом 1927 г. монастырь св. Пантелеймона сильно пострадал от лесного пожара. Пожар начался с леса Хиландарского владения и перекинулся на соседний лес Пантелеймонова монастыря. Уничтожено леса на 3 млн. драхм, что наносит монастырю, и так очень бедному сейчас, огромный урон – Прим. Б.З.). Монахи ведут лесное хозяйство, покупают на вырученное муку, ловят немного рыбы, имеют свое вино и оливковое масло, овощи с огородов. Беда, однако, в том, что среди братии слишком мало молодых. Это чрезвычайно затрудняет работу. Рабочие силы монастырей напряжены до крайности. Разумеется, старики не могут так работать, как молодые. Значит, на более молодых ложится как бы двойное бремя. (Кроме своей братии, монастырь св. Пантелеймона поддерживает и пустынников, живущих в горах и лесах в полной нищете (До войны монастырь довольно широко пользовался наемным трудом, теперь этого нет, и всякий молодой человек, стремящийся на Афон, должен знать, что там ждет его очень суровая жизнь, истинно подвижническая. Однако приток молодежи все-таки есть. Он идет теперь не из России, а из эмиграции. Русский Париж, русская Сербия дают пополнение Афону. Многое меняется на наших глазах. Если прежде на Афон шли преимущественно из купечества, мещан, крестьянства, то теперь я вижу молодого иеромонаха — офицера Добровольческой армии, вижу бывшего художника, сына министра, знаю инженера и т. п. Так новыми соками обновляется вековечный Афон. – Прим. Б.З.)

* * *

Гостеприимство, мягкость и приветливость к приезжим — отличительная черта афонцев. Но не только это касается гостей. За все свое пребывание на Афоне могу ли припомнить раздражение, брань, недоброжелательство, вырывавшиеся наружу? Конечно, монахи не ангелы. Они люди. В большинстве “простого звания”. Образованных среди них мало, но какая воспитанность, в высшем смысле! Манеры, движения, речь, поклоны — все проникнуто некоторым эстетическим ритмом, который поражает. В них есть удивительное “благочиние” и, сравнительно с “миром”, большая незлобность и доброта. Думаю, во-первых, что известный тип просто подбирается. Людям хищного, волчьего склада все это чуждо, нет им интереса идти в монастырь. Второе — качества природные воспитываются. Нельзя “безнаказанно” по нескольку часов в день слушать возвышеннейшую службу, петь, молиться у себя в келии, ежедневно до заката просить друг у друга прощения, каждую неделю исповедываться и причащаться. Ясно, что в такой обстановке надо ждать наибольшего расцвета лучших человеческих свойств.

Итак, я жил в своей комнате на “фондарике”, окруженный необыкновенно благожелательным и ласковым воздухом. На столе моем часто стояли розы. Два окна выходили на голубой простор неба и моря, нежная синева его замыкалась туманной линией гор полуострова Лонгоса. Между мною и морем — старинный решетчатый балкон, перила его увиты виноградом, и сквозь лапчатую зелень море еще синей. Внизу плоская крыша библиотеки, далее корпус келий и направо купола Собора. Комната всегда полна света и радостности. На белых стенах — портреты молодых великих князей, давно умерших, над входной дверью — картина, изображающая Париж 50-60 годов.

Гостинником моим на этот раз оказался неразговорчивый, но очень внимательный, умный и заботливый немолодой монах с седоватою бородою и старинно-правильным лицом (думаю, в русском семнадцатом веке были нередки такие лица) - о. Иоасаф. В девять часов утра (по-монастырски уже два!) он степенно являлся, кланялся и говорил: — Кушать пожалуйте!

Я отрывался от своих книг и записей, переходил в соседний номер, такой же светлый и пустынный, с другими князьями и архиереями по стенам, с тем же запахом мало-жилого помещения. На столе перед диваном поданы уже блюда моего обеда (в первый и, должно быть, в последний раз в жизни обедал я в девять утра!). Мисочка рисового супа, остроголовые маринованные рыбки вроде килек, салат, жареная рыба, четвертушка красного афонского вина.

— Уж не взыщите, конечно, в прежние времена не так бы вас угостили...

Я уверяю, что все превосходно, да и действительно хорошо, ведь это монастырь. О. гостинник чинно кланяется и уходит. Я обедаю в одиночестве. Как и во всем, касающемся быта, в монастырской гостинице чувствуешь себя особенно. Всегда казалось мне, в воздухе заботы обо мне, внимательной благожелательности, что я моложе своих лет, и что вообще век иной: я еще несмышленый барчук, надо ко мне дядьку, который бы наблюдал, чтобы я как следует поел, не переутомлялся бы на службах, не заблудился бы ненароком в монастырских коридорах.

В положенную, верно рассчитанную минуту (я пообедал), дверь отворяется.

— Что же вы рыбки-то не докушали?

— Покорно благодарю, сыт.

О. Иоасаф подает на подносе еще стакан розового, сладковатого афонского вина. Его движения так же медлительны и музыкальны, как если бы он выходил из алтаря со св. Дарами.

Это вино и совсем неплохое. Лишь к концу своего пребывания на Афоне узнал я, что сами монахи пьют его раз в году, по одному стаканчику.

* * *

В воскресенье о. игумен пригласил меня на общую трапезу. По окончании поздней литургии все монахи собрались в огромной трапезной — как обычно в афонских монастырях, узкой и длинной, высокой зале, украшенной живописью. Головное место бесконечного стола игуменское. Недалеко от входа кафедра для чтеца, на нее ведет витая лестница. Золотой орел с наклоненной головой как бы устремляет, несет на своих простертых крыльях драгоценное слово мудрости.

Мы некоторое время ждали о. Мисаила, игумена, уже находясь на своих местах. Когда он вошел, в епископской (До войны монастырь довольно широко пользовался наемным трудом, теперь этого нет, и всякий молодой человек, стремящийся на Афон, должен знать, что там ждет его очень суровая жизнь, истинно подвижническая. Однако приток молодежи все-таки есть. Он идет теперь не из России, а из эмиграции. Русский Париж, русская Сербия дают пополнение Афону. Многое меняется на наших глазах. Если прежде на Афон шли преимущественно из купечества, мещан, крестьянства, то теперь я вижу молодого иеромонаха — офицера Добровольческой армии, вижу бывшего художника, сына министра, знаю инженера и т. п. Так новыми соками обновляется вековечный Афон. – Прим. Б.З.) лиловой мантии с золотыми отворотами на груди, в клобуке, с двурогим посохом, все поднялись, запел хор.

О. Мисаил держится с той глубоко-русской, народной простотой и твердостью, которой чужда всякая рисовка. Одинаково уверенно и крепко служит он, и читает баритоном Шестопсалмие, и дает целовать руку, и сам кладет земные поклоны, и слушает, как ему поют “Исполаэти деспота” [27]. После молитвы и благословения “предстоящих яств” игумен садится, в подобающем окружении, и садимся мы. Особенность трапезы Пантелеймонова монастыря та, что кушанья подаются все одновременно, и монахи придают этому известное значение: освящается все, что стоит на столе, так что не освященного никто ничего не ест.

На кафедру, к золотому орлу, взошел чтец и начал чтение, а мы стали “трапезовать”, и тут своими глазами можно было уже убедиться в “святой бедности” монастыря. Воскресный, то есть улучшенный обед состоял из мисочки рисового супа, куска хлеба и кусочка рыбы — не той, что подавали мне в номер, а “баккалары”, рода греческой трески (в будни и ее нет) — не дай Бог никому такой рыбы, у нее противнейший запах, несмотря на то, что она свежая. Но она дешева, ее едят простолюдины-греки. Запивать все это можно было квасом, очень плохеньким. И дали по стаканчику вина (для праздника). Мяса в русских афонских монастырях не едят вовсе. (В греческих — допускается.) На трапезе выступила еще одна черта общежительного монастыря: пред лицом бедности здесь все равны. Стол игумена в лиловой мантии, его наместника, архимандритов и иеромонахов совершенно тот же, что и последнего рясофора, трудящегося с “мулашками”.

Ели в молчании. Окончив, вновь поднялись, игумен вышел вперед. Начался “чин панагии” — как бы молебен с благословением хлебов [28]. Я не помню точно его содержание. Но ясно осталось в памяти, что все поодиночке проходили мимо благословлявшего о. игумена, монах подавал каждому с огромного блюда кусочек благословенного хлеба, так обильно окуриваемого ладаном из особой кадильницы (“кация” — плоская, с ручкой), что и во рту он благоухал. Хлеб этот запивали св. водой. Помню золотое солнце, игравшее лучами сквозь окно в нежно-сиреневом дыму каждения, помню три фигуры у самых дверей, низко кланявшиеся каждому выходившему: чтец, повар и трапезарь. Они просят прощения, если что-нибудь было не так. В будни же они, в знак смирения и прося о снисхождении к себе, лежат распростершись перед выходящими.

Таков древний афонский обычай.

* * *

Все это может показаться странным и далеким человеку нашей пестрой культуры.

Что делать. Священнодейственность очень важная, яркая черта монашеской жизни. Входя к вам в комнату, монах всегда крестится на икону и кланяется ей. Встречая другого, если сам он иеромонах, то благословляет. Если встретил иеромонаха простой монах — подходит под благословение. Встречаясь с игуменом, — земной поклон. Садясь за стол, непременно читает молитву. Иеромонах, кроме того, благословляет “яства и пития”.

Это непривычно для мирянина. Но в монастыре вообще все непривычно, все особенное. Монастырь — не мир. Можно разно относиться к монастырям, но нельзя отрицать их “внушительности”. Нравится ли оно вам, или нет, но здесь люди делают то, что считают первостепенным. Монах как бы живет в Боге, “ходит в нем”. Естественно его желание приобщить к Богу каждый шаг своей жизни, каждое как будто будничное ее проявление. Поняв это, став на иную, высшую, чем наша, ступень отношения к миру, мы не удивимся необычному для светского человека количеству крестных знамений, благословений, молитв, каждений монашеского обихода.

Здесь самую жизнь обращают в священную поэму.

Монастырская жизнь.

...Утром просыпаешься всегда под доносящееся пение — оканчивается литургия. Седьмой час. Пока спал, отошли утреня и ранняя обедня. Службы эти совершались и в Больших соборах, и в маленьких домовых церквах, т. н. “параклисах”, их до двадцати в Пантелеймоновом монастыре. Стройные отзывы хора, иногда сливаясь, покрывая друг друга, слышатся именно из параклисов — монастырские корпуса пронизаны ими, как певучими, перекликающимися ячейками. (Недалеко от меня как раз параклис Преп. Серафима Саровского, с известной сценой на стене — святой кормит медведя [29]. Лубочная простота живописи, лапти Преподобного, бурый и толстый медведь, русские сосны, все это мне очень нравилось, особенно тут, в Элладе).

Значит, всю ночь работала духовная “электростанция”. Всю ночь в этих небольших, но обмоленных храмах тепло струились свечи, шло излучение светлых и благоговейных чувств.

Сам я лишь две ночи провел вполне “по-монашески”, обычно же ограничивался поздней литургией да вечерней. Тем не менее, сразу ощутил веяние строгой и чистой жизни, идущей незыблемо и человеческую душу вводящей в свой ритм. Монастырский ритм — вот, мне кажется, самое важное. Вы как будто плывете в широкой реке, по течению. И чем дальше заплыли, тем больше сама река вас несет. Игумен одной афонской обители говорил мне, что близко к полуночи он просыпается безошибочно, да и заснуть бы не мог — скоро ударят в било. Таких “утренних петелов” в монастырях, разумеется, много. Здесь нет горя, нет острых радостей (вернее: “наслаждений”), особенно нет наркотического, опьяняющего и нервозного, что в миру считается острой приправой, без которой жизнь “скучна”. Для монаха нет скуки, нет и пряностей. Его жизнь вовсе не очень легка. Она не лишена томлений и тягостности, монах иногда подвержен упадку духа, целым полосам уныния. Но все это лишь временное погружение под уровень и, кажется, лишь в начале. В общем, инок быстро всплывает: его очень поддерживают.

Для того, чтобы быть монахом, нужен, конечно, известный дар, известное призвание. Но и на не обладающего этим даром жизнь около монастыря, лишь отчасти им руководимая и наполняемая, уже есть душевная гигиена. Человек рано встает, больше обычного работает, умеренно ест, часто (сравнительно) ходит на службы, довольно много молчит, мало слышит пустого и вздорного. Видит синее море, купола, главы, благообразную жизнь.

У католиков не напрасно существуют retraites (Букв.: убежища – фр.), куда приезжают и временно там живут “мирские”, как бы отбывая поверочные сборы, подобно солдатам, которые в гражданской жизни могут опускаться и забывать военное дело. Для христианства каждый христианин — солдат. И каждого надо сохранять в боевой готовности. Католики поняли это отлично. Не станут возражать и православные. И так как мы живем в довольно удивительные времена, то я не очень изумился бы, если бы под Парижем вдруг, в один прекрасный день, подобно Сергиевому Подворью [30], вырос бы русский православный монастырь, куда открылось бы паломничество “мирских”.

* * *

На ночную службу идешь длиннейшими монастырскими коридорами. Местами совсем темно, кое-где светит полупритушенный фонарь, приходится то спускаться на несколько ступеней, то подыматься в иной уровень, то делать повороты. По сторонам гулкого, каменного коридора, всегда несколько сырого и прохладного — келии иеромонахов. В некоторых местах на поворотах он выводит к небольшим балкончикам. Ночь тихая, лунная — лунный свет бледно-зеленым дымом подымается с каменного пола, уходит в дверь балкона, сияющего светлым прямоугольником. Если выглянуть в нее, увидишь златомерцающие кресты над храмами, синюю тень колокольни, побелевший двор, дерево цветущих роз, высоко поднявшее над крыльцом шапку цветов, и бледно-синеватое струение моря за крышами.

Бьют в било. Кое-где на балконах появляются монахи, и по моему коридору слышны ровные шаги.

Не выходя из здания, в конце пути оказываешься в храме, не столь огромном, как Собор Андреевского скита, но богато и тоже нестаринно изукрашенном. Приходишь в свою стасидию и, опершись локтями на подлокотники этого “стоячего кресла”, слушаешь службу. Молодой экклесиарх подойдет с поклоном, постелит половичок, чтобы ногам не холодно было стоять, — с поклоном отойдет. Один за другим появляются монахи, совершают перед иконами “метания”, со всеми своими музыкально-размеренными движениями, и занимают места в стасидиях. Приползают замшелые и согбенные старички, в огромнейших сапогах, едва перебирая больными ногами, имея за спиной многие годы. Нередко такой и на палочку опирается. Заросли бородами и бровями, точно лесовички, добрые лесные духи, рясы на них вытертые и обношенные, сами едва дышат, а всю ночь будут шептать высохшими губами молитвы в стасидиях.

Службы же длинны. От часа ночи до шести утра в обычные дни, а под воскресенья и праздники “бдения” длятся по одиннадцати, даже по четырнадцати часов непрерывно!

Золото иконостасов и икон мерцает в блеске свечей, из окон ложатся лунные ковры. Это дает сине-дымный оттенок храму. Золото и синева — так запомнился мне ночной храм Покрова Богородицы.

Канонарх читает, хор поет, выходит диакон, служит очередной иеромонах — все как обычно. Ровность и протяжность службы погружаются в легкое, текучее и благозвучное забвение, иногда, как рябь на глади, пробегают образы, слова “мирского”—это рассеянье внимания может даже огорчать. Часам к трем утра подбирается усталость. Борьба с нею и со сном хорошо известна монашескому быту (См. ниже, в очерке “Святые Афона” о св. Афанасии Афонском и его способах борьбы со сном. – Прим. Б.З).

Вероятно, старикам легче преодолевать сон, чем молодым. По правилам Пантелеймонова монастыря, экклесиарху полагается во время ночных служб обходить монахов и задремавших трогать за плечо. Но я этого не видел. Не видал и заснувших. Дремлющие же бывают.

Для непривычного “мирского” борьба со сном особенно нелегка: тупеешь и грубеешь, едва воспринимаешь службу. Правда, перемогшись в некий переломный час, опять легчаешь, все-таки это очень трудно.

Но одно то, что вот в эту лунную ночь, когда все спит, здесь, на пустынном мысу сотни людей предстоят Богу, любовно и благоговейно направляют к нему души наперекор дневным трудам усталости — это производит глубокое впечатление. Вот приподымешься слегка, в стасидии, и над подоконником раскрытого окна увидишь серебристо-забелевшую полосу моря с лунным играющим следом. Раз я увидел так дальний огонь парохода, и в напевы утрени слабо вошел звук мирской — гудок. Приветствовал он святой и таинственный Афон? Приходил, уходил? Бог знает.

Перед концом утрени изо всех углов вновь вытягиваются старички, экклесиарх вновь ко мне подходит.

— Пожалуйте к иконам прикладываться.

Это сложное, медленное и торжественное действие. Оно завлекает своею благоговейностью и спокойным величием.

Море уже бледно-сиреневое. Сребристый утренний свет в окнах. В церкви сизый туман, когда по ходу служения иеромонах возглашает:

— Слава Тебе, показавшему нам Свет! На что хор отвечает удивительной, белой песнью-славословием:

— Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение!

* * *

Воскресенье, утро. Сижу на диване. Передо мной большой поднос с белым чайником для кипятка, маленьким чайником в цветах, чашкою и кусочками подсушенного хлеба. Читаю в Афонском Патерике о св. Ниле Мироточивом [31], как он жил в пустыне у моря, с учеником, и за святую жизнь дано было ему такое свойство, что из гроба его истекало целебное миро. Оно струилось ручейком в море. За этим миром приплывали издалека многие верующие на каиках, так что самое место под утесом получило название, “корабостасион” (стоянка кораблей).

“И при этом рассказывают, что ученик, оставшийся после святого Нила и бывший очевидцем скромности и глубокого смирения своего старца при земной его жизни, не вынося молвы от множества стекающихся мирян, тревоживших покой св. Горы, будто бы решил жаловаться своему прославленному старцу на него самого, что он, вопреки своим словам — не искать и не иметь славы на земле, а желать ее только на небесах, — весь мир скоро наполнит славою своего имени и нарушит через то спокойствие св. Горы, когда во множестве начнут приходить к нему для исцелений: и это так подействовало на св. мироточца, что тогда же миро иссякло”.

Отворяется дверь, входит степенный мой о. Иоасаф.

— Сейчас к поздней ударят. Если угодно трезвон поглядеть, то пожалуйте. Я вас провожу на звонницу.

В Пантелеймоновом монастыре знаменитый колокольный звон. Я действительно хотел “поглядеть” его.

Мы пошли коридорами, потом по перекидным сходням над двором прямо попали к главному колоколу, в ту самую минуту, когда молодой монашек, уже разогретый и розовый, разгонял последними усилиями веревки его язык — вот осталось чуть-чуть до внутренности тяжкого шлема, вот волосок, вот, наконец, многопудовый язык тронул металл и раздался первый, бархатно-маслянистый звук. А потом пошли следующие, один за другим, им вторили здесь еще два-три меньших колокола, с верхнего же этажа залились самые мелкие. Трезвон! Впервые был я так пронизан звуками, так гудело и сотрясалось, весело трепетало все существо, звуки принимались и ногами, и руками, сердцем, печенью... Было от чего. Колокол св. Пантелеймона весит восемьсот восемнадцать пудов, это величайший колокол православного Востока [32]. Затем — звонарное искусство. Я чуть лишь заглянул в него, поднявшись еще выше (казалось, что и воздуха никакого нет, одно густое варево звуков). Но думаю, для музыканта в нем есть интересные черты.

Наверху звонил некрасивый русобородый монах с открытым, несколько распластанным лицом, сильно загорелым, в сдвинутой на затылок скуфейке. Ногой нажимал он на деревянную педаль, пальцами одной руки управлял тремя меньшими колоколами, а другой играл на клавишах самых маленьких... но все-таки не назовешь их “колокольчиками”. Вот в этих переливах, сочетаниях разной высоты звонов и состоит, по-видимому, искусство звонаря, своеобразного “музыканта Господня”. Я спрашивал, нет ли литературы о колокольном звоне, каких-нибудь учебников его — мне ответили, что тайна этого редкого уменья передается от звонаря к звонарю.

Спускаешься с колокольни “весело-оглушенный”, проникнутый звуковым мажором, близким к световому ощущению. Точно выкупался в очень свежих, бодро-кипящих струях. Уверен, что такой звон прекрасно действует на душу.

Думаю, что он слышен по всему побережью, и доносился бы до пещеры св. Нила. Как отнесся бы его строгий ученик к такому разливу звуков, хотя и прославляющих небесное, но языком все же громким? Не нарушало ли бы это в его глазах “святой тишины” Афона?

Ответить нелегко. Но отрывок жития, приведенный выше, дает яркую характеристику афонского душевного склада. Афон прежде всего есть некое уединение. Афон молится и за мир, усердно молится, но крайне дорожит своей неотвлекаемостью. Тут существует известная разность между жизнью афонского монастыря и пустыннической. Пустынники всегда считали монастырь слишком “уступкой”, в некотором смысле слишком “мирским” (особенно монастыри особножитные). Сторонники же монастырской жизни не весьма одобряли индивидуализм пустынников, их “своеволие” и непослушность.

Так на самом Афоне веками жили рядом разные типы монашествующих.

* * *

Афон считается Земным Уделом Богоматери. По преданию св. Дева, получив при метании жребия с Апостолами вначале Иверскую землю (Грузию), была направлена, однако, на Афон, тогда еще языческий, и обратила жителей его в христианство.

Богоматерь особенно почитается на Афоне, он находится под Ее защитой и милостью. На изображениях св. Афонской горы Богоматерь на небесах над ним покрывает его своим омофором (длинный и узкий “плат”, который Она держит на простертых руках). Этот плат благоволения и кроткой любви, ограждающий Ее Удел от тьмы. Нет и не было уже тысячу лет ни одной женщины на полуострове. Есть лишь одна Дева над ним. “Радуйся, радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором”, говорит акафист. Культ Приснодевы на Афоне сильно отличается от католического. В нем нет экстаза, нет и чувственности, он отвлеченнее. Мадонны католических храмов более земно-воплощенны, раскрашенные статуи убраны цветами и обвешаны ex-voto (По обету – лат.). He говорю уже о средневеково-рыцарском поклонении Прекрасной Даме, о некоей психологии “влюбленности”, что, с афонской точки зрения, есть просто “прелесть”.

На Афоне воздух спокойнее и разреженней. Поклонение Пречистой носит более спиритуальный, облегченный и надземный характер.

Я присутствовал в Пантелеймоновом монастыре на одной глубоко трогательной службе — акафисте Пресвятой Деве. Это служба дневная. В ее заключительной, главнейшей части игумен и два иеромонаха в белых праздничных ризах, стоя полукругом на амвоне против царских врат, по очереди читают акафист. Над врагами же находится Образ Пречистой, но особенный, написанный на тонком, золотеющем “плате”. Низ его убран нежной работы кружевом. Во время чтения Образ тихо и медленно спускается, все ниже, ниже, развевая легкую ткань своего омофора. Голоса чтецов становятся проникновеннее, легкий трепет, светлое воодушевление пробегают по церкви: Богоматерь “с честным своим омофором”, в облике полувоздушном, златисто-облегченном сама является среди своих верных. Образ останавливается на высоте человеческого роста. Поет хор, все один за другим прикладываются, вечерние лучи слева мягко ложатся на кружева и золотистые отливы колеблющейся иконы. И так же медленно, приняв поклонение, Образ уходит в свою небесную высь — кажется, не достает только облаков, где бы почил он.

“Радуйся радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором”.

* * *

Я любил тихую афонскую жизнь. Мне нравилось выходить иной раз из монастыря, сидеть на прибрежных камнях у огорода, любоваться “светлыми водами Архипелага”. (Эти светлые воды упоминаются во всех писаниях об Афоне, но афонское море, действительно, чрезвычайно прозрачно, нечеловечески изумрудно-стеклянного тона.)

В знойные часы полудня хорошо бродить по балкону, огибающему мой и соседний корпус. Свет легко плавится в голубоватом воздухе, море лежит зеркалом, окаймленное лиловатым Лонгосом, а в глубине залива золотисто сияет Олимп недосягаемыми своими снегами.

Под вечер, перед сумерками, приходили нередко гости: седобородый, в очках, с золотым крестом на груди добрейший о. архимандрит Кирик, духовник всей братии. Энергичный о. иеромонах Иосиф, библиотекарь. Скромный, застенчиво-мягкий и слегка нервный помощник его, о. В., мой очаровательный спутник по путешествию о. Пинуфрий и др. Я вспоминаю с большим удовольствием об этих кратких беседах с людьми, которых и мало знал, но с которыми сразу установилась душевная связь, и говорить можно было почти как с друзьями. Поражала глубокая воспитанность и благообразие, придающие разговору спокойную значительность, то, что противоположно так называемой “болтовне”. Я видел в монастыре св. Пантелеймона столько доброты и братской расположенности, столько приветливости и тепла, что эти малые строки — лишь слабое эхо моей признательности.

Спускается сиреневый вечер. Иду по коридору гостиницы, мягко поблескивающему мозаичными плитками, мимо картин — город Прага, вид Афона — на террасу. Отпираю вход на нее особенным ключом, и мимо цветов гсраниума, настурций и еще каких-то розовых, прохожу в огромную залу монастырских приемов. Три ее стены в окнах, выходящих на балконы, — на море и кладбище. За день жаркий и слегка спертый воздух накопился в ней. Вот где тени былого! Вот где облик неповторимого. Эти стены, увешанные портретами императоров, цариц, митрополитов, посланников, видали “высочайших особ” и князей Церкви. Давно, как бы раз навсегда, натертый пол блестит зеркально. Чистые половички проложены по нем. Посреди залы овальный стол, установленный фотографиями лицом к зрителю. Он окружен фикусами и рододендронами. И овал стульев, расставленных веером, окружает все это сооружение. На них, в часы приемов, вероятно, после трапезы, с чашечками турецкого кофе в руках, обносимые “глико” и “раки”, заседали великие князья и архиереи, консулы и богатые покровители монастыря из России... — все, должно быть, спят уже теперь вечным сном. Не могу сказать, как “наводительна” сиреневыми вечерами, со струей свежего воздуха, втекающего в открытую на балкон дверь, была для меня эта зала, как почти одурманивала она крепкою настойкой грусти, как безмятежно сизело начинавшее к ночи серебриться море, а за колокольнею св. Пантелеймона, над невидимым сейчас Олимпом дотлевал оранжевый закат.

В монастыре тихо. Наступает краткий час отдыха. Пречистая простирает свой омофор.

Василий Никифоров-Волгин. Молитва.

Село Струги, где проживает отец Анатолий, тихое, бедное, бревенчатое и славится лишь на всю округу густыми сиреневыми садами. Очень давно какой-то прохожий заверил баб, что древо сирень от всякого мора охраняет, - ну и приветили это древо у себя и дали развернуться ему от края до края.
В сиреневую пору села не видно. Если смотреть на него издали, то увидишь одно густое лиловое облако, лежащее на земле.
В эту пору я ночевал у отца Анатолия. Наши научники и грамотеи считают его "горе-священником", так как и умом он скуден, и образования маленького, и ликом своим неказист, и проповеди у него нескладные, что мужицкая речь.
- Но зато в Бога так верит, - говорили в ответ полюбившие его, - что чудеса творить может!
Меня уверяли чуть ли не клятвою: когда отец Анатолий молится, то лампады и свечи сами собой загораются!
Окна батюшкиной горницы были открыты в сад, на белую ночь, всю в сирени, зорях и соловьях. Отец Анатолий сидел на подоконнике и несколько раз оборачивался в мою сторону - видимо, ждал, когда я засну. Я притворился спящим.
... Отец Анатолий снял с себя затрапезный заплатанный подрясник и облекся в белый, из-под которого видны были дегтярные мужицкие сапоги. Он к чему-то готовился. Расчесывая гребнем рыжевато-пыльную бороду и такие же волосы, рука его вздрагивала. Мне показалось, что по его грубому крестьянскому лицу прошла судорога и между густыми бровями залегло раздумье.
Оглянувшись еще раз на меня, он встал на табуретку, зажег огарок свечи и большой для его маленького роста сумрачной земледельческой рукою стал затеплять перед иконами все лампады.
Темный передний угол осветился семью огнями. Встав перед иконами, отец Анатолий несколько минут смотрел на эти огни, словно любуясь ими. От его созерцательного любования в горнице и в сиреневом саду стало как будто бы тише, хотя и пели соловьи.
И вдруг тишина эта неожиданно вздрогнула от глухого вскрика и тяжелого падения на колени отца Анатолия.
Он приник головою к полу и минут десять лежал без движения. Меня охватило беспокойство. Наконец, он поднимает лицо к Нерукотворному Спасу -большому черному образу посередине и начинает разговаривать с Ним. Вначале тихо, но потом все громче и горячее:
- Опять обращаюсь к Твоей милости и до седьми-десяти седьмин буду обращаться к Тебе, пока не услышишь меня, грешного священника Твоего!..
Подними с одра болезни младенца Егорку!.. Ему, Господи, семь годков всего... Пожить ему хочется... Только и бредит лугами зелеными, да как он грибы пойдет собирать и как раков ловить... Утешь его, мальчонку-то! Возьми его за рученьку! Обними его, Господи, Господи, Господи!.. Один он у родителей-то... Убиваются они, ибо кормилец и отрада их помирает! ..
Господи! Как мне легко помыслить о воскресении Твоем, так и Тебе исцелить младенца! Надоел я Тебе, Господи, мольбами своими, но не могу отступить от Тебя, ибо велико страдание младенца!
Отец Анатолий опять приник лбом к полу и уже всхлипом и стоном выговаривал слова:
- Помоги... исцели... Егорку-то!.. Младенца Георгия!..
Он протянул вперед руку, словно касался края ризы стоящего перед ним Бога.
Это было страшно. В бедной вдовьей избе, среди суровой мужицкой обстановки, позолоченной лишь лампадными огнями, священник, похожий на мужика, разговаривает с Богом и, может быть, видит неизреченное Его сияние...
Так молиться может только Боговидец. Отец Анатолий положил три земных поклона и как бы успокоился.
Несколко минут стоял он молча, изможденный и бледный, с каплями пота на сияющем лбу.
Губы его дрогнули. Он опять заговорил с Богом, но уже тише, но с тем же упованием и твердостью.
- Аз недостойный и грешный священник Твой, молил Тебя неоднократно, спасти от зловредного винопития раба Твоего Корнилия... и паки молю: спаси его! Погибает он! Жена его плачет, дети плачут... Скоро в кусочки они пойдут... Не допусти, Господи! Подкрепи его.. Корнилия-то!
Прости такожде раба Твоего Павлушку... т.е. Павла... Павла, Господи! Я все это Тебе по-деревенски изъясняю... Огрубел язык мой... Так вот, этот Павлушка... по темноте своей... по пьяному делу песни нехорошие про святых угодников пел... проходя с гармошкой мимо церкви, плевался на нее... Ты прости его, Господи, и озари душу его!... Он покается!
И еще, Господи, малая докука к Тебе... Награди здоровьем и детьми хорошими Ефима Петровича Абрамова... Он ведь за свой счет подсвечники в церкви посеребрил и обещает даже ризу мне новую купить, а то моя-то совсем обветшала... в заплатках вся... Благослови его, Милосердый... Он добрый!
О чем же еще я хотел молить Тебя? Да. Вот, урожай пошли нам хороший... и чтобы это травы были... и всякая овощь, и плод... А Дарья-то Иванникова поправилась, Господи! Благодарю Тебя и воспеваю пречестное имя Твое!.. Три зимы она лежала в расслаблении и скорби, а теперь ходит и радуется!
Вот и все пока... Да!., еще вот, спаси и помилуй гостя моего, зде лежащего раба Твоего Василия... Ему тоже помоги... Он душою мается...
И еще спаси и сохрани... раба Твоего... как это его по имени-то?
Отец Анатолий замялся и стал припоминать имя, постукивая по лбу согнутым пальцем.
- Ну, как же это его? Вот память-то моя стариковская!.. Да, вот этого... что у Святой горы проживает... И пчельник еще у него... валенки мне подарил... Добрый он... Его все знают... Борода до пояса... у него... Ну, как же это его величают? На языке имя-то!..
Отец Анатолий постоял перед Господом в задумчивости и кротко сказал Ему:
- Ты его знаешь, Господи! Ты всех знаешь... Прости меня, Милосердный, за беспокойство... Тяжко, поди, Тебе, Господи, смотреть на нас, грешных и недостойных?
Отец Анатолий погасил лампады, оставив лишь гореть одну, перед Нерукотворным Спасом.
Проходя к своему соломенному ложу, он остановился около меня и вздохнул:
Спит человек!.. А спать-то пошел, видимо, не помолившись... Эх, молодость! Ну что тут поделаешь?.. Надо перекрестить его... Огради его, Господи, силою честнаго и животворящего Твоего креста и спаси его от всякого зла...

Александр Куприн. Святая ложь.

Иван Иванович Семенюта - вовсе не дурной человек.  Он  трезв,  усерден,
набожен, не пьет, не курит, не  чувствует  влечения  ни  к  картам,  ни  к
женщинам. Но он самый типичный из неудачников. На всем его существе  лежит
роковая черта какой-то растерянной робости, и, должно быть, именно за  эту
черту его постоянно бьет  то  по  лбу,  то  по  затылку  жестокая  судьба,
которая, как известно, подобно капризной женщине, любит и слушается  людей
только властных и решительных. Еще в школьные  годы  Семенюта  всегда  был
козлищем  отпущения  за  целый  класс.  Бывало,  во  время  урока   нажует
какой-нибудь сорванец большой лист  бумаги,  сделает  из  него  лепешку  и
ловким броском шлепнет ею в величественную лысину француза. А Семенюту как
раз в этот момент угораздит отогнать муху  со  лба.  И  красный  от  гнева
француз кричит:
   - О! Земнют, скверный мальчишка! Au mur! К стеньи!
   И бедного, ни в чем не повинного Семенюту во время перемены  волокут  к
инспектору, который трясет седой козлиной бородой, блестит сквозь  золотые
очки злыми серыми глазами и равномерно тюкает Семенюту по  темени  старым,
окаменелым пальцем.
   -  Ученичок   развращенный!   Ар-ха-ро-вец...   Позорище   заведения!..
У-бо-и-ще!.. Ос-то-лоп!..
   И потом заканчивал деловым холодным тоном:
   - После обеда  в  карцер  на  трое  суток.  До  рождества  без  отпуска
(заведение было закрытое), а если еще повторится, то выдерем  и  вышвырнем
из училища.
   Затем звонкий щелчок в лоб и грозное: "Пшол! Козли-ще!"
   И  так  было  постоянно.  Разбивали  ли  рогатками  стекла  в  квартире
инспектора,  производили  ли  набег  на  соседние  огороды,  -  всегда   в
критический момент молодые разбойники успевали разбежаться и  скрыться,  а
скромный, тихий Семенюта, не  принимавший  никакого  участия  в  проделке,
оказывался роковым образом непременно поблизости к месту  преступления.  И
опять его тащили на расправу, опять ритмические возгласы:
   - У-бо-ище!.. Ар-ха-ро-вец!.. Ос-то-лоп!..
   Так он с трудом добрался до шестого класса. Если  его  не  выгнали  еще
раньше из училища с волчьим паспортом, то больше  потому,  что  его  мать,
жалкая и убогая старушка, жившая в казенном вдовьем доме,  тащилась  через
весь  город  к  инспектору,  к  директору  или  к  училищному  священнику,
бросалась перед ними в землю, обнимала их ноги, мочила их колени обильными
материнскими слезами, моля за сына:
   - Не губите мальчика. Ей-богу, он у меня очень  послушный  и  ласковый.
Только он робкий очень и запуганный. Вот другие сорванцы его и обижают. Уж
лучше посеките его.
   Семенюту  довольно  часто  и  основательно  секли,  но  это  испытанное
средство плохо помогало ему. После двух  неудачных  попыток  проникнуть  в
седьмой класс его все-таки исключили, хотя, снисходя к слезам его  матери,
дали ему аттестат об окончании шести классов.
   Путем многих жертв и унижений мать кое-как сколотила небольшую сумму на
штатское   платье   для   сына.   Пиджачная   тройка,    зеленое    пальто
"полудемисезон", заплатанные сапоги и котелок были куплены на толкучке,  у
торговцев "вручную". Белье же  для  него  мать  пошила  из  своих  юбок  и
сорочек.
   Оставалось искать место. Но место "не выходило" - таково уж было вечное
счастье Семенюты. Хотя надо сказать, что целый  год  он  с  необыкновенным
рвением бегал с утра до вечера по всем улицам громадного города в  поисках
какой-нибудь крошечной должности. Обедал он  и  ужинал  во  вдовьем  доме:
мать, возвращаясь из общей столовой, тайком приносила ему  половину  своей
скудной порции. Труднее было с ночлегом, так как вдовы помещались в  общих
палатах,  по  пяти-шести  в  каждой.  Но  мать   поклонилась   псаломщику,
поклонилась и кастелянше, и те милостиво позволили Семенюте спать у них на
общей кухне на двух табуретках и деревянном стуле, сдвинутых вместе.
   Наконец-то через год с лишком нашлось место писца в казенной палате  на
двадцать три рубля и одиннадцать с четвертью копеек в месяц. Добыл его для
Семенюты частный поверенный, Ювеналий  Евпсихиевич  Антонов,  знавший  его
мать во времена ее молодости и достатка.
   Семенюта  со  всем  усердием  и   неутомимостью,   которые   ему   были
свойственны, влег в лямку тяжелой, скучной службы. Он  первый  приходил  в
палату и последний уходил из нее, а иногда  приходил  заниматься  даже  по
вечерам, так как за сущие гроши  он  исполнял  срочную  работу  товарищей.
Остальные писцы  относились  к  нему  холодно:  немного  свысока,  немного
пренебрежительно. Он не заводил знакомств,  не  играл  на  бильярде  и  не
разгуливал на бульваре со знакомыми барышнями во время  музыки.  "Анахорет
сирийский", - решили про него.
   Семенюта был счастлив: скромная комнатка, вроде скворечника,  на  самом
чердаке, обед за двадцать копеек в греческой столовой, свой чай  и  сахар.
Теперь он не только мог изредка баловать мать  то  яблочком,  то  десятком
карамель, то коробкой халвы, по к концу  года  даже  завел  себе  довольно
приличный костюмчик и прочные скрипучие ботинки. Начальство,  по-видимому,
оценило его усердие. На другой год службы он получил должность  журналиста
и прибавку в пять рублей к жалованью,  а  к  концу  второго  года  он  уже
числился штатным и  стал  изредка  откладывать  кое-что  в  сберегательную
кассу. Но тут-то среди аркадского благополучия судьба  и  явила  ему  свой
свирепый образ.
   Однажды Семенюта прозанимался в  канцелярии  до  самой  глубокой  ночи.
Кроме того, его ждала на квартире спешная частная работа по переписке.  Он
лег спать лишь в пятом часу утра, а проснулся,  по  обыкновению,  в  семь,
усталый, разбитый, бледный, с  синими  кругами  под  глазами,  с  красными
ресницами и опухшими веками. На этот раз он явился в управление не  раньше
всех, как всегда, но одним из последних.
   Он не успел еще сесть на свое место и разложить перед собой бумаги, как
вдруг смутно почувствовал в душе какое-то странное  чувство,  тревожное  и
жуткое. Одни из товарищей глядели на него искоса, с неприязнью, другие - с
мимолетным любопытством, третьи опускали  глаза  и  отворачивались,  когда
встречались с его глазами. Он ничего не понимал, но сердце у него  замерло
от холодной боли.
   Тревога  его  росла  с  каждой  минутой.  В  одиннадцать   часов,   как
обыкновенно, раздался  громкий  звонок,  возвещающий  прибытие  директора.
Семенюта  вздрогнул  и  с  этого  момента  не  переставал  дрожать  мелкой
лихорадочной дрожью. И он,  пожалуй,  совсем  даже  не  удивился,  а  лишь
покачнулся, как вол  под  обухом,  когда  секретарь,  нагнувшись  над  его
столом, сказал строго, вполголоса: "Его превосходительство требует  вас  к
себе в кабинет". Он встал и свинцовыми шагами, точно в  кошмаре,  поплелся
через всю канцелярию, провожаемый длинными взглядами всех сослуживцев.
   Он никогда не был в этом святилище,  и  оно  так  поразило  его  своими
огромными  размерами,  грандиозной  мебелью  в  строгом,  ледяном   стиле,
массивными малиновыми портьерами,  что  он  не  сразу  заметил  маленького
директора, сидевшего за роскошным  письменным  столом,  точно  воробей  на
большом блюде.
   - Подойдите, Семенюта, - сказал директор, после того как Семенюта низко
поклонился. - Скажите, зачем вы это сделали?
   - Что, ваше превосходительство?
   -  Вы  сами  лучше  меня  знаете,  что.  Зачем  вы  взломали  ящик   от
экзекуторского стола  и  похитили  оттуда  гербовые  марки  и  деньги?  Не
извольте отпираться. Нам все известно.
   - Я... ваше превосходительство... Я... Я... Я, ей-богу...
   Начальник, очень либеральный, сдержанный и гуманный человек,  профессор
университета по финансовому праву, вдруг гневно стукнул по столу кулаком:
   -  Не  смейте  божиться.  Прошлой  ночью  вы  здесь  оставались   одни.
Оставались до часу. Кроме  вас,  во  всем  управлении  был  только  сторож
Анкудин, но он служит здесь больше сорока лет, и я скорее  готов  подумать
на самого себя, чем на него. Итак, признайтесь, и я отпущу вас со  службы,
не причинив вам никакого вреда.
   Ноги у Семенюты так сильно затряслись, что  он  невольно  опустился  на
колени.
   - Ваше... Ей-богу, честное слово... ваше... Пускай меня  матерь  божия,
Николай Угодник, если я... ваше превосходительство!
   - Встаньте, - брезгливо сказал начальник, подбирая  ноги  под  стул.  -
Разве я не вижу по вашему лицу и по вашим глазам, что вы  провели  ночь  в
вертепе. Я ведь знаю, что у вас  после  растраты  или  _кражи_  (начальник
жестоко подчеркнул это слово), что  у  вас  первым  делом  -  трактир  или
публичный дом. Не желая порочить репутацию  моего  учреждения,  я  не  дам
знать полиции, но  помните,  что  если  кто-нибудь  обратится  ко  мне  за
справками о вас, я хорошего ничего не скажу. Ступайте.
   И он надавил кнопку электрического звонка.

   Вот уже три года как  Семенюта  живет  дикой,  болезненной  и  страшной
жизнью. Он ютится в полутемном подвале, где снимает самый темный, сырой  и
холодный угол. В другом углу живет Михеевна, торговка, которая закупает  у
рыбаков корзинками мелкую рыбку уклейку, делает из нее котлеты  и  продает
на базаре по копейке за штуку. В третьем, более светлом  углу  целый  день
стучит, сидя на липке, молоточком  сапожник  Иван  Николаевич,  по  будням
мягкий, ласковый, веселый человек,  а  по  праздникам  забияка  и  драчун,
который живет со множеством ребятишек и с вечно беременной женой. Наконец,
в четвертом углу с утра до  вечера  грохочет  огромным  деревянным  катком
прачка Ильинишна, хозяйка подвала, женщина сварливого характера и пьяница.
   Чем существует Семенюта, - он и сам не скажет толком. Он  учит  грамоте
старших ребятишек сапожника, Кольку и Верку, за что получает по утрам  чай
вприкуску, с черным хлебом. Он пишет прошения в  ресторанах  и  пивных,  а
также по утрам в  почтамте  адресует  конверты  и  составляет  письма  для
безграмотных, дает уроки в купеческой семье, где-то на краю города, за три
рубля в месяц. Изредка наклевывается переписка. Главное же его  занятие  -
это бегать по городу в поисках за местом. Однако внешность его  никому  не
внушает доверия. Он не брит, не стрижен, волосы торчат у него  на  голове,
точно  взъерошенное  сено,  бледное  лицо  опухло  нездоровой   подвальной
одутловатостью, сапоги  просят  каши.  Он  еще  не  пьяница,  но  начинает
попивать.
   Но есть четыре дня в году, когда он старается встряхнуться и сбросить с
себя запущенный  вид.  Это  на  Новый  год,  на  пасху,  на  троицу  и  на
тринадцатое августа.
   Накануне этих дней он путем многих усилий и унижений достает пятнадцать
копеек - пять копеек на баню, пять на цирюльника, практикующего в таком же
подвале, без вывески, и пять копеек на плитку шоколада  или  на  апельсин.
Потом он отправляется к одному из двух прежних товарищей, которых  хотя  и
стесняют его  визиты,  но  которые  все-таки  принимают  его  с  острой  и
брезгливой жалостью в сердце. Их фамилии: одного - Пшонкин,  а  другого  -
Масса. Боясь надоесть, Семенюта чередует свои визиты.
   Он пьет предложенный ему стакан  чаю,  кряхтит,  вздыхает  и  печально,
по-старчески покачивает головой.
   - Что? Плохо, брат Семенюта? - спрашивает Масса.
   - На бога жаловаться грех, а плохо, плохо, Николай Степанович.
   - А ты не делал бы, чего не полагается.
   - Николай Степанович... видит бог... не я... как перед истинным,  -  не
я.
   - Ну, ну, будет, будет, не плачь. Я ведь в шутку. Я тебе верю. С кем не
бывает несчастья? А тебе, Семенюта, не нужно ли денег? Четвертачок я могу.
   - Нет, нет, Николай Степанович, денег мне не надо, да и не возьму я их,
а вот, если уж вы так великодушны, одолжите пиджачок на два часика.  Какой
позатрепаннее.  Не  откажите,  роднуша,  не  откажите,   голуба.   Вы   не
беспокойтесь, я вчера в баньке был. Чистый.
   - Чудак ты, Семенюта. Для чего тебе костюм? Вот уже третий  год  подряд
ты у меня берешь напрокат пиджаки. Зачем тебе?
   - Дело такое, Николай  Степанович.  Тетка  у  меня...  старушка.  Вдруг
умрет, а я единственный наследник. Надо же показаться, поздравить.  Деньги
не бог весть какие, но все-таки пятьсот рублей... Это не  Макара  в  спину
целовать.
   - Ну, ну, бери, бери, бог с тобой.
   И вот, начистив до  зеркального  блеска  сапоги,  замазав  в  них  дыры
чернилами, тщательно обрезав снизу брюк бахрому, надев бумажный воротничок
с манишкой и красный галстук, которые обыкновенно хранятся  у  него  целый
год завернутые в газетную бумагу, Семенюта тянется  через  весь  город  во
вдовий дом с визитом  к  матери.  В  теплой,  по-казенному  величественной
передней красуется, как монумент, в своей красной с черными орлами  ливрее
толстый седой швейцар Никита, который  знал  Семенюту  еще  с  пятилетнего
возраста. Но швейцар смотрит на Семенюту свысока и даже не отвечает на его
приветствие.
   - Здравствуй, Никитушка. Ну, как здоровье?
   Гордый Никита молчит, точно окаменев.
   - Как здоровье мамаши?  -  спрашивает  робко  обескураженный  Семенюта,
вешая пальто на вешалку.
   Швейцар заявляет:
   - А что ей сделается. Старуха крепкая. Поскрипи-ит.
   Семенюта обыкновенно норовит попасть к вечеру,  когда  не  так  заметны
недостатки его костюма. Неслышным шагом проходит он сквозь  ряды  огромных
сводчатых палат, стены которых выкрашены спокойной зеленой  краской,  мимо
белоснежных постелей со взбитыми перинами и горами подушек, мимо старушек,
которые с любопытством провожают его взглядом  поверх  очков.  Знакомые  с
младенчества запахи, -  запах  травы  пачули,  мятного  куренья,  воска  и
мастики от паркета и еще какой-то странный, неопределенный,  цвелый  запах
чистой, опрятной старости, запах земли - все эти запахи бросаются в голову
Семенюте и сжимают его сердце тонкой и острой жалостью.
   Вот наконец палата, где  живет  его  мать.  Шесть  высоченных  постелей
обращены головами к стенам,  ногами  внутрь,  и  около  каждой  кровати  -
казенный  шкафчик,  украшенный  старыми  портретами  в  рамках,  оклеенных
ракушками. В центре комнаты с потолка  низко  спущена  на  блоке  огромная
лампа, освещающая стол, за которым  три  старушки  играют  в  нескончаемый
преферанс,  а  две  другие  тут  же  вяжут  какое-то  вязанье  и   изредка
вмешиваются со страстью в разбор сделанной игры. О, как все это болезненно
знакомо Семенюте!
   - Конкордия Сергеевна, к вам пришли.
   - Никак, Ванечка?
   Мать быстро встает, подымая очки на лоб. Клубок шерсти падает на пол  и
катится, распутывая петли вязанья.
   - Ванечек! Милый. Ждала, ждала, думала, так и не дождусь  моего  ясного
сокола. Ну, идем, идем. И во сне тебя сегодня видела.
   Она ведет его дрожащей рукой к своей постели, где около окна  стоит  ее
собственный  отдельный  столик,  постилает  скатерть,  зажигает   восковой
церковный огарочек, достает из шкафчика чайник, чашки, чайницу и сахарницу
и все время хлопочет, хлопочет, и  ее  старые,  иссохшие,  узловатые  руки
трясутся.
   Проходит мимо  степенная  старая  горничная,  "покоевая  девушка",  лет
пятидесяти, в синем форменном платье и белом переднике.
   -  Домнушка!  -  говорит  немного  искательно  Конкордия  Сергеевна.  -
Принеси-ка нам, мать моя, немножечко кипяточку. Видишь, Ванюшка ко  мне  в
гости приехал.
   Домна низко, но с достоинством, по-старинному, по-московски,  кланяется
Семенюте.
   - Здравствуйте, батюшка Иван Иванович. Давненько не бывали. И мамаша-то
все об вас скучают. Сейчас, барыня, принесу, сию минуту-с.
   Пока  Домна  ходит  за  кипятком,  мать  и  сын  молчат   и   быстрыми,
пронзительными взглядами точно  ощупывают  души  друг  друга.  Да,  только
расставаясь на долгое время, уловишь в любимом лице те черты разрушения  и
увядания, которые не переставая наносит беспощадное время  и  которые  так
незаметны при ежедневной совместной жизни.
   - Вид у тебя неважный, Ванек, - говорит старушка и сухой жесткой  рукой
гладит руку сына, лежащую на столе. - Побледнел ты, усталый какой-то.
   - Что поделаешь, маман! Служба.  Я  теперь,  можно  сказать,  на  виду.
Мелкая сошка, а вся канцелярия на мне. Работаю буквально с утра до вечера.
Как вол. Согласитесь, маман, надо же карьеру делать?
   - Не утомляйся уж очень-то, Ванюша.
   - Ничего, маман, я двужильный. Зато  на  пасху  получу  коллежского,  и
прибавку, и  наградные.  Тогда  кончено  ваше  здешнее  прозябание.  Сниму
квартирку и перевезу вас к себе. И будет у нас  не  житье,  а  рай.  Я  на
службу, вы - хозяйка.
   Из глаз старухи показываются слезы умиления и расползаются  в  складках
глубоких морщин.
   - Дай-то бог, дай-то бог, Ваничек. Только бы бог тебе послал здоровья и
терпенья. Вид-то у тебя...
   - Ничего. Выдержим, маман!
   Этот робкий, забитый жизнью человек всегда во время коротких  и  редких
визитов к матери держится развязного,  независимого  тона,  бессознательно
подражая тем светским "прикомандированным" шалопаям, которых он в  прежнее
время видел в канцелярии. Отсюда и дурацкое слово "маман". Он всегда  звал
мать и теперь мысленно  называет  "мамой",  "мамусенькой",  "мамочкой",  и
всегда на "ты". Но в  названии  "маман"  есть  что-то  такое  беспечное  и
аристократическое. И  в  те  же  минуты,  глядя  на  измученное,  опавшее,
покоробленное лицо матери, он  испытывает  одновременно  страх,  нежность,
стыд и жалость.
   Домна приносит кипяток, ставит его со своим истовым поклоном на стол  и
плавно уходит.
   Конкордия Сергеевна заваривает чай. Мимо их столика то и  дело  шмыгают
по делу и без дела древние, любопытные, с  мышиными  глазками  старушонки,
сами похожие на серых мышей. Все они помнят Семенюту с той поры, когда ему
было пять лет. Они останавливаются, всплескивают руками, качают головой  и
изумляются:
   - Господи! Ванечка! И не узнать совсем, - какой большой стал. А я  ведь
вас вон этаким, этаким помню. Отчаянный был мальчик - герой. Так вас все и
звали:  генерал  Скобелев.  Меня  все  дразнил  "Перпетуя  Измегуевна",  а
покойницу  Гололобову,  Надежду  Федоровну,   -   "серенькая   бабушка   с
хвостиком". Как теперь помню.
   Конкордия Сергеевна бесцеремонно машет на нее кистью руки.
   - И спасибо... Тут у нас с сыном важный один разговор. Спасибо.  Идите,
идите.
   - Как у  нас  дела,  маман?  -  спрашивает  Семенюта,  прихлебывая  чай
внакладку.
   - Что ж. Мое дело старческое. Давно  пора  бы  туда...  Вот  с  дочками
плохо. Ты-то, слава богу, на  дороге,  на  виду,  а  им  туго  приходится.
Катюшин муж совсем от дому отбился. Играет, пьет, каждый день на  квартиру
пьяный приходит. Бьет Катеньку. С  железной  дороги  его,  кажется,  скоро
прогонят, а Катенька опять беременна. Только одно и умеет подлец.
   - Да уж, маман, правда ваша, - подлец.
   - Тес... тише... Не говори так вслух... - шепчет мать. -  Здесь  у  нас
все подслушивают, а потом пойдут  сплетничать.  Да.  А  у  Зоиньки...  уж,
право, не знаю, хуже ли, лучше ли? Ее Стасенька и добрый и ласковый... Ну,
да они все, поляки, ласые, а вот  насчет  бабья  -  сущий  кобель,  прости
господи. Все деньги  на  них,  бесстыдник,  сорит.  Катается  на  лихачах,
подарки там разные. А Зоя, дурища, до  сих  пор  влюблена  как  кошка!  Не
понимаю, что за глупость! На днях нашла у него в письменном столе, -  ключ
подобрала, - нашла карточки, которые он снимал со своих Дульциней в  самом
таком виде... знаешь... без ничего. Ну, Зоя и отравилась  опиумом...  Едва
откачали. Да, впрочем, что я тебе все неприятное да  неприятное.  Расскажи
лучше о себе что-нибудь. Только тес... потише - здесь и стены имеют уши.
   Семенюта призывает на помощь все  свое  вдохновение  и  начинает  врать
развязно и небрежно. Правда, иногда он противоречит тому,  что  говорил  в
прошлый визит. Все равно, он этого не  замечает.  Замечает  мать,  но  она
молчит. Только ее старческие глаза становятся все печальнее и пытливее.
   Служба идет  прекрасно.  Начальство  ценит  Семенюту,  товарищи  любят.
Правда, Трактатов и Преображенский завидуют и интригуют. Но куда же им!  У
них ни знаний, ни соображения. И какое  же  образование:  один  выгнан  из
семинарии, а другой -  просто  хулиган.  А  под  Семенюту  комар  носу  не
подточит. Он изучил все тайны канцелярщины досконально.  Столоначальник  с
ним  за  руку.  На  днях  пригласил  к  себе  на  ужин.  Танцевали.   Дочь
столоначальника, Любочка, подошла к нему с другой барышней.  "Что  хотите:
розу  или  ландыш?"  -  "Ландыш!"  Она  вся  так  и  покраснела.  А  потом
спрашивает: "Почему вы узнали, что это я?" - "Мне подсказало сердце".
   - Жениться бы тебе, Ванечка.
   -  Подождите.  Рано  еще,  маман.  Дайте  обрасти  перьями.  А  хороша.
Абсолютно хороша.
   - Ах, проказник!
   - Тьфу, тьфу, не сглазить бы. Дела идут пока порядочно, нельзя похаять.
Начальник на днях, проходя,  похлопал  по  плечу  и  сказал  одобрительно:
"Старайтесь, молодой человек, старайтесь. Я слежу за вами  и  всегда  буду
вам поддержкой. И вообще имею вас в виду".
   И он говорит, говорит  без  конца,  разжигаясь  собственной  фантазией,
положив легкомысленно ногу на ногу, крутя усы и щуря глаза, а мать смотрит
ему в рот, завороженная  волшебной  сказкой.  Но  вот  звонит  вдали,  все
приближаясь, звонок. Входит Домна с колокольчиком. "Барыни, ужинать".
   - Ты подожди меня, - шепчет мать. - Хочу еще на тебя поглядеть.
   Через двадцать минут она возвращается. В  руках  у  нее  тарелочка,  на
которой лежит кусок  соленой  севрюжинки,  или  студень,  или  винегрет  с
селедкой и несколько кусков вкусного черного хлеба.
   - Покушай, Ванечка, покушай, - ласково упрашивает мать. - Не  побрезгуй
нашим вдовьим кушаньем! Ты маленьким очень любил севрюжинку.
   - Маман, помилуйте, сыт по горло, куда мне. Обедали сегодня в  "Праге",
чествовали экзекутора. Кстати, маман, я вам оттуда  апельсинчик  захватил.
Пожалуйте...
   Но он, однако, съедает принесенное блюдо со  зверским  аппетитом  и  не
замечает, как по морщинистым щекам материнского  лица  растекаются,  точно
узкие горные ручьи, тихие слезы.
   Наступает время, когда  надо  уходить.  Мать  хочет  проводить  сына  в
переднюю, но он помнит о своем  обтрепанном  пальто  невозможного  вида  и
отклоняет эту любезность.
   - Ну, что, в самом деле, маман.  Дальние  проводы  -  лишние  слезы.  И
простудитесь вы еще, чего доброго. Смотрите же, берегите себя!
   В передней гордый Никита смотрит с невыразимым подавляющим величием  на
то, как Семенюта торопливо надевает ветхое пальтишко и как  он  насовывает
на голову полуразвалившуюся шапку.
   - Так-то, Никитушка, - говорит ласково Семенюта. - Жить еще можно... Не
надо только отчаиваться... Эх, надо бы тебе было гривенничек дать, да нету
у меня мелочи.
   - Да будет вам, - пренебрежительно роняет швейцар. - Я знаю, у вас  все
крупные. Идите уж, идите. Настудите мне швейцарскую.
   Когда же судьба покажет Семенюте не  свирепое,  а  милостивое  лицо?  И
покажет ли? Я думаю - да.
   Что стоит ей, взбалмошной и непостоянной красавице, взять и назло  всем
своим любимцам нежно приласкать самого последнего раба?
   И вот старый, честный  сторож  Анкудин,  расхворавшись  и  почувствовав
приближение смерти, шлет к начальнику казенной палаты своего внука Гришку:
   - Так и скажи его превосходительству:  Анкудин-де  собрался  умирать  и
перед кончиной хочет открыть  его  превосходительству  один  очень  важный
секрет.
   Приедет генерал в Анкудинову казенную  подвальную  квартирешку.  Тогда,
собрав последние силы, сползет с кровати Анкудин и  упадет  в  ноги  перед
генералом:
   - Ваше превосходительство, совесть меня замучила... Умираю я... Хочу  с
души грех снять... Деньги-то эти самые и  марки...  Это  ведь  я  украл...
Попутал меня лукавый... Простите,  Христа  ради,  что  невинного  человека
оплел, а деньги и марки - вот они здесь...  В  комоде,  в  верхнем  правом
ящичке.
   На другой же день пошлет начальник Пшонкина  или  Массу  за  Семенютой,
выведет его рука об руку перед всей канцелярией и скажет все про Анкудина,
и про украденные деньги и марки, и про страдание злосчастного Семенюты,  и
попросит у него публично прощения, и пожмет ему руку, и,  растроганный  до
слез, облобызает его.
   И будет жить Семенюта  вместе  с  мамашей  еще  очень  долго  в  тихом,
скромном и теплом уюте. Но никогда старушка не намекнет сыну  на  то,  что
она знала об его обмане, а он никогда не проговорится о том, что он  знал,
что она знает. Это острое место всегда будет осторожно обходиться.  Святая
ложь -  это  такой  трепетный  и  стыдливый  цветок,  который  увядает  от
прикосновения.

   А ведь и в самом деле бывают же в жизни чудеса! Или только в пасхальных
рассказах?

Андрей Карчевский. Наказание.

Петр Степанович сидел и ел щи. Ему было уже 93 года. По его сутулой от тяжелого крестьянского труда и прожитых лет фигуре угадывалось, что в своё время он был одним из самых сильных мужиков в казачьей станице. Не смотря на столь почтенный возраст, старик сохранил ясность ума. Напротив него сидела его жена — Елена Петровна — маленькая, юркая старушка и с любовью глядела на мужа.
Вдруг дверь в хату с треском отворилась, и в комнату ввалился пьяный Гришка — командир отряда красных, который бесчинствовал в станице уже вторые сутки.

— Дед, где твои внуки? — заорал он.

Пётр Степанович даже глазом не повёл. Он доел последнюю ложку щей, промокнул хлебом тарелку и отдал её жене. Елена Петровна отошла к печи.

— Я с кем, старый, разговариваю?! — заорал снова Гришка, покачиваясь.

Старик медленно повернул голову и исподлобья посмотрел на него. Суровый взгляд старика несколько привёл в чувство красного командира, но осознание собственного величия, подкреплённое болтающимися на поясе саблей и револьвером, взяло верх.

— Где внуки, я тебя спрашиваю?

— Знамо где, голодранцев, вроде тебя, по степи гоняют, — спокойно ответил Пётр Степанович.

— Что?! — Гришка аж поперхнулся и схватился за саблю, но сдержался.

— Что желваками играешь и зубами скрепишь? — спросил старик, глядя исподлобья.

— Рубануть бы тебя, да так помрёшь, — сквозь зубы проговорил Гришка. — Жаль саблю о тебя марать.

— А ты замарай, чтоб глаза мои таво срама, что ты учинил в родной станице, не видали! — ответил дед. — Я уже давно к смерти готов, вон гроб заготовил. Или твои воины его тоже стащили?

Слово «воины» Пётр Степанович выговорил с такой интонацией, что Гришка снова от ярости заскрипел зубами.

— Я сегодня в церкви был, исповедовался и причащался. Я старик уже. А тебя и твою банду товарищей я не боюсь, — продолжил он.

— У-у-у, мироеды проклятые! Против советской власти! Против власти народа! — заорал Гришка.

— Какого народа? Паразитов, вроде тебя? Да, против. Я же твою семью, Гришка, как облупленную знаю. Дед твой первым пьяницей в станице был, напившись, в реке утонул. Отец пьяный зимой под забором замёрз, а мать удавилась. От худого дерева и плод худой.

— Что ты сказал, гнида? — глаза Гришки налились кровью, а рука сама собой потянулась к сабле.

Вдруг он осклабился:

— Да-а-а, мало мы твою фамилию под корень изводили! Троих твоих сынков я лично к стенке ставил...

Петр Степанович склонил голову, потом медленно поднял ее и грозно посмотрел на глумливо улыбающегося Гришку.

— Тебя Бог за твои дела накажет, если не покаешься... А внуки придут, я их благословлю бить красную сволочь до тех пор, пока духу вашего в степи не останется.

Гришка не выдержал, выхватил саблю и рубанул. Старик повалился на пол.

— Петруша-а-а-а! — закричала Елена Петровна и ринулась к мужу.

Гришка, не придя в себя от гнева, взмахнул саблей ещё раз. Старушка упала к нему под ноги. Гнев неожиданно сменился полной апатией. Он постоял некоторое время, тупо глядя пьяными глазами на содеянное. Потом, равнодушно переступив через тело старушки, подошёл к красному углу и обратился к лику Спасителя:

— Ну и? Где Твоё наказание?! Где гром среди ясного неба? Вот он я, живой да здоровый...

Гришка ткнул саблей в лик Спасителя. Заметив, что сабля в крови, сорвал рушник и вытер её. Оглядев пьяным взглядом комнату ещё раз, он вышел из дома…

Через час казаки ворвались в станицу и разбили отряд красных. Сразу после боя младший из внуков — Пётр — пошёл в хату деда. На пороге его встретила мать, видевшая Гришку, выходящим из родительской хаты после содеянного.

Происшедшее потрясло Пётра и он ринулся на поиски злодея. Командира красных нигде не было: ни в его хате, ни среди раненных и убитых. Пётр вспомнил, что в рощице, недалеко от станицы, был схрон, в котором Гришка всегда, когда в детстве паскудничал, скрывался от сверстников. Пётр рванул туда. Шёл, не таясь, отрыто, держа в руках саблю. Вдруг раздался выстрел. Пуля срезала ветку дерева справа. Впереди раздался треск сучьев. «Ага, паскуда, побёг! Видно, патроны кончились!» — зло подумал Пётр. Он быстро шёл по свежему следу и через некоторое время вышел из рощи к реке. Вдалеке он увидел бегущего и стал его нагонять. Гришка бежал, постоянно оглядываясь, падал, поднимался и снова бежал. Вдруг он увидел, что навстречу ему скачет старший брат Петра — Степан, с саблей на перевес. От страха ноги Гришкины подкосились, он упал, штаны стали мокрыми. Однако Степан проскакал мимо него, спрыгнул на ходу и перехватил брата.

— Пусти, Стёпа! Пусти-и-и, зарублю паскуду! — кричал Пётр.

— Остынь, Петр, остынь, кому говорю! — брат с трудом сдерживал брата.

— Ты знаешь, что он с дедом и бабушкой сделал?!

— Знаю Пётруха, знаю…

Младший вдруг обмяк и уткнулся старшему брату в плечо.

— Не марай саблю о него, Петя,... если б в честном бою..., тогда что ж,... а так нельзя, — успокаивал Степан младшего брата. — Не мсти,... безоружный он,... его Бог накажет...

Когда Гришка понял, что убивать его не будут, встал на четвереньки и пополз, потом поднялся на ноги и, качаясь из стороны в сторону, побежал. Отбежав, по его мнению, на безопасное расстояние, повернулся и зло закричал:

— Зря отпустили, зря! Я вас гноил и буду гноить!

Пётр дёрнулся, но Степан его удержал.

— Бог, говорите, накажет?! Так нет Его! Ваш дед перед смертью тоже Его наказанием грозил! Плевал я на вас и Бога вашего!

Гришка плюнул в сторону братьев и сделал неприличный жест, потом то же самое показал небу.

Вдруг высокий берег реки надломился и медленно пополз в реку, увлекая красного командира в мокрых штанах за собой в воду. Гришка ещё барахтался в воде, начал уже было выплывать, но второй отвалившийся пласт земли накрыл его с головой. Больше Гришка не выплыл.

— Вот и суд Божий..., — заворожено глядя на грязную от глины воду, прошептал Пётр.

Епископ Варнавва ( Беляев ). Однажды ночью. Повесть о святом Григории Акрагантийском.

Часть первая.

I. ПАЛОМНИК. Не умолкну ради Сиона, и ради Иерусалима не успокоюсь (Ис. 62, 1).

В половине VI века, когда еще Церковь была едина и не делилась на католическую и православную, в Карфагене в храм св. мученика Йулиана некоторое время ходил один молодой человек.

Храмы у первых христиан пользовались исключительным почетом и вниманием. Они были местом обычной молитвы и прибежищем во всякой скорби. Они поэтому не стояли запертыми — каждый, почувствовавши потребность излить душу свою пред Богом в тишине и нерассеянии, ибо не у всех дома для этого такие уголки есть, легко мог найти под сводами их место для своего исповедания Богу [ 44 ].

Молодой человек в один из своих частых приходов в храм сидел и занимался здесь чтением священных книг. Кругом было тихо, ничто не рассеивало. Он был один. Но вот вошли три человека в монашеском одеянии. Вид их был благолепен. Они стали молиться.

По окончании молитвы один из них сел, а двое других встали рядом. Молодой человек, обратившись к инокам, поклонился. Тот из них, который сидел, посмотревши на незнакомого юношу, сказал:

— Что здесь делаешь, раб Божий Григорий, благую часть избравый, яже, по глаголу Господню (Лк. 10, 48), не отымется от тебе?

Юноша, услыхав, что его назвал по имени неизвестный человек, ужаснулся и пал старцу в ноги.

— Прости меня, отче, и помолись за меня, грешного и унывающего.

— О, если бы я имел твои грехи, чадо! — ответил тот. — Знай, — продолжал он, — что милосердный Бог открыл нам все о тебе. Итак, радуйся, что Он послал нас взять тебя и довести в святые места, которые ты желаешь видеть и куда мы также идем.

Слезы выступили на очах Григория.

— Благословен Бог, строящий все на пользу нашу, — сказал он в чувстве умиления.

Вставши, все вышли из храма и пошли в молчании [ 45 ].

* * *

Григорий действительно имел горячее желание пойти во святый град Иерусалим поклониться святым местам.

Палестина — Святая Земля, освященная жизнью, страданиями и смертью нашего Господа, с самых первых веков христианства сделалась центром паломничества. Сколько святых мужей и жен в древности отправлялось ко Святому Гробу, прежде чем выйти в пустыню на путь подвижничества или на служение миру! Таковы свв. Василий Великий, Григорий Нисский, Варсанофий Великий, Павла, Мелания, Евстолия [ 46 ] и многие другие. Сколько после них ходило туда же простых людей всех стран, всех национальностей, всех вер! Даже наши деревенские старушки превосходно знают дорогу в Палестину и Иерусалим... [ 47 ]

И Сам Бог, в Ветхом еще Завете, начертал картину этих паломничеств через пророка Захарию.

“И пойдут жители одного города к жителям другого и скажут:

— Пойдем молиться лицу Господа и взыщем Господа Саваофа;

(и каждый скажет):

— Пойду и я.

И будут приходить многие племена и сильные народы, чтобы взыскать Господа Саваофа в Иерусалиме и помолиться лицу Господа” (Захар. 8, 21-22).

На эти слова Бога откликнулось сердце многих христиан. Откликнулось оно и у Григория. Сильное желание не давало ему покоя. И так как он был благочестив и видел в этом дело Божие, а не удовлетворение своей любознательности и тщеславия, то принялся за прилежную молитву. Он молился, чтобы Бог исполнил его желание и исполнил бы добре так, как угодно Его святой воле.

* * *

Господь желание боящихся Его исполняет (Пс. 144, 19). Он все видит и везде присутствует. Григорий жил в городе Акраганте, что в Сицилии. Он находился при доме своего учителя, архидиакона тамошней церкви, в которой был клириком. Ему было 22 года, когда у него сердце загорелось этим желанием идти в Иерусалим.

Стояло знойное лето южного сицилийского побережья. Близкое соседство Сахары давало себя сильно чувствовать в Акраганте и совершенно видоизменяло местный климат сравнительно с мягким и умеренным северной стороны острова. В городе все глубоко спали после трудов томительного и раскаленного дня. Была ночь на 1 июля.

Григорий спал близ ложа своего наставника; вдруг кто-то его позвал:

— Григорий!

— Я!

Григорий вскочил с постели, подошел к архидиакону и спросил:

— Зачем меня звал, господин?

— Я тебя не звал, чадо, — ответил тот.

Юноша вернулся на свое место, опять лег и заснул.

И снова, во второй раз, неизвестный голос позвал его:

— Григорий!

Он опять вскочил, встал перед архидиаконом и сказал ему:

— Вот я, господин, ты зачем меня звал?

— Да не звал я тебя, чадо...

Архидиакон пришел в трепет. Он понял, что к Григорию обращается некий божественный голос. И сказал ему:

— Если тебя, чадо, еще раз позовет тот же голос, то ответь ему: “Что, Господи? Что велишь Твоему рабу?”

Григорий пошел и снова лег на свою постель.

Голос не замедлил в третий раз окликнуть его:

— Григорий!

Это был голос Ангела Господня. Григорий ответил так, как был научен. Тогда ему Ангел сказал:

— Услышана молитва твоя. Итак, иди на морской берег и найдешь тех, которые возьмут тебя к святым местам.

Григорий был истинным послушником и помнил, что сказал Господь просившему у Него позволения проститься (прежде чем идти за Ним) со своими домашними (Лк. 9, 61-62). Поэтому он тотчас встал и, никому ничего не сказав о себе, вышел из дома. В деле Божием нельзя мешкать, в истинном послушании между приказанием и исполнением нет времени.

Было еще очень рано, когда Григорий направился к съезду с горы, на которой стоял город. До берега надо было пройти версты три-четыре.

Как климат, так и природа в Акраганте африканская. Под ногами юноши был каменистый грунт, кругом — чахлая растительность в виде кактусов и различных мясистых, колючих растений [ 48 ]. Григорий быстро шел по знакомой дороге на шум морского прибоя. Но вот и море. В гавани он нашел готовый к отплытию корабль.

— Куда идете? — спросил он.

— В Карфаген.

Сердце Григория учащенно забилось. Хотя видно было, что Бог ему помогает и Ангела Своего послал предупредить его обо всем, но от человека требуются собственные усилия. Притом воля Божия не стесняет ничьей свободы. Поэтому нужно еще было умолить корабельщиков, чтобы они согласились взять с собою непредвиденного пассажира и тем замедлить отправку. Дело обошлось благополучно. Его приняли на корабль, и последний вышел из гавани.

Постепенно исчезали очертания берега и родного города. Лишь огромный снежный конус огнедышащей Этны на горизонте слегка еще дымился. Но вскоре и он опустился в воду. Волны несли Григория в неведомую даль, где таилось его будущее. Какое оно? Вернется ли он после путешествия в дом отчий и к своему наставнику архидиакону, и скоро ли? Или он встретит других учителей, лучших, и останется, где Богу угодно? Во всяком случае, Григорий в своем плавании видел только исполнение своего желания ехать в Иерусалим. Правда, везут его не в Иерусалим, а в Карфаген, но что до того? Он верил Богу. Но он не подозревал, что Промысл Божий воспользовался его личным желанием, чтобы оно послужило началом целого ряда событий, от которых в будущем имело устроиться спасение многих.

После благополучного трехдневного плавания корабль бросил якорь у Карфагенской пристани. Григорий пошел в город, столь прославленный когда-то подвигами, деятельностью и учением святителя Киприана. Около трех месяцев он прожил при доме местного архидиакона [ 49 ], пока у него не произошло уже описанной нами удивительной встречи с неизвестными монахами, из которых одному впоследствии пришлось еще раз, хотя и косвенно, оказать Григорию существенную помощь в жизни.

II. ПУТЬ К ЗЕМНОМУ ИЕРУСАЛИМУ ПРИВОДИТ ИНОГДА НА ПУТЬ К НЕБЕСНОМУ. Согрелся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь (Пс. 38, 4). Григорий и его спутники, выйдя из церкви, пошли, как сказано было, в святом молчании, — каждый упражняя свой ум, в меру своего духовного возраста, молитвой, поучением в Священном Писании или в покаянных размышлениях [ 50 ].

Теперь Григорий уже и телесными очами видел, что они идут в Иерусалим. Итак, желание его исполнилось: он на пути к вожделенной цели. Там, впереди, места, где Господь совершил наше спасение. Земля, политая потом и кровью Его Крестных подвигов. Там сонмы подвижников день и ночь славят и благодарят Христа за дарованную милость и вечное избавление. Горы, долины, пещеры, дебри, города усеяны их кельями и монастырями! Тысячи монашествующих, как цветы на роскошном лугу, насаждают там всякую добродетель... [ 51 ]

Все это предстояло увидеть Григорию. Увидеть и еще более загореться сердцем от невиданной дотоле духовной красоты. И мир Божий превосходна всяк ум (Фил. 4, 7), заставлял Григория забывать все окружающее и томиться еще неизведанными духовными желаниями.

Начальствующий из иноков, тот святолепный старец, который первый обратился с речью к Григорию в церкви, теперь снова спросил его, желая испытать, насколько твердо его желание идти за Христом и нельзя ли искусить его привязанностью к миру:

— Чадо Григорий, не скучаешь ли по родителям?

Последний отвечал:

— Господь наш сказал: иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф. 10, 37). Однако помолись Богу, отче, чтобы Он и родителям моим подал благое утешение и меня, грешного, сохранил от вражеского уловления.

Таковы были вера, рассуждение и смирение Григория. Он твердо хранил заповеди Божий. Сказал Господь, что любовь к Нему нужно предпочитать любви к родителям, следовательно, нечего больше и рассуждать.

Иначе и не может быть. Это — так, сама истина. Но иное дело заповедь, хотя бы слова Самого Христа, и иное — наше желание, наша немощь, при кознях бесовских. Приходится преодолевать природу, кровное чувство. Оно в малодушных, миро- и плотолюбивых говорит сильнее Евангелия. Борет и крепких. Его боялся и Григорий, коего самое имя — Γςηγόςιος, — значит “бодрствующий”, внимательно следящий за всеми своими помыслами и пожеланиями. Потому и смиренно он просил себе молитв. Ибо враг хитер и опытен...

Так понемногу путники приближались ко Святому Граду. Прошло уже немало времени, с тех пор как мы видели их выходящими из Карфагена. Стоял январь. Они только что высадились в Триполье Финикийском [ 52 ], шли теперь по Святой Земле. Недалеко было уже и до края путешествия. Но подошло время Великого поста, и в эти святые дни благочестивые паломники не захотели дальше идти. Им встретился на пути монастырь, и они решили провести дни св. Четыредесятницы до Страстной недели в нем уединенно.

Если и в обычное время в древних монастырях их насельники и насельницы подвизались ревностно, то во дни Великого поста воздержание их, понятно, достигало высшей меры. Сохранилось множество рассказов от того времени об этих подвигах напряженного трезвения, усиленных молитв и крайнего умерщвления плоти. Любой монастырь тогда представлял образец добродетели. Но тот, в который попал Григорий и его спутники, произвел на последнего особое, исключительное впечатление. А он, конечно, видал и у себя на родине хорошие примеры подвижничества и сам проходил заповеди Божий так, что получил похвалу от такого прозорливца и духоносца, каким был его старший спутник. Последний, как известно, даже приравнял себя по грехам Григорию, хотя бы то было сказано и по смирению.

В этом монастыре Григорий увидел образцы великого пощения и бодрости духа иноков. Многие из них по целой неделе не вкушали пищи и пребывали без сна. Здесь он увидел людей, живущих подобно ангелам и, как на небе, непрестанно славящих Бога. Видел, как одни реками изливали от очей своих слезы и день и ночь стояли на молитве, а другие совершали еще большие труды и неизреченные подвиги.

И ужасался рачитель Христова пути, и бил себя в грудь и восклицал:

— Горе мне!.. Что я такое?.. Что мне остается делать, лежащему в унынии и лености?.. Как явлюсь я Лицу Божию?.. Как в день Суда присоединюсь к святым мужам?..

Но рассуждение и благодарные внушения не давали Григорию приходить в отчаяние. И он снова начинал убеждать свою душу ко спасению и подражанию святым, направляя мысли в сторону, противоположную вражеским внушениям, и обнадеживал себя милосердием Божиим.

— Если близ Господь сокрушенных сердцем, как говорит Давид (Пс. 33, 19), и смиренных духом спасает, то может и меня спасти, как пришедших во единыйнадесятъ час (Мф. 20, 9) и ничего достойного не сделавших...

Длительные душевные переживания Григория и внутренняя скорбь его о том, что он не таков, как эти подвижники, посреди которых Бог удостоил его находиться, горячее желание им подражать и окончательно порвать все связи с миром, приобщившись к их сонму, не могли не отразиться на лице его. Спутники же, видя печаль (по Боге), разлитую по челу Григория, истолковали ее по-своему: они подумали, что юноша тужит по своей стране и родителях.

— Не жалей, чадо, что сюда с нами зашел. Надеемся на Бога, что опять будешь в своей стране и родителей живых увидишь.

— Нет чужой стороны у Бога, но все — Его, и везде Он призирает всевидящим Своим оком. Поэтому не о том я тужу, что сюда зашел, и о родителях своих нисколько не тоскую, — скорее радуюсь, что, отца и мать оставив, нашел Бога, пекущегося обо мне, — а другая печаль на сердце у меня. Прошу же вас, святые отцы, помолитесь Господу о моем смирении...

Иноки, услыхавши такой ответ из уст Григория, умолкли...

* * *

— Радуйся о Господе, авва Марк! Откуда привел к нам этого богоугодного юношу, Григория?

— Не мы его, Владыко, привели, но хотящий всем спастись Господь и твои святые молитвы.

— Господин Серапион и ты, отец Леонтий, хорошо, что пришли. Благодарю Бога, что дал вам силу дойти сюда и вести этого отрока, духом горяще, Господеви работающе, упованием радующеся... в молитве пребывающе (Рим. 12, 11-12), как открыл нам о нем Господь.

Такой разговор произошел у Иерусалимского патриарха Макария, когда перед ним впервые предстали Григорий и его таинственные спутники. Они на праздник Светлого Христова Воскресения пришли в Иерусалим, обошли и поклонились всем его святыням и теперь явились к святейшему отцу благословиться у него. Григорию вновь пришлось удивляться прозорливости святых мужей, как они (теперь вот и патриарх) называют по имени людей, которых в первый раз видят. И обрадовался вместе с тем — наконец-то он узнал имя старца! “Ибо, ходивши с ним такое продолжительное время, он не знал ни его имени, ни других братьев, ни тем более осмелился кого из них спросить, откуда они и как их зовут. Так блаженный Григорий был молчалив и нелюбопытен”, — говорит о нем его жизнеописатель [ 53 ].

Выше мы видели, что это была не природная молчаливость, не простая себялюбивая замкнутость, которой ни до кого нет дела, а старательно воспитываемая в себе древними иноками и подвижниками добродетель. Не так-то легко она достается и не наобум, как пришлось, делается.

После приема патриарх отправился в церковь служить Божественную литургию, и все были причастниками Святых Тайн.

На другой день авва Марк с двумя братьями, взяв благословение у патриарха, пошли посетить живущую вокруг Сиона братию.

Григорий не знал, куда они пошли, и сильно горевал, что остался без них.

Патриарх, утешая его, сказал:

— Не уйдут эти отцы в свою страну, не вернувшись наперед к нам.

Тогда Григорий, поклонившись патриарху, осмелился спросить:

— А откуда эти великие мужи?

— Из Рима.

Краткий ответ святейшего отца показал, что даже горячая любовь Григория к старцам на этот раз не должна была знать что-либо больше.

Когда отцы вернулись на Сион, авва Марк взял Григория за руку и повергнул его к ногам патриарха.

— Отче святый, — обратился он к последнему, — и этот от стада Христова [ 54 ], в будущем ему вручено будет правление Церкви и он, как веслом, духовным учением управит ее добре... Ты же, отче, позаботься о нем, да сохранит он доброту [ 55 ] души своей светлою и юношескими помыслами не оскверненною.

— Бог избрал его Себе от чрева матери, — ответил Святейший, — и оградил его страхом Своим. Он же и до конца сохранит его.

Григорий лежал у ног патриарха и, слыша о себе дивные и страшные пророчества, содрогался от плача.

Святейший, восставив юношу и видя его всего в слезах, сказал:

— Если тебе угодно, сын мой, оставайся с нами, и Господь наш Иисус Христос устроит тебе все полезное, а если хочешь идти с братиею, то ступай с миром.

— Нет, святейший отче, я не хочу уходить отсюда. Но молю, пусть Бог сподобит меня в этой жизни опять свидеться с этими святыми отцами.

Как ни крепко Григорий привязался душою к дивным старцам, однако влечение к святому месту превозмогло. И как было не остаться в Иерусалиме, когда сам пророк Давид радовался и в любви к нему восклицал о нем:

“Прекрасная возвышенность, Радость всей земли Гора Сион! ...Пойдите вокруг Сиона И обойдите его; Пересчитайте башни его... Рассмотрите домы его, Чтобы пересказать грядущему роду... Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. Прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего...” (Пс. 47, 3, 13-14; 136, 5-6).

Черноризцы же, испрося у патриарха на путь благословения и святых молитв, вышли из Святого Града...

III. КТО ОН? Иосиф — отрасль плодоносного дерева... Ветви его простираются над стеною (Быт. 49, 22).

Но пора уже сказать о том, кто же был Григорий, и поведать об отечестве и родителях его, о детстве и воспитании.

Выше было сказано, что он жил в Акраганте. Но родиной его было, собственно, село Претория, недалеко от града. Здесь он родился.

Родители Григория были люди православные и добродетельные. Отца звали Харитоном, мать — Феодотией. В особенности они отличались милосердием — добродетелью, не часто наблюдаемой у богатых, а они были люди очень состоятельные. Большое богатство давало им возможность развивать эту добродетель в желаемой степени, и потому благодеяний всем они делали много.

Акрагант же был местом крещения, воцерковления и обучения Григория. Так как в жизни его он имел большое значение, то скажем о нем подробнее.

Здесь-то начал Григорий свою церковную жизнь.

От святого крещения его принял блаженный епископ Патамион. Обычно у первых христиан восприемниками были младшие лица из клира: “Мужчину пусть воспринимает диакон, а женщину — диаконисса”, — говорят Апостольские Постановления [ 56 ], но здесь кумом Григория явился сам предстоятель Акрагантийской Церкви. Было ли это сделано им ради благочестия и уважаемости родителей младенца или в предвидении его будущих заслуг перед местной Церковью, все равно благословение епископа и восприятие им под свое духовное попечительство Григория знаменательно.

На восьмом году отрока отдали учиться к некоему искусному учителю по имени Дамиан. Два года он пробыл в его школе, научившись за это время чтению всяких книг, письму и церковному пению. Когда же ему пошел двенадцатый год, блаженный Патамион, следивший за его успехами и благонравием, зачислил его в клир. Вместе с этим он вручил Григория архидиакону Донату, чтобы последний наставил его в добродетельной жизни и в духовных подвигах.

Семя учения падало на добрую почву. Отрок схватывал все преподаваемое с живостью и ревностью. Несмотря на свои отроческие годы, Григорий уже приобрел навык и любовь к молитве и постоянно, день и ночь, проводил время за книгами, услаждаясь чтением Священного Писания и житий святых.

Добродетели и подвиги их распаляли его воображение и сердце и вызывали неутолимое желание следовать их стопам.

И Бог, видя его доброе намерение, сделал по сердцу его (Пс. 19, 5).

IV. ТАЙНА ПРИОТКРЫВАЕТСЯ. Тогда ожил дух Иакова, отца их. И сказал Израиль: “Довольно (сего для меня), еще жив сын мой... и увижу его, пока не умру” (Быт. 45, 27-28).

Авва Марк со своими братиями, Серапионом и Леонтием, которых мы оставили выходящими из Святого Града Иерусалима, снова предались тягостям тогдашнего паломнического пути. Это был тогда, можно сказать, Крестный путь. Еще не так давно дорога от Иерусалима до Яффы и в иных местах Палестины и всего Востока кишела разбойниками [ 57 ], а в то время путешествующие не имели никакой земной защиты и прибежища и им оставалось только всецело предаваться на волю Божию. Впрочем, это и теперь для христианина существенная охрана. Трудность и опасность пути увеличивали часто естественные препятствия и явления природы. Море со своими бурями, пустыня со своими ветрами и песками, зверями и неприступными скалами и горами — все делало путешествие ко святым местам тягостным и великим подвигом. Зато и доставляло большие венцы. Тогда это не была интересная, легкая и приятная прогулка, тогда люди на одну чашу весов клали свое желание поклониться святыням и любовь к Богу, а на другую — свою жизнь. Следовательно, шли со страхом Божиим, постоянной молитвой и чрез это сами делались подвижниками и святыми.

О трудностях путешествия один из блаженных богомольцев тех отдаленных времен, оставивший нам свой бессмертный дневник, на последних его страницах говорит следующее:

“...Семь раз во время путешествия мы подвергались серьезной опасности, и в восьмой раз, как написано, опротивела душе моей жизнь моя (Иов 10, 1). Но Бог хранил нас.

Однажды мы шли по пустыне непрерывно пять дней и ночей и совершенно изнемогли от жажды и усталости.

В другой раз мы попали в горную долину с источниками соленой воды. Палящий зной солнца превращает воду в соль, подобно тому как зимою иней обращается в лед. По всему пути из земли высовывались острые колья соли, и дорога была так затруднительна, что не только мы, босые, но и обутые терпели уколы и царапины. Едва-едва мы выбрались из этого места.

В третий раз в пустыне мы пришли в лощину или, лучше сказать, в болото с застоявшейся водой. Дно его было усеяно камнями и вонючей тиной. Мы переходили по пояс в воде. Чуть-чуть болото не затянуло нас. Мы воскликнули словами псалма, взмолившись Богу: “Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до душа моея. Углебох в тимениа глубины (буквально “увяз в глубоком иле”, εὶς ὶλίν β болоте), и несть постояния” (Пс. 68. 2-3).

В одном месте застоялась оставшаяся от разлития Нила вода. Три дня мы шли в этой воде и едва смогли выбраться...

Однажды, идя по берегу моря, мы подверглись нападению от разбойников. Они гнались за нами на расстоянии десять тысяч шагов [ 58 ], догнать не могли, но измучили нас до полусмерти...

Переплывали озеро Мареотис. Забушевал ветер, и мы были выброшены на берег. Поднялась ужасная буря. Это было в день Богоявления” [ 59 ].

И много еще других напастей переживали в своих странствованиях древние паломники.

Поэтому недаром сказал патриарх авве Марку и его братии, что он благодарит Бога, давшего им силу дойти до Иерусалима.

Но теперь они были сравнительно уже недалеко от своего дома.

Между прочим, случилось им идти мимо города Акраганта. Они зашли в него. Явились, понятно, к местному епископу, блаженному Патамиону. Так как подходил великий праздник их родного города, т.е. день святых первоверховных апостолов Петра и Павла (29 июня ст. ст.), то они, чтобы не встретить его в пути, остались в епископии. Может быть, зайти в Акрагант их побуждала еще и другая причина — желание побывать на месте служения Григория, там, где было ему божественное откровение.

После праздника авва Марк, Серапион и Леонтий собрались в дальнейший путь. По обычаю, они пошли сперва к епископу получить благословение.

До сих пор нам некогда еще было рассказать о том, что же произошло после неожиданного исчезновения Григория из дома архидиакона. Как встречено было его отсутствие в родном городе и какие события произошли здесь по случаю этого загадочного для всех исчезновения?

Произошло же следующее.

Архидиакон никому ничего не сказал о ночном голосе, бывшем к Григорию. Но и он, засыпая, слышал, как Ангел сказал юноше: “Григорий! Услышана молитва твоя; итак, иди на берег моря и найдешь тех, которые тебя возьмут...”

Он спросонья не понял, что это значит, и тотчас заснул. Наутро, вставши и не найдя Григория на своем месте, он припомнил, что говорил голос, и догадался об отъезде Григория, но из боязни никому не сказал об этом. Однако скрыть совершенно исчезновение своего воспитанника из его дома, понятно, он не мог и заявил епископу.

Патамион, и так любивший Григория, а будучи его крестным отцом, любивший вдвое, объявил о случившемся на всю округу. Донесли о несчастье отцу и матери юноши. Стали искать. Искали везде, по всему острову. Искали в городах и селах, в горах и пещерах, и в пустынях. И, конечно, безрезультатно. Наконец решили, что Григория или убил кто-нибудь и закопал в землю, или украл и продал в плен в чужую дальнюю сторону. Впрочем, и это говорили предположительно.

Харитон и Феодотия убивались безутешно. Когда долгие повсеместные поиски не увенчались успехом, они пришли к заключению, что сына на свете в живых уже нет. С этим надо было волей-неволей смириться. Как благочестивые люди, они стали творить о нем церковное поминовение.

* * *

Прошел уже целый год, как пропал Григорий. Наступала годовщина его памяти, т.е. 1 июля. Харитон и Феодотия собрались идти в Акрагант.

Пришли они к епископу Патамиону как раз в тот момент, когда у него сидел Марк и его братия. Оба родителя не могли удержаться от слез. Феодотия же по сыне предалась такому плачу, что ее никто не мог утешить.

— Из-за чего, отче, эти люди так плачут? — спросил авва Марк епископа.

Епископ, вздохнув из глубины души и сам прослезившись, сказал:

— Эти люди имели единственного сына, которого я принял от святой купели. Когда ему исполнилось восемь лет, отрока привели ко мне и я велел учить его по книгам. И такое ему Бог дал дарование, что в два года он в совершенстве научился читать, петь и писать. На двенадцатом же году родители моими грешными руками отдали его Богу, и я посвятил его в клирики. Вручил же его одновременно своему архидиакону, чтобы он наставил его на путь Господних заповедей. И такие успехи отрок показал в Священном Писании, что нельзя теперь такового найти во всей Сицилии...

И далее епископ рассказал о том, как поразила всех весть о внезапном исчезновении Григория, как его долго и тщетно искали и как наконец решили, что, может быть, его даже не существует на свете.

— Не знаем, где он, — закончил Патамион. — Ныне же жалеем его до смерти. А родители его начали творить память в тот день, в который он пропал.

Во время разговора авва Марк смотрел на Харитона. Лицо его вдруг стало ему невероятно знакомо: те же черты, что и у Григория. Несомненно, это он, отец Григория. Авва узнал его. Действительно, блаженный Григорий был удивительно похож во всем на своего родителя (“вылитый отец”, как говорят у нас).

— Зачем так плачете без меры о сыне вашем, — обратился старец к родителям, — скорее, нужно вам радоваться и благодарить Бога, все строящего на пользу.

Потом, обратившись к епископу, сказал:

— Прикажи прийти сюда твоему архидиакону.

Патамион велел тотчас позвать его. Донат пришел.

— Расскажи, человек, куда скрылся отрок? Зачем не открываешь своему господину, епископу, величия Божия, касающегося этого отрока?

Слова Марка заставили архидиакона ужаснуться. Он стал кланяться старцу и просить прощения. Потом стал подробно рассказывать всем присутствующим о том, что было передано уже нами выше и что на этот раз мы опустим [ 60 ].

— ... Я же о слышанном голосе не осмелился кому-нибудь сообщить, — заключил Донат свой рассказ, — потому что боялся, как бы не сказали, что я лгу, и, не поверивши моим словам, не стали бы говорить, что я убил отрока [ 61 ] или продал его в чужую землю...

Повествование архидиакона утешило скорбящих епископа и родителей Григория и разогнало печаль. Все прославили Бога.

Блаженный Марк, со своей стороны, добавил нечто новое к рассказу Доната, приоткрыл завесу над событиями, предшествовавшими отъезду Григория из Акраганта, и закончил все сообщением о настоящей судьбе последнего, как он был представлен Иерусалимскому патриарху и остался в Палестине.

— Вот, — сказал старец, — как в первой Книге Царств мы читаем про Самуила, так в наши дни случилось с Григорием. Ибо, как отрока Самуила, спящего в Храме, воззвал ангел Господень: “Самуил, Самуил”, — и это было три раза (1 Цар. 3, 4), так и блаженный отрок Григорий сподобился быть позванным подобным же образом... Поистине он будет равен пророку Самуилу.

Послушайте же и меня, что расскажу вам о вашем отроке.

Будучи в Риме, пошел я с этими вот моими братиями в собор святых апостолов Петра и Павла помолиться. Когда наступила ночь, мы остались у одного монаха. И в эту ночь явились мне в видении два пресветлых мужа, подобных по виду святым апостолам, и сказали мне:

“Встань скорей с обоими своими иноками, садитесь на корабль и плывите в город Карфаген. Там найдете заезжего [ 62 ] юношу по имени Григорий, сицилийца, прибывшего из Акрагантийского прихода. Так возьмите его и отведите во святой град Иерусалим к патриарху Макарию. Мы сообщили и патриарху об этом отроке и повелели принять его, ибо на нем почивает дух наш, как Илиин на Елисее”.

Сказавши это, они стали невидимы.

Вскочивши с постели, я тотчас же с этими моими братьями пошел на пристань и, Божиим смотрением найдя корабль, сел на него. Вскоре мы достигли Карфагена. Сойдя с корабля, вошли мы в церковь св. мученика Иулиана и нашли там Григория. Он в это время сидел в храме и читал книги. Итак, мы взяли его с собой в Иерусалим и вручили патриарху.

Слушая этот рассказ, все крайне удивлялись и прославляли Бога. Харитон же и Феодотия пали на землю как мертвые.

— Воздадите славу Богу, открывшему вам о вашем сыне, что он в живых и добродетельно живет, — сказал блаженный Марк, поднимая их.

Столь радостные известия не дали много печалиться. Епископ Патамион, Харитон с женой и все присутствующие воздали снова благодарение Богу, благодарили и авву Марка за такое сообщение о Григории. И больше уже не скорбели.

Теперь, может быть, одно еще желание было у родителей Григория — повидать его. Но и того, что они узнали, было с них довольно. Не оставил Бог в одном, можно было надеяться, что не оставит и в другом.

V. “САМ — СТО”. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать (Мф. 13, 23).

Григорий, после ухода старцев оставшись во Святой Земле, жил первое время при патриархе Макарии. Последний посвятил его в сан диакона. Но шумная жизнь в патриаршем дворце, постоянные толпы паломников, многочисленные просители, деловое движение церковно-административного центра, блестящие и торжественные процессии и патриаршие богослужения храма Воскресения, конечно, вскоре заставили Григория желать и искать для своего еще неокрепшего и жаждущего уединения и подвигов духа более сродную и подходящую обстановку.

Было уже упомянуто, как авва Марк и его спутники ходили посещать братию окрестных монастырей. В то время на вершине святой горы Елеонской и по всей ее цепи, замыкающей горизонт со стороны Мертвого моря, теснились обители, церкви и часовни, основанные обеими Меланиями, Вассою, Татианою, Ксениею, Евдокиею, Юстинианом и Анастасиею [ 63 ].

Были и мужские подвижнические монастыри. Таковым, например, была как раз основанная около этого времени преп. Авраамием “Византийская киновия”. Она была благоустроена во всех отношениях и славилась подвижниками высокой духовной жизни. О жизни двоих из них — преподобных Василии и Иоанне — упоминается в “Луге Духовном” [ 64 ].

Были кругом и иные монастыри.

Григорий, проживши некоторое время при патриархе, стал его просить, чтобы он отпустил его посетить отцов Елеонской горы. Молодой подвижник хотел начать обозрение образцов монашеской жизни сперва с близлежащих монастырей, не вдаваясь пока в трудности и тяжести безлюдных, отдаленных и диких пустынь. Блаженный Макарий благословил.

Год провел Григорий среди подвижников, переходя от одного к другому и получая от каждого свою пользу [ 65 ]. Наконец ему захотелось пойти во внутреннюю пустыню, посмотреть, как живут боголюбцы одни, наедине с Богом под чистым небом, посреди зыбучих песков, куда путь — по звездам. Он открыл свой помысл святым отцам [ 66 ] и просил помолиться. Они благословили и напутствовали Григория молитвами.

— Ступай, чадо, с миром, — сказали они, — вера и любовь, которую имеешь ко Христу, спасут тебя.

Григорий спустился с Елеонской горы и направился в пустыню. Вскоре он был один посреди ее гробовой тишины...

В то время как одни ревнители подвижничества трудились о Господе, достигая духовного совершенства и спасения в лаврах и киновиях, где находили всё необходимое для удовлетворения потребностей и телесных, и особенно духовных, под руководством мужей, уже совершенных в подвижнической жизни, — другие ревнители подвигов самоотвержения ради Царствия Небесного спасались в пустынях. Этих подвиг был несравненно труднее. Не было никакого утешения, в болезни некому подать воды и дать пищи, да и при здоровье также надо было их еще искать, а зной и холод томили тело — это с одной стороны, а с другой — отсутствие богослужения (церкви) и знакомых лиц [ 67 ] (главное старца, которому бы можно было исповедать мучительные помыслы), а также денные страхования от зверей и разбойников, ночные — от бесов — все это томило душу.

Пустынею у палестинских подвижников назывались, во-первых, собственно пустыня, т.е. место ровное, безлюдное, лишенное растительности и воды, с песчаною почвою; во-вторых, дикое и недоступное место в горах, наполненное ущельями и пропастями, со множеством пещер; и, в-третьих, вообще всякое место, даже в окрестностях селений и городов, прославившееся жизнью того или другого великого подвижника. Название свое получали пустыни или от местностей, на которых или близ которых находились, как, например, пустыня Рува, Иорданская, Кармильская, или по имени славного отшельника, например пустыня аввы Евсторгия [ 68 ].

В пустынях подвижники проводили жизнь в одиночестве, в строгом уединении и безмолвии, отрешившись от всего земного. Многие не сообщались и не виделись с людьми нередко всю жизнь. В сонме их встречаются и жены-отшельницы. Это были сокровенные рабы Божий, неведомые миру, — их знал только единый Господь. Некоторые из них, спасавшиеся в пещерах, так и отходили в другой мир, не знаемые никем. Неизвестны остались и имена многих пустынников; по Божиему смотрению их открывали как бы случайно другие подвижники и поведали о них миру [ 69 ]. Во время цветущего состояния подвижничества в Святой Земле пустынников и отшельников было, как видно из церковно-исторических сочинений, бесчисленное множество. Некоторые из них были великие подвижники, дивные по духовным совершенствам и благодатным дарам. Они сделали известными и прославили самые незначительные и неведомые дотоле места. Приснопамятны поэтому в летописях христианской церкви и самые эти места, как места необыкновенных подвигов великих пустынножителей.

Известнейшие в Святой Земле иноческие пустыни были: Иерусалимская, Елеонской горы, Иорданская, Рува, Каламонская, у Мертвого моря и Кармильская [ 70 ].

* * *

Григорий сперва водворился в одной из ближайших к Иерусалиму пустынь. Спустя три дня, по Божиему смотрению, он натолкнулся на некоего черноризца. Был полдень, по восточному счету — шестой час дня, раскаленный воздух заставлял все живое искать тени, солнце жгло немилосердно, и камни пустыни от сильного зноя не дозволяли ступать по ним [ 71 ], а монах стоял на молитве... [ 72 ]

Уразумев духом, что юноша ищет спасения, пустынник подозвал его к себе и спросил:

— Куда идешь, чадо?

— Куда Христос поведет, в эту пустыню.

— Поди со мною, чадо, — предложил неизвестный.

И разговор, как и нужно было ожидать от отшельника, на этом оборвался.

Шли они 20 дней. Наконец пришли в некое место, откуда черноризец указал Григорию на стоящую далеко вдали келью с двумя финиковыми пальмами перед нею и сказал:

— В этой келье пребывает великий отец. Итак, если хочешь, чадо, спастись, то иди к нему, а мне нужно идти в иную страну.

И, поклонившись друг другу, разошлись...

Григорий направился к хижине старца. Наконец-то Бог довел его до совершенного руководителя духовной жизни! Вот где он познакомится с опытом деятельного подвижничества и тайнами созерцания, пройдет мудрую школу рассудительного подвижничества, противостоя грубым и тонким козням врага под покровом духоносного могущественного наставника!.. Григорий шел по зыбучим пескам пустыни, тишину которой, казалось, ничто здесь не должно было нарушить.

Часть вторая.

I. ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА. Человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них (Еккл. 9, 12).

Древнехристианская нощная служба подходила к концу. Хотя кафедральная Акрагантийская церковь была церковь городская, не монастырская, но служба начиналась с полночи: тогда еще миряне сохраняли завет апостольских времен молиться ночью [ 94 ] (Деян. 16, 25; 20, 7).

Святый Григорий Акрагантийский стоял за службой до самого отпуста. Но вот утреня кончилась, и все вышли провожать домой любимого епископа.

На востоке чуть брезжил рассвет. Пока шли, заалела заря. Кругом было тихо и безмятежно. Сердца окружающих были радостны, все как пчелки около матки вились вокруг епископа. Толпа верующих каждый раз провожала Григория от службы домой — это вошло в обычай, и каждый раз это не было ей скучно, а, напротив, радостно. Это не обязанность была, а дар признательности любящих сердец. Для них было странно бы, дико даже, если бы Григорий пошел к себе один, одинокий, а все оставили бы его и разбежались по домам, думая только о своих делах.

Вообще в Акраганте с вступлением Григория на кафедру духовная жизнь пасомых, очевидно, преобразилась. Ведь прошло уже несколько лет, с тех пор как произошли последние события, рассказанные в предыдущей части, и за это время такой человек, как святый Григорий, понятно, должен был многое сделать и видоизменить к благу в сердцах людей. Пороки в массе должны были уменьшиться, страсти утихнуть, добродетели возрасти. Соответственно этому, и внешний мир должен был царствовать в городе. И теперь, идя из церкви домой в сопровождении доверчивого любящего народа, Григорий сам должен был испытывать мир и благодарность Богу за все дарованное.

Дойдя до дверей своего дома, Григорий остановился и, обратившись к провожающим, стал преподавать последние наставления и прощаться, благословляя каждого.

В числе провожавших Григория (на этот раз) были также пресвитеры Савин и Крискент — провалившиеся кандидаты на кафедру Акрагантийскую — и некоторые из их друзей. Пока святый стоял и благословлял народ, первые вошли к нему в дом, прошли в спальню... Вдруг послышались их крики. Все вздрогнули, повернулись к дверям. Из дверей дома Савин и Крискент выводили молодую женщину, красивую, но с наглым лицом, бесстыдным видом — одним словом, некую продажную тварь по имени Евдокия.

— Смотрите, люди, — кричали соборяне, — что делает наш архиерей, так ли нужно ему поступать? Мы говорили, что он святой, а он вот блудник оказался...

Воцарилась на время жуткая тишина. Присутствовавшие стояли, как камни, безгласные, не зная, что сказать. Удивился и Григорий неожиданной этой напасти и, минуту тому назад говоривший, теперь молчал.

Стали, наконец, спрашивать женщину:

— Был ли с тобою епископ?

Та без всякого стыда и зазрения совести пред всеми заявила:

— Да, был со мною в эту ночь.

— А в какой час ночи был с тобою? — спросили ее архидиакон и прочие домашние Григория.

— После повечерия со мною был. Можно было подумать, что она как по-заученному отвечала, хотя и невпопад.

Но домашние епископа запротестовали.

— Жив Господь, — божились они, — врет эта лживая баба [ 95 ].

Савин и Крискент со своими друзьями увидели, что она начинает путать дело, и, со своей стороны, закричали:

— Вы свои ему, вам верить нельзя, говорите с целью покрыть нечистые дела господина вашего!

Один молодой диакон по имени Филадельф, весь в порыве любви к своему епископу и веры в его чистоту, закричал в ответ:

— Немы да будут устны льстивыя, глаголющия на праведного беззаконие, гордынею и уничижением! (Пс. 30, 19).

Крискент, этот, с позволения сказать, кафедральный иерей, подбежал и стал бить его по лицу.

Скандал разрастался. Многие соблазнились и поверили всему, как истине, видя, как женщину вывели из спальни епископа и как она в лицо всем говорила, что он был с нею. Но другие не поверили. Однако перевес оказался на стороне первых. Негодование и возмущение достигло высшей степени. Григория схватили, вывели со двора его и повели в тюрьму, в ту самую тюрьму, в которой некогда страдал за Христа его одноименник священномученик Григорий, епископ Ливийский.

Придя к тюрьме, эти недавно любящие люди, а теперь взбешенные, по действу диавола, звери, провели Григория в мрачную камеру, забили, по грубому обычаю того времени, ему ноги в колодки и, заперев двери, поставили еще к ним охрану. Очевидно, затем, чтобы кто не выпустил Григория.

Итак, дело сделано. Но нечего удивляться. Народ, ходивший за Христом и по три дня приседевший Ему не евши, не пивши (Мф. 15, 32), восклицавший “Осанна, благословен грядый во имя Господне!” (Иоан. 12, 13), немного спустя, через неделю, кричал: возьми, возьми, распни Его!.. (Иоан. 19, 15). Сам Господь сказал: Несть раб божий господа своего. Аще Мене изгнаша, и вас изженут...

Но и прибавил в утешение: ... Аще слово Мое соблюдоша, и ваше соблюдут (Иоанн. 15, 20).

Впрочем, всегда остается за нас в искушениях кучка верных, которая не соблазняется ничем.

II. АДСКАЯ КУЗНИЦА.... Они сблизились и сошлись; каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: “крепись!” Кузнец ободряет плавильщика, разглаживающий листы, молотом — кующего на наковальне, говоря о спайке: “хороша”. А ты, ... раб Мой, которого я избрал... Не бойся, ибо Я — с тобою; не смущайся, ибо Я — Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе... Вот, в стыде и посрамлении останутся все, раздраженные против тебя; будут как ничто и погибнут препирающиеся с тобою (Ис. 41, 5-12).

Предсказание, данное некогда Григорию великим пустынным старцем, что ему придется перестрадать великое искушение со стороны людей, начало, таким образом, сбываться.

До сих пор Григорий был храним Промыслом Божиим от нападок диавола и в относительной тишине (в относительной потому, конечно, что без искушений вообще невозможно пребыть человеку и преуспеть в добродетели) (Иак. 1, 3-4) постоянно восходил от духовной силы в силу (Пс. 83, 8). Но такой порядок вещей не мог продолжаться все время. Блаженному мужу необходимо было пройти и через огненное горнило страданий (Ис. 48, 10). Святость жизни не освобождает от них, а, наоборот, обязывает к ним. Пусть человек неповинен будет в этом мире, т.е. победит в себе, насколько возможно, страсти и грехи, он страдать все же должен, и чем неповиннее будет, тем больше. Это противоречиво и, может быть, блазнительно, но это так.

Действительно, все принуждает человека к безропотному перенесению скорбей. Обязывает, прежде всего, пример сладчайшего Господа Иисуса Христа, иже греха не сотвори, ни обретеся лесть во устех его (1 Петр. 2, 22; срв. 2 Кор. 5, 21), даже больше — иже, во образе Божий Сый (Фил. 2, 6), и однако пострадал за нас (1 Петр. 2, 21) даже до смерти, смерти же крестныя (Фил. 2, 6). А мы должны следовать стопам Его, ибо для этого Он страдал-то (1 Кор. 2, 21). Затем обязывает долг нашей собственной природы, которая, будучи страстной, не иначе может освободиться от похотей и страстей, как через страдания. Правда, мы спасаемся туне, даром (Рим. 3, 24; Еф. 2, 8), благодатию и верою во Христа, который страданиями искупил нас от рабства греху и смерти, и, следовательно, наши собственные страдания сами по себе — ничто и не могут быть приносимы нами в уплату за получаемую благодать и спасение, но они помогают нам самим. Мы после грехопадения праотца нашего Адама растлены грехом (Рим. 5. 12) и влечемся вслед плотских похотей (Рим. 7, 15-16), и победить эти похоти мы можем не иначе, как если на каждую из них ответим противоположным горьким лекарством. Например, если нам хочется вкусного и мы откажемся от него и съедим что-нибудь попроще, а излишек (в стоимости) отдадим нищим [ 96 ]; если помысл начнет понуждать принарядиться и мы наденем если не старое платье, то новое старомодное, и если не старомодное, то приличное, но немодное, и т.д. Конечно, Богу все равно, одет ли человек в богатую одежду или в тряпье. Ему нужна чистая и любящая Его душа, да дело-то в том, что чистую душу стяжать нельзя, постоянно проводя время перед зеркалом и наряжаясь [ 97 ]. И приходится, — говорят истинные христиане, подвижники, на опыте все испытавшие, — подвергать себя вольно (если невольного нет) страданию [ 98 ]. Наконец, есть еще причина, показывающая, почему необходимы страдания и для святых. Они страдают ради славы Божией и для своих будущих превосходнейших венцов [ 99 ].

Для этого теперь попущено диаволу искушать Григория.

Сатана преследовал при этом две цели — погубить души акрагантийцев и причинить зло самому Григорию. Этого он достигал заодно одним ударом, именно изгнанием последнего с кафедры. С овцами без пастыря можно будет делать что угодно, а так как изгоняющим святого с кафедры нужно будет выставить в качестве предлога к осуждению только важное преступление, то обвинение в нем Григория не может обойтись для него без скорбей и страданий.

Для осуществления своих целей диавол сыскал подходящих людей. Савин и Крискент давно уже питали зависть и злобу к Григорию, с того самого момента, как были обойдены при избрании своем на местную кафедру [ 100 ]. Лучших орудий для проведения своей мести святому человеку за подвижничество и дарования Божий диаволу нечего было искать. Нужно было только подсказать, и эти — пресвитеры по имени — сами доделают все, что нужно к причинению зла Григорию.

Обстоятельства тому благоприятствовали. За три месяца до происшедших роковых событий приехал (тоже, может быть, не без наущения бесовского), в Акрагант Елевсий. Я выше не сказал, что этот смутьян был некогда пресвитером, но потерял священство по постановлению поместного Собора в Лаодикии [ 101 ]. Зная, что в Акраганте — Григорий, его противник и посрамитель на Пятом Вселенском Соборе, он явился тайно и остановился в городе у некоего Феодора, человека, который был, во всяком случае, нерасположен к блаженному Григорию. Так что последний ничего не знал о пребывании еретика в городе. Поп-расстрига, вникнув в местную церковную жизнь и почуяв неприязнь к своему архиерею со стороны Савина и Крискента, решил свести счеты с Григорием.

Адская кузница заработала. Подущаемые Елевсием, неблагодарный Савин, у которого святый муж исцелил дочь, и Крискент, дотоле враги, так как оба хотели занять одну и ту же кафедру, теперь объединились. Делить им стало нечего, а предмет зависти и злобы был один и тот же — Григорий.

— До каких пор, — говорили они, — мы будем повиноваться [ 102 ] этому человеку? Он ведь колдун [ 103 ] и, своим колдовством делая чудеса, удивляет лишь простецов... Разве мы не знаем, что, бежавши отсюда, он жил у какого-то волхва и от него научился волшебной хитрости? [ 104 ] Теперь, вернувшись, обольщает народ, называя себя человеком Божиим [ 105 ], а на самом деле бесу подобен: не ест, не пьет, все равно как бес...

Разговоры перешли в дело. Савин и Крискент стали подбивать партию недовольных Григорием людей из духовенства (клириков) и мирян. Они находились, как мы видели, в провожавшей Григория толпе, и они-то устроили скандал. В сильной ненависти к святому мужу заговорщики поклялись до тех пор не успокоиться, пока не выгонят Григория из города. О том, чтобы сесть кому-нибудь из них на его место, конечно, не могло быть и речи, и потому они сошлись на том, чтобы на кафедру возвести Елевсия.

Теперь надо было найти наиболее верный и удачный способ низложения своего архиерея и выработать план действий. На общем совещании решено было прибегнуть к излюбленному диавольскому средству опорочения монахов — обвинению в нечистой жизни [ 106 ]. Что за беда, что фактов за Григорием не находилось, — клевета и подлог всему помогут!

И вот наняли уже известную нам Евдокию, чтобы она сказала пред всем народом в лицо Григорию, что он с нею был. Та сперва отказывалась.

— Не поверят мне граждане, — говорила она. — Все ведь считают его за ангела Божия...

— Нет, боюсь говорить на него, — продолжала Евдокия отказываться, — не то народ побьет меня камнями.

Заговорщики настаивали и обещали охранить ее от всякого вреда. Наконец куча золота перемогла и блудница сдалась на убеждения своих “духовных отцов”.

Теперь искали только удобного времени, когда бы навести на блаженного Григория, своего архипастыря и ангела Акрагантийской Церкви, напасть и бесчестие. Мы видели выше, как это им удалось.

III. НАЧАЛ О ТЕРНИСТОГО ПУТИ. Я был он там в темнице. И Господь был с Иосифом, и простер к нему милость... (Быт. 39, 20-21).

Вот жизнь человеческая!.. Вчера человек был в славе, окруженный величием и преклонением народа, а сегодня находится в бесчестии, всеми проклинаемый и всюду гонимый! Вчера слышишь, как кто-либо говорит: “не подвижуся во век” (Пс. 29, 7), а нынче его ведут и сажают в оковы; вчера был в великом богатстве — сегодня стал нищим; лег спать беззаботно дома — а проснулся в великой скорби на пепелище или в тюрьме, чтобы никогда не увидеть ни вольного света, ни близких милых лиц! И никто не застрахован ни от чего. Во всяком звании и состоянии подкарауливают скорби лютые человека. И если бы каждый обладал хотя частичкой всеведения Божия и наперед знал, сколько ему через несколько лет или часов придется переиспытать горя и муки, не каждый бы выдержал. А вернее сказать, без благодати Божией никто бы не выдержал. Потому, как прекрасно, что Господь даровал дар прозорливости одним бесстрастным и освободившимся ради любви Христовой, хотя и посредством великих подвигов, от страхов многомятежной плоти! Кругом нас повсюду неожиданности. Вся жизнь наша состоит из этих неожиданностей. И победить эти неожиданности человеку можно только в том случае, если постоянно ожидать еще больших и ничему не удивляться [ 107 ].

* * *

Мрачная, — сырая тюрьма со спертым земляным воздухом встретила Григория после благодатной обстановки храма. И если каземат тюрьмы всегда страшен и намеренно лишен всего сносного, чтобы ничего не было похоже на жилье человеческое, то что он представлял в те времена? Нельзя было ни переместиться с места на место, ни переступить ногами; ведь они были забиты в колодках!.. Спали, следовательно, там, где отправляли необходимые нужды, посреди кала, вони, грязи, жижи...

Понятны после этого слова одного несчастного нищего из того же времени (их случайно подслушал и записал один древний боголюбец). Нищий так взывал к Богу в скорби, но находясь на свободе: “Благодарю тебя, Господи! Сколько теперь находится в темнице богатых, отягченных железами, а у других и ноги забиты в дерево, так что они не могут и помолиться. А я, как царь (!), могу протянуть ноги мои и идти, куда мне угодно (!). [ 108 ]

По-видимому, Григорий находился в лучших гигиенических условиях, так как темница до него, кажется, была пуста и сам он был великий постник — по неделям не ел, не пил [ 109 ]. Но во всем остальном суровость ее оставалась.

Как бы то ни было, блаженный не малодушествовал. Обученный всем тайнам подвижничества, на опыте закаливший волю в подвигах благочестия и в постоянной, хотя невидимой, но страшной борьбе с бесами, Григорий не был поэтому застигнут случившимся несчастием врасплох. В славянском житии св. Димитрия Ростовского умилительно передается, что, хотя такая великая случилась с ним скорбь, “святый же благодаряше Бога, сподобившаго его страдати неповинно...”. Вот пример для всякого христианина. Не только нет ропота у человека в искушении, но даже благодарность к Богу на устах! И это тогда, когда страдания пришли на не повинного ни в чем человека. Как же должно вести себя каждому, когда он несет их заслуженно, вызвавши своим собственным грешным поведением, загнивая нередко не только душою, но и телом? Великая милость Божия чувствуется в очистительных страданиях, насылаемых на грешных людей.

На молитву благодарения и славословия своего истинного раба Господь ответил сугубым даром благодати. В полночь, во время усиленной и прилежной молитвы Григория, великий свет облистал темницу. Явился ангел Господень, освободил ноги узника от колодок и, утешив его небесными словами в терпении, стал невидим.

А двери темницы при этом сами собою раскрылись настежь.

Так было со святым Григорием. Но совсем другая картина происходила в среде простых верующих, которые не были такими адамантами, как он.

С утра, как только его опорочили и отвели в тюрьму, молва об этом распространилась по всему городу, выбежала из него и побежала по дорогам в иные города и окружающие села, распространяясь постепенно по всему острову, как круги от брошенного в воду камня.

Григория, как было сказано, любили, только ведь небольшая кучка злостных людей была против него. К тюрьме потянулось множество соболезнующего ему народа, не поверившего клевете; народа, как всегда, богатого любовью и состраданием, но совершенно бессильного и немощного, чтобы оказать какую-нибудь существенную помощь. Все только охали и плакали, сидя у дверей тюрьмы. Не то, конечно, как увидим ниже, было в стане врагов, которые всегда бывают энергичны, организованны и сильны юридически, связаны с мирскою властью, поддерживающей их, хотя и лишены помощи Божией и в конечном счете приходят в ничтожество и гибнут.

Целый день просидел народ у тюрьмы, где томился Григорий, и остался на ночь. Вдруг в полночь совершилось чудо: запертые двери сами собою растворились и представили свободный доступ в темницу желающим. Все бросились внутрь к любимому пастырю. Попадали ему в ноги, прося благословения и святых молитв. Те, у которых еще оставался какой-либо помысл сомнения, исповедовались ему и говорили:

— Теперь мы знаем, что Бог с тобою и ложна клевета, на тебя возносимая.

Народ хотел тотчас пойти и расправиться с Савином и Крискентом. Но святый удержал их и запретил поднимать из-за него брань и проливать кровь. Пусть они подождут имеющего над ними быть законного церковного суда.

IV. ЗОЛОТОЙ КЛЮЧ ПОДХОДИТ КО ВСЯКОЙ ДВЕРИ. Бегают ли кони по скале? Можно ли распахивать ее волами? — Вы, между тем, суд превращаете в яд и плод правды в горечь (Амос. 6, 12).

Враги Григория между тем не дремали. Вскоре же после заключения его в темницу они послали донос-прошение к его непосредственному начальнику, экзарху Папину (который был недалеко), о происшедшем у них, прося прибыть в Акрагант для суда над Григорием.

Экзарх явился. После соблюдения необходимых формальностей и назначения суда, Папин в качестве председателя при громадном стечении народа открыл заседание и приказал ввести подсудимого. Тут же находились и противники с блудницей.

Экзарх обратился к ней с вопросом:

— Правда ли то, что говорят, будто был с тобою епископ?

— Да, владыко, правда, что был со мною.

Но как только она произнесла эти слова, тотчас напал на нее бес, поверг на пол и начал ее бить. Евдокия, катаясь по земле и мучимая бесом, ужасно закричала. Страх охватил присутствующих, кругом заговорили:

— Неповинен Григорий злому делу, и вот отмщение Божие постигло солгавшую на него.

Но сожженные в своей совести и потерявшие страх Божий противники святителя не стыдились отвечать.

— Не говорили ли мы, что он колдун и чародей? Колдовством и заставил женщину бесноваться.

Жена Савина с дочерью, которую Григорий исцелил от расслабления, услыхав про такие слова своего мужа, прибежала поспешно в суд и с яростью набросилась на него:

— Окаянный, всезлобный, — кричала она, — забыл ты благодеяния святого этого мужа, исцелившего нашу дочь?! Наносить клевету на неповинного?!.. Уходи из моего дома, больше не хочу жить с тобою!..

Бедная женщина была поражена окончательно. Припадши к ногам святого, надрываясь от плача, она умоляла:

— Помилуй нас, раб Божий, не поминай злодеяния, которое совершили в отношении тебя эти нечестивые завистники.

Волнение в народе разрасталось. Суд грозил быть сорванным. Одни кричали “неповинен”, другие, верившие клевете, наоборот: “Колдовством навел беса на любодеявшую с ним...”. Подкупленный экзарх помогал Савину и Крискенту, но ничего не мог поделать. Симпатии присутствовавшего народа были явно на стороне Григория, вместе и численный перевес. Гул голосов народных, не хотевших и слышать о клевете на Григория, и все более принимавших грозный и гневный оттенок, делали положение самого экзарха опасным. Наконец, видя окончательно возмутившийся народ, он закрыл заседание и вышел, не отдав, кажется, и приказа отвести Григория под конвоем обратно в тюрьму. Предлогом своего поспешного бегства Папин выставил недостаточную полноту следственного материала. “Необходимо тщательнее расследовать дело”, — были его последние слова при выходе.

А блаженный невинный страдалец сам пошел в темницу и, сидя в ней, как будто и впрямь был осужден, ожидал, какой конец последует всему начавшемуся этому делу.

* * *

Но взятка, данная экзарху Папину, обязывала его и потому делала свое дело. Последний, видя, что ничего не может сам сделать Григорию, умыслил послать его в Рим, к папе, конечно, в сопровождении соответствующего письма. Подпись его, как начальника округа, должна придавать достоверность писанию и не дать возможности Григорию оправдаться. В сопроводительном документе он излагал папе вину последнего, причем со своей стороны клеветники также не забыли присоединить бумагу, в которой изобразили дело так, как только им хотелось. Экзарх велел приготовить судно и по обычаю тюремщиков всех времен ждал глухой ночи, чтобы тайно увезти Григория.

С наступлением полной ночи, когда город уже весь угомонился, экзарх вместе с Савином и Крискентом взяли Григория из тюрьмы и повели на корабль.

Накануне, с вечера, прямо после суда, домашние блаженного прошли вместе с ним в тюрьму. Любящие сердца не могли оставить своего пастыря страдать одного, и так как никто не воспрепятствовал этому, они остались у него на ночь.

Может быть, родные имели и другую цель — последить за Григорием, так как при той ненависти, которую питали к нему враги, всего можно было ожидать. Поэтому ночной вывод из тюрьмы Григория и пересылку его в другую тюрьму нельзя было врагам сохранить втайне. Теперь они шли за ним, плача и рыдая. Григорию позволили последние часы провести в беседах с ними беспрепятственно. Святый воспользовался этим для их утешения и увещевания, чтобы они не плакали и не терзались, пророчески утверждая, что они опять увидят его живым и здоровым на кафедре.

Подошли к берегу. Когда-то также ночью, под утро, стоял около него корабль, на котором Григорий уехал в такое лелеемое и желаемое путешествие. Теперь тоже стоял корабль, да не тот. И путешествие предстояло другого рода. Наступили последние минуты прощания. На судне отдавались приказания к отплытию. Григория перевели на судно. Ненавистники святителя передали его здесь под надзор и ответственность некоему корабельщику Прокопию, которому вручили и сопроводительные бумаги к папе. Архидиакон Евпл с прочими диаконами приступили, было, к экзарху попросить дозволения, если не благословения, сопровождать им в пути своего отца и учителя. Но тот и слышать не захотел. Только одному из них, диакону Платонику, позволил отправиться с Григорием.

Но вот якорь взят на корму, паруса подняты, и корабль тихо тронулся от пристани. Сквозь слезы старики родители Григория Харитон и Феодотия и все оставшиеся духовные чада Григориевы смотрели на увозимое от них сокровище, глядели и плакали до тех пор, пока судно совсем не скрылось из виду. Долго еще сидели и горевали на берегу и наконец разошлись по домам своим...

* * *

Наутро, когда уже совсем начался день, громадная толпа подошла к тюрьме. Посреди нее были и уважаемые граждане города, старейшины. Народ надеялся найти в тюрьме Григория, но она была пуста.

Что можно было после этого ожидать от народа, который при этом обстоятельстве пришел в полное смятение? Поднялся плач, вой, раздались крики ненависти, проклятия, жалобы на неправедный суд... Терпение народное и так долго уже испытывалось, теперь оно подходило к концу. Негодование против клеветников и злостных обвинителей любимого архипастыря искало выхода. И разряжение долго затаиваемого чувства грозило большими несчастиями для его виновников и возбудителей.

Толпа направилась к дому, где остановился экзарх, кажется архиерейскому. Черная грозовая туча, блещущая громами и молниями, остановилась. Вызвали Папина.

— Куда дели нашего отца и доброго пастыря? — раздались голоса.

— Убили его?!

Гул голосов, разгоряченные, гневные лица не предвещали ничего хорошего. Экзарх оробел и сразу смяк.

— Нет, братие, мы ему никакого не причинили вреда. Мы мирно послали его к папе, как он сам просил нас об этом.

Григорий действительно мог требовать над собой законного суда для восстановления своей беспорочности и доброго имени, но теперь в устах экзарха это заявление, а главное, ночная воровская насильственная отправка святого обратилась в любовное некое благодеяние, оказанное ему, и в предупредительное исполнение его личного желания.

Народ почувствовал ложь слов, подделывавшихся под искренность, и решил проверить, в чем именно дело, чрез опрос доверенных людей Григория.

Призвали архидиакона Евпла и прочих диаконов.

— Вы знаете, где снятый епископ наш, вы вчера с ним в темнице были, скажите нам правду, где он сейчас?

Те, не стараясь в присутствии экзарха замалчивать его козней, ответили, что последний действительно ночью отослал его в Рим, к папе.

Дело было ясно: поехал Григорий на суд, да только по злым проискам экзарха и его приспешников, а не по действу святых соборных канонов. Гнев народа разгорелся. Экзарх, видя, что начинается мятеж, испугался насмерть [ 110 ] и бежал из города. Толпа, упустивши из рук одну жертву, бросилась преследовать другие. Схвативши огонь, подожгли дома всезлобных пресвитеров Савина и Крискента. Начали искать их самих, чтобы убить. Те побежали в церковь, толпа за ними. Дело, конечно, кончилось бы самосудом, несмотря на право убежища [ 111 ], если бы не присутствие духа и благочестивая духовная настроенность господина Харитона. Последний, вставши в дверях церковных, начал умолять разгневанный народ, чтобы он не совершал кровопролития из-за его сына.

— Если, — убеждал он, — истинно будет все говоримое ими на вашего епископа, а моего сына, и вы их убьете, то и вы окажетесь повинными суду...

Вдохновенный и настоятельный голос уважаемого старца подействовал на толпу, и все стали расходиться.

V. БЕ3 СУДА И СЛЕДСТВИЯ. Второе горе прошло, вот, идет... третье горе (Откр. 11, 14).

Оставим на время шумный Акрагант и последуем за Григорием, приближающимся к Риму.

Вот и опять знакомые места. Уже замелькали предместья стольного города пап. Путники давно оставили корабль и подходили к папскому дворцу. Корабельщик, первым отправившийся к папе, передал последнему грамоты от экзарха и клеветников. Папа прочел и пришел в страшный гнев и ярость на Григория. И, не допустивши его до личного свидания, не давши ему возможности ни рассказать о своей вине, ни даже отдать простой долг сыновнего почтения и благословиться, повелел заковать его руки и ноги в кандалы и бросить в тюрьму. Также и диакона его, Платоника, в особой камере приказал запереть.

Таким образом, там, где блаженный Григорий надеялся получить защиту и восстановление своей чести, он получил еще большее бесчестие и попал в положение уже безнадежное. Все было кончено. Папа после всего написанного не думал вовсе заниматься его делом. О чем тут можно еще рассуждать? Пишет доверенный наместник тех стран, а его послание подкрепляют подписи тех самых лиц, которые у него не так давно были здесь в качестве лучших людей города и кандидатов на самую епископскую кафедру.

Итак, Григорий попал снова в тюрьму, и попал надолго, без человеческой надежды выбраться из нее...

* * *

Но когда человеческие утешения иссякают и люди забывают гонимого, тогда подает утешения сердцу томящегося Сам Бог.

В одну из бессонных ночей, когда святый Григорий сидел в своем заключении и молился, внезапно облистал его небесный свет, тюремные двери сами собою отворились, и к нему вошли два пресвятых мужа в образе апостолов.

— Радуйся, Христу раб и нам возлюбленный Григорий! — приветствовали они его. — Господь послал нас освободить тебя от уз в скорби твоей. Видя же, как ты ее мужественно и с терпением переносишь, радуемся. Хочет же Бог и в этом городе сотворить чрез тебя много чудес.

С этими словами святые апостолы Петр и Павел прикоснулись к его цепям, и тотчас кандалы спали с Григория. Он встал легко на ноги, совершенно свободный, и поклонился им в землю. Апостолы же, простившись с ним [ 112 ], стали невидимы.

Зашли они также и к диакону Платонику, которого, выведя из запертой камеры, привели к Григорию.

И стали жить Григорий и Платоник вместе, утешаясь взаимообщением и хваля и благословляя Бога.

Прошло еще сколько-то времени, и слова апостолов стали сбываться.

У тюремного сторожа был единственный сын, ему было 20 лет, и его мучил шесть уже лет лютейший бес. Он гонял его по дорогам и пустыням и не давал возможности ничем себя смирить. Отец связывал железными цепями бесноватого сына, запирал его в комнате, ничего не помогало: бесноватый разрывал цепи, разбивал двери и снова убегал.

Случилось около этого времени, т.е. явления свв. апостолов Григорию, отцу бесноватого юноши, ради нового сильнейшего припадка, схватить и приковать сына за руки, за ноги и за шею к столбу накрепко. Но силою бесовскою расторглось не тело, а железо, обнимавшее тело, и бесноватый снова убежал. Это было в полночь. Пробегая мимо темничных дверей, он увидел их открытыми. Юноша вбежал, увидел Григория, пал к его святым стопам и так остался у его ног.

Милостивое сердце блаженного сжалось от сострадания. Он, воздев руки к небу, стал молиться. Потом сказал бесу:

— Господь наш Иисус Христос повелевает тебе, нечистый дух, выйти из Его создания!

И бес тотчас вышел из юноши. Между тем, отец искал уже прилежно сына. Увидя, что место заключения, где находился Григорий, открыто, он страшно испугался, думая, что узник убежал. В смятенных чувствах он вошел внутрь и увидел чудную картину: святый Григорий и Платоник стояли и пели, а его до сих пор бесноватый и безумный сын стоял вместе с ними, совершенно здоровый, и молился...

— Истинно, ты человек Божий, — обратился тюремщик к чудотворцу, падая последнему в ноги, — прости мне, что я согрешил против тебя, накладывая на тебя свои руки.

И с этого часа тюремщик служил святому со страхом Божиим день и ночь, почитая его как ангела Божия.

* * *

Почти в то же время произошло новое явление милости Божией, совершенное руками Григориевыми.

У одной женщины была скорченная дочь. Слух об исцелении бесноватого юноши уже успел распространиться. Женщина поспешила к Григорию в темницу с дочерью. Припадши к ногам его, она умоляла, чтобы он исцелил ее дочь.

Григорий отказывался.

— Не мое это дело, женщина, но единого Бога, могущего все сотворить словом.

Та настаивала, неотступно докучая ему и умоляя его.

Святый сотворил молитву и возложил на скорченную свою руку.

И тотчас больная разогнулась.

Радостная мать с дочерью возблагодарила Бога, поклонилась святому и ушла ликующая домой.

Не замедлили возникнуть вопросы соседей.

— Кто исцелил твою дочь?

— Епископ один пришлый из Сицилии. Говорят, что его осудили за какую-то вину и он сидит теперь в тюрьме. Он и исцелил дочь мою, а перед этим он же и сына тюремщика исцелил.

Слава о чудесах Григориевых стала распространяться по Риму все более и более. Удивлялись особенно чудотворной силе Григория, что он одним словом исцелил такого неизлечимо больного человека, как бесноватый сын смотрителя тюрьмы, и скорченную дочь той женщины.

Не проникла только эта слава в папский дворец. И Григорий все сидел и сидел, и никто не думал его выпускать.

VI. ЗЛО ТОРЖЕСТВУЕТ. Теперь ваше время и власть тьмы (Лк. 22, 53).

В Акраганте за это время события шли своим чередом. Православные плакали и горевали, еретики с клеветниками веселились и радовались. Дела церковные все более и более запутывались и наконец пришли в полный беспорядок: зло восторжествовало. Произошло это таким образом. После отбытия Григория из Акраганта, естественно, правильное течение дел и управление епархиальное нарушилось. Текущие дела стояли без разрешения, нужды пасомых не могли быть выполнены. Православные послали в Сиракузы, к епископу и к губернатору Сицилии, особую делегацию, которой и поручили осведомить гражданскую и епархиальную власть о всем происшедшем у них.

Когда посланные пересказали все, что стряслось с их архипастырем Григорием, те удивились и очень сожалели о последнем, потому что хорошо знали о его добродетельной жизни. В ответ на просьбу акрагантийцев устроить их церковные дела, они послали сановных лиц в Акрагант, которые временно поручили епархиальные дела архидиакону Евплу.

Но это, конечно, никак не могло быть по нраву противной партии. Евпл, приверженец Григория, проводник его заветов, был то же, что и последний для нее. Не за этим его свергали. Поэтому надо было убрать с дороги Евпла. Опять было созвано нечестивое собрание, и на нем обрекли новую жертву. Но Евпл, видя их неукротимую злобу, не стал дожидаться своей смерти — бежал из города и стал жить в бегах до возвращения Григориева.

Теперь Савину и Крискенту настало полное раздолье. Как решено было раньше, они возвели на Акрагантийскую кафедру попа-расстригу Елевсия. Городские власти, умоляемые Харитоном, отцом Григория, теперь не вмешивались, особенно после того как услыхали от него про слова последнего при прощании, что, волею Божиею, он еще возвратится к ним здоровым и невредимым.

Дикие звери, по выражению св. Димитрия Ростовского, стали пасти Церковь Божию, как только хотели. Последний присоединяет и пример этого бесконтрольного и христоненавистного хозяйничанья в Церкви. Мощи святых, покоившиеся в алтаре, Елевсий приказал сжечь. Но огонь к ним не прикоснулся. Это не вразумило церковного разбойника в архиерейском облачении, и он велел их ночью тайно выкинуть в море.

“Мощей святых еретики не любят”, — замечает при этом на полях достославный автор Минеи.

VII. СОВЕТ АВВЫ МАРКА. Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает (Иоан. 7, 51).

Прошел год уж целый, как Григория без суда посадили в темницу. Но он не приблизился и к половине своих страданий. Однако по прошествии года о нем вспомнил папа. Это была уже новая милость Божия.

Папа, вспомнивши о блаженном, послал за аввою Марком. С кем же лучше и ближе можно было посоветоваться об этом деле, как не с преподобным Марком, который так хорошо знал Григория, принимал столько участия в его новоначальной и дальнейшей жизни и был извещен о нем от Самого Бога?

Досточудный Марк пришел. Теперь ему предстояло сослужить последнюю службу в жизни Григория, оказать ту существенную помощь, на которую мы намекали в первой главе.

— Знаешь ли [ 113 ], брат, — встретил его папа, — что Григорий, епископ Акрагантийской Церкви, привезен сюда скованным и сидит в тюрьме за любодеяние?..

Отец Марк вздохнул и сказал:

— О, если бы имел я часть с ним в День Страшного Суда!..

У папы при этих словах лицо перекосилось.

— На, посмотри, — бросил он Марку письма клеветников, — присланное ко мне отношение о нем от экзарха, которого имею в той стране.

Марк, прочитав написанное, рассмеялся и громко воскликнул:

— Клянусь Богом [ 114 ], что ложна клевета эта на неповинного и чистого мужа, который житием и чудотворениями равен древним великим отцам, как и сам ты, владыко, знаешь!..

Папа под действием рассудительных духовных речей аввы Марка начал постигать истинную сущность дела и свою ошибку. Но сразу еще не хотел сдаться.

— Да, знаю, что благодать Божия была в нем прежде согрешения, но когда согрешил, она отнялась от него.

Очевидно, до папы ничего не дошло о чудесах, совершенных Григорием за прошедший год в темнице. Конечно, в этом сказался Промысл Божий, и понятно почему, но нельзя каждому и не устрашиться и не подумать, что, может быть, недалеко от него чудотворец живет и творит чудеса велия, а он не видит. И горе ему, если из-за своих неверующих глаз/..

— Весть Господь сущия своя, — ответил преподобный на слова папы (ср. 2 Тим. 2, 19).

Последний окончательно смирился.

— Так как же нам поступить относительно его? Ты как советуешь?

— Послушай меня, владыко, и прими совет раба своего: собери Собор, созови епископов, не только своих западных, но и на Восток пошли, чтобы нам судить Григория не без ведома императора и патриарха. Пусть и благочестивый царь и патриарх Константинопольский пришлют от себя своих послов. Пошли же и в Сицилию, повели представить на суд клеветников и ту женщину, и тогда сделаем, что Бог укажет.

— Благ совет твой, отец, — закончил папа беседу.

И севши, написал послания к императору Юстиниану и к святейшему патриарху Константинопольскому, осведомляя их о деле и прося, чтобы они послали от себя на созываемый им в Риме Собор уважаемых мужей. Также написал и к своему экзарху, в Сицилию, и к властям, и гражданам акрагантийским, повелевая тотчас послать к нему в Рим клеветников всех до единого, вместе с женщиной, про которую говорят, что она совершила с Григорием любодеяние.

VIII. ОБЯЗАННЫЕ ЧУДЕСАМ СВИДЕТЕЛИ. И воста (разслабленный)... яко дивитися всем и славити Бога (Мк. 2, 12).

Причина, почему авва Марк поминал имена греческого императора и патриарха, а папа направил к ним послания, заключалась в церковно-политических обстоятельствах того времени.

Еще св. Константин Великий, создавши в Риме церковь святых первоверховных апостолов Петра и Павла, даровал в обеспечение ее пол-Акраганта. А так как население его было смешанное, состояло из римлян и греков, то с этих пор он был подчинен двойственной власти — одна часть находилась под властью папы, а другая принадлежала греческому императору. Поэтому папа не мог судить Григория сам со своими только западными архиереями, как равно не мог не поставить в известность и греческого патриарха, под юрисдикцией которого находилась вторая часть населения Акраганта.

Впоследствии император и папа отказались от своих прав и даровали их Григорию, так что все население с этих пор стало относиться лишь к своему собственному архиерею.

Но в настоящее время император и патриарх, получив от папы извещения о Соборе и о причине его, удивились клевете на столь известного им мужа, прославившегося у них в столице и святостью жизни, и даром богословия и красноречия, и вступили в свои права. Жаль, очень жаль стало им, что Григорий, ни в чем не повинный, — ибо они нисколько не поверили сообщаемому, — сидит в тюрьме.

Были выбраны сановные светские и духовные лица. Со стороны императора был назначен некто Маркиан, а со стороны патриарха три епископа — анкирский, кизический и коринфский, а также хартофилакс патриаршего престола Константин.

Но не так-то дело делается скоро в действительности, как на бумаге. Прошел еще с лишком год, прежде чем при тогдашних путях сообщения приглашения на Собор дошли, а посольства из Константинополя и из Сицилии в Рим прибыли.

И Григорий, конечно, все томился в темнице, ни о чем не зная, возлагая всю надежду свою лишь на Бога.

* * *

Оставалось до Рима стадий 18, не более, как в цареградском посольском поезде случилась беда: Маркиан неожиданно заболел, и самым тяжким образом, так что все уже начали отчаиваться в его жизни. Епископы были из-за него в большой печали, но кое-как и с величайшими трудностями до места добрались. В Риме же Маркиан окончательно ослабел. На ноги были поставлены все люди, и употреблены для спасения больного все средства, но ни один врач не мог улучшить его положения. Маркиан больше трех недель уже в страшном жару, без памяти, метался в постели и не мог заснуть. Наконец, видимо, стал приближаться к смерти.

...Был вечер, один из прекрасных вечеров “вечного города”. После раскаленного томительного дня люди искали прохлады и отдохновения.

А в доме греческого посольства стоял стон и плач: Маркин умирал.

Случилось в это время проходить мимо той женщине, у которой Григорий исцелил дочь. Слыша плач верных рабов, она спросила одного из них: о чем они плачут?

— Господин наш умирает, потому и плачем...

— А если хотите, — ответила женщина на это, — чтобы господин ваш был жив и здоров, то несите его за мною, и я покажу такого врача, который исцелит его одним словом. Он и мою дочь, и многих в этом городе исцелил, и не было ни одного больного, который бы ушел от него без исцеления.

Утопающий хватается за соломинку, а в те времена вера была крепкая. Среди же простых и благочестивых слуг духовного посольства нельзя было и ожидать сопротивления.

Маркиана взяли вместе с постелью, на которой он лежал, и понесли за женщиной. Куда и зачем его несут, придворный, понятно, не ведал, потому что был без сознания.

Женщина привела их к тюрьме.

— Здесь сидит тот врач, который словом исцеляет недуги, — показала она и ушла по своим делам.

Слуги, не смущаясь, постучались, рассказали тюремщику, в чем дело, и, внесши своего господина в помещение тюрьмы, положили его пред святым Григорием. Все они с плачем стали умолять великого узника, чтобы он исцелил господина их.

Святый обратился с вопросом к Маркиану один раз, другой, но тот не мог отвечать ему. Сердобольный ученик Христов прослезился и положил чудотворную руку свою на больного. И тотчас тот заснул: целых двадцать пять дней он уже не спал.

В полночь подошли к нему его слуги посмотреть, что с ним, и, пощупавши голову его, не нашли уже жара. И прославили Бога.

Между тем, начала заниматься заря. Святый Григорий пел утреню. Маркиан проснулся, пришел в себя, лучше же сказать, встал совершенно здоровым и начал оглядываться, удивляясь, где он находится?..

У видя святого Григория, признал его (вспомнил по Константинопольскому Вселенскому Собору) и понял, где он, почему он пришел в себя и кто его исцелитель. Это был тот, которого выручать он приехал.

Был уже давно день, солнце ярко сияло на небе, а Маркиан, как будто никогда не хворавший, сидел и мирно беседовал с Григорием, когда в помещение, где они сидели, заявились новые гости. Это были прибывшие из Царьграда епископы. Днем они зашли к Маркиану на квартиру наведаться о его здоровье и справиться, жив ли, но, узнавши, что его отнесли к Григорию в тюрьму, пришли сюда.

Увидя неожиданно эту мирную и поразительную картину, епископы пришли в изумление.

— Благословен ты, отец Григорий, — обратились они к святому, — что сподобился быть достойным Божией благодати и дара исцелять человеческие недуги!

И, любезно поздоровавшись [ 115 ] с ним, стали разговаривать.

— Сколько, владыко, сидишь уже здесь?

— Два года и четыре месяца, — отвечал незлопамятный святитель.

Те пришли в крайнее возмущение и недовольство на папу, что столько времени держит в тюрьме ни в чем не повинного человека, даже не узнавши о нем как следует. Хотели, было, его вывести, но Григорий воспротивился.

— Нет, я выйду из этого места только после решения суда и повеления папы [ 116 ].

Те отправились к папе и передали ему обо всем происшедшем.

Папа, услыхав в первый раз рассказ о чудесах Григория и обо всем прочем, удивился. Как все это было непохоже на то, о чем ему писали!

И ужас великий объял его, прибавляет святый жизнеописатель Григория.

IX. СУД. Суд Мой праведен (Иоан. 5, 30).

Собор по делу Григория собрался в церкви св. Ипполита, которая находилась близ его темницы. Епископов собралось, считая и папу, сто пятьдесят. Присутствовало также бесчисленное множество монахов городских монастырей и граждан Рима. Так что в церковь всем вместиться было невозможно, и заседание было открыто на вольном воздухе.

Привели клеветников Григория. Их тоже было внушительное число: тридцать человек духовенства и восемьдесят мирян — вся партия в 110 человек с Савином и Крискентом.

Наконец, послали за самим подсудимым, которому самое дело предоставляло, скорее, достоинство судьи. Отправили к нему трех епископов, пять пресвитеров и досточудного авву Марка и привели его с честью. Восточные же епископы и хартофилакс патриарха, увидев, как святый Григорий стал на суде с великим смирением и с таким видом, как будто был преступником на самом деле, прослезились.

Папа открыл заседание и начал допрос клеветников.

— Какое обвинение вы возводите на своего епископа?

Те без стыда и совести отвечали:

— Владыко, мы застали его с женщиной, грех творящим.

— Своими ли глазами видели его грешащим, — спросил папа, — или та женщина сказала вам?

— Мы, владыко, по обычаю вошли поклониться и нашли женщину, спящую на постели его, и схватили ее. Она же перед экзархом и всем народом открыто заявила о бывшем беззаконии.

Епископы сказали:

— Пусть будет приведена женщина и пусть она обличит Григория пред всем собором.

— Да как же она может обличить его, — запротестовали враги святого, — раз она бесноватая? Ведь с тех пор как она с ним согрешила, ее постигла казнь Божия и бес ее мучит.

Но за бесноватой все-таки послали и привели на Собор. Она совершенно не сознавала, где находилась, так как ум ею был утерян от недуга, и ее держали двое.

Действительно, с этой стороны помощи выяснению дела ждать было нельзя.

Папа снова обратился к клеветникам:

— На суде не ищут ответа от бесноватых и безумных, но вы, окаянные, скажите правду.

— Мы уже сказали, теперь спрашивайте еще самого того, кто грех сделал, пусть он порасскажет о себе.

На эту наглую реплику святый Григорий вздохнул из глубины души и сказал словами псалма:

— Воставше на мя свидетеле неправеднии, яже не ведях, вопрошаху мя. Воздаша ми лукавая возблагая (Пс. 34, 11-12).

У духоносных подвижников есть замечательная способность применять к месту тексты Священного Писания. А Господь со Своей стороны помогает им при этом Своею силою.

Так и здесь, лишь только святый Григорий произнес эти слова, как женщина упала пред ним, мучимая бесом, источая пену и оцепеневая. На всех напал страх. Что готовится быть?..

Григорий же, тайно помолившись в себе, проговорил:

— Именем Господа нашего Иисуса Христа и святых ради отец, здесь собравшихся, изыди, нечистый дух, из создания Божия, чтобы жена, придя в разум, возвестила о мне истину!

И тотчас демон, встряся ее напоследок страшным образом от великой злобы, что ему приходится уходить и не мучить уже более человека, вышел.

Женщина лежала посредине собрания как мертвая.

Святый взял ее за руку и поднял. Видя ее совершенно здоровой, начали допрос.

— Как твое имя?

— Меня зовут Евдокией.

— Знаешь ли своего епископа? — задал вопрос хартофилакс.

— Да, знаю очень хорошо. Я много раз видала его, как он ходил по городу, посещал нищих, больных, сирот и раздавал большую милостыню. И я, окаянная, много раз сподобилась принять милостыню из рук его слуг.

— Совершил ли когда ваш епископ грех с тобою? — снова спросили ее.

Благодать Божия коснулась сердца грешницы. Совесть теперь заговорила в ней, и слезы брызнули из очей ее. Из самой глубины сердечной вздохнула она и с болезненным криком клятвенно воскликнула:

— Жив Господь сил! Не познал он меня ни разу... Но эти лукавые люди, стоящие перед вами, Савин и Крискент, принудили меня, чтобы я оклеветала праведного мужа, обещая мне много денег....

Горе кающейся было неподдельно и велико. Рыдания сдавливали ее грудь и прерывали показания.

— ...Бог да воздаст им и за грех души моей... Они ввели меня в какую беду... С того самого часа, как прельстили меня лукавые и я послушалась совета их... бес вошел в меня и мучил меня до самой сей минуты...

Евдокия с плачем и воплем бросилась к ногам Григория.

— Помилуй меня, раб Божий, и прости меня, окаянную... Тяжко я согрешила... Жив Господь Бог мой, не встану от ног твоих, пока мне не обещаешь прощения...

— Не наше дело прощать грехи, — отвечал ей добрый и смиренный пастырь, — но единого только премилосердного Бога. Нам же можно только умолять Его о прощении прегрешений. И я буду просить о тебе Его благостыню, чтобы Он простил тебе грехи твои...

С этими словами Григорий поднял плачущую и убивающуюся женщину с земли.

Все это, понятно, поразило членов Собора и присутствующих страшным образом. Все были поражены, растроганы, потрясены до слез. Все удивлялись неисповедимым путям Божиим и неизреченному милосердию Его и говорили:

— Благословен Господь Бог, показавший невинность раба Своего и ложь возведенной на него клеветы!

Но оставалось еще правосудие Божие. Прежде чем оно себя явило на клеветниках (как милосердие явило себя на кающейся блуднице). Собор сам, по Апостольской заповеди, хотел изъять злаго из своей среды (1 Кор. 5, 13). Папа и все епископы с сильным гневом стали поносить врагов Григория укорительными словами. Затем приказали их разделить на две части: клириков во главе с Савином и Крискентом поставить на одну сторону, мирян — на другую. Евдокию же не включили в их число — довольно с нее было наказания от Бога, ибо повелением Божиим бес мучил ее целых два с половиной года. После этого был объявлен приговор. Предводители и зачинщики всей смуты отправлялись в ссылку: Савин — во Фракию, а Крискент — в Испанию; остальные клирики ссылались для отбытия сурового пожизненного заключения с бесчестием в Равенну; миряне же переданы были Маркиану для суда по гражданским законам. Он отдал приказ отвести их в предварительное заключение, намереваясь после предать их мучительным казням по строгости тех времен.

Появился воинский конвой. Оцепили арестованных. Последовала команда гнать их в тюрьму. Послышались вопли, рыдания... Все громко закричали и начали умолять сердобольного, милостивого страстотерпца Христова, простившего уже главную виновницу его мучений:

— Помилуй нас, раб Христов, согрешивших против тебя... Не предавай нас на лютые мучения...

Плачущая толпа, почти в 100 человек, их ужас перед грядущими пытками, отчаяние и хотя позднее раскаяние, но все же раскаяние, — все это сразу всколыхнуло острой жалостью незлобивое сердце Григория. Если судьи делали свое дело, то что ему до них?..

Святитель, считая смирение за высшее украшение своего сана, не стыдясь, сам пал на колени пред папою и всем Собором, со слезами умоляя их за своих врагов, чтобы их помиловали и не казнили из-за него.

Чудное зрелище!..

И до тех пор истинный ученик Христов (Лк. 23, 34; Иак. 2, 13) докучал прилежными мольбами и многими слезами, валяясь у каждого в ногах, пока все сами не прослезились и не сказали:

— Если им ты прощаешь и умоляешь за них, то мы и подавно ничего не имеем против них.

И приказали воинам оставить их.

Но не оставил их суд Божий... Еще клеветники стояли пред Собором и никто не разошелся, вдруг поднялась страшная буря и сделалось землетрясение. Ясный Божий день померк, и покрыла всех черная тьма. Все пришли в ужас, думали, сейчас разверзнется земля и пожрет их всех. Все отцы Собора воздвигнули руки свои к небу и вопияли: “Господи, помилуй!” Наконец, мало-помалу буря стала стихать и воздух проясняться. Вместе с этим обнаружилась и казнь Божия над клеветниками: у всех у них лица сделались черны, как сажа. У Савина же и Крискента не только почернели лица, но и челюсти отвисли книзу, так что невозможно было ни стиснуть их, ни говорить. Так, какой частью тела грешит человек, чрез ту получает и наказание [ 117 ].

Увидя такое чудо, весь Собор воскликнул словами Псалмопевца:

— Ныне познахом, яко спасе Господь Христа Своего, услыша Его с Небесе Святого Своего, в силах спасение десницы Его! (Пс. 19, 7).

После этого папа обратился ко всем помилованным судом преступникам с грозной заключительной речью.

— Слышите, окаянные, вот вы ради того, что оклеветали ложно праведного и святого мужа, стали подобны почернелыми своими лицами вашему отцу диаволу, (тоже) некогда почерневшему... Итак, мы постановляем: вы будете с нынешнего дня рабами епископа Акрагантийскаго и после него — будущих всех епископов, вы, и дети ваши, и род ваш до века. Также не будет от плода вашего ни иерей, ни клирик церковный никогда. И всякий епископ, который дерзнет поставить из вашего рода кого-либо во иерея или диакона или посвятить в какую-нибудь низшую церковную степень, зная о вашем нынешнем беззаконном деле, да будет проклят...

И весь Собор присоединился к этому постановлению.

Настала жуткая тишина. Впечатление было подавляющее. Лишение духовных благ для церковного человека и служителя алтаря — это наказание не меньше дальнейшей ссылки и пожизненной каторги! А для некоторых и больше...

Вдруг раздались громкие рыдания. Это женщина, оклеветавшая Григория, все еще обличалась своею совестью. Покаянное чувство все глубже и глубже, минута за минутой, внедрялось в ее сердце. Под влиянием последних сильных минут оно окончательно созрело в твердую решимость. И теперь она, припав к земле и кланяясь, с плачем вопияла к отцам Собора:

— Помилуйте меня, святые отцы, и поместите в женский монастырь! Уже я не возвращусь в свой город!

Желание ее было исполнено. Ее отдали в монастырь св. муч. Кикилии (Цецилии) и сподобили ангельского образа. 22 года она добре подвизалась в монашеском звании и преставилась Богу в истинном покаянии.

Суд был окончен. Собрание закрыто. Все радовались оправданию Григория. Подошел 9-й час дня. Святейший папа благословил Григория совершить Божественную литургию. И когда святый литургисал, многие из достойных епископов видели благодать Святого Духа, осенявшую Григория.

По окончании литургии папа пригласил всех к столу, и все “учреждахуся ядуще и пиюще в славу Божию”.

ЭПИЛОГ. Нам еще осталось договорить немного. Перед отъездом домой Григорий еще одно сотворил поразительное чудо.

В это время пришли плотом по реке Тигру десять дерев на украшение храма свв. апп. Петра и Павла, больших и прекрасных. Связанные бревна стали посреди реки и не шли ни взад, ни вперед, все равно как вбитые или прикованные цепями. Нельзя было проходить судам, так как своею длиной они заняли почти весь фарватер реки. Жители города не раз собирались, пытаясь извлечь их на берег, но безуспешно, потому что те бревна задерживались невидимою некоею силою.

После всех предыдущих событий папа обратился к Григорию с просьбой, чтобы тот стронул с места своей молитвой те дерева. Григорий отправился на указанное место. За ним шла большая толпа народа. Когда подходили к реке, Григорий заметил близ дороги растопленную печку. Свернув к ней, он набрал раскаленных углей в полу своей мантии и пошел дальше. Наконец, подошли все к тем неподвижным деревам. Святый возложил на горящие угли фимиам и, творя молитву, кадил воскрылием мантии, как кадильницею. И фимиам возносился, и уголья горели, и мантия не прогорела. И, в довершение всего, при общем удивлении, когда святый по окончании молитвы приказал народу тащить дерева на берег, они тотчас тронулись и сделались сверх всякого ожидания и вопреки своей природе совершенно легкими. Так что их без труда извлекли на берег. И новая неожиданность — на них была надпись: “Пять дерев святому апостолу Петру, а пять — святому апостолу Павлу”.

В заключение всех этих событий папа снова собрал епископов, и на состоявшемся Соборе был осужден едва ли не самый главный зачинщик всей смуты — Елевсий. Этого злостного еретика сослали в Испанию.

Григорий уезжал. Уезжал после страданий и бесчестия, но со славой и почетом. Впрочем, он не прямо в Акрагант направился, а сперва совершил путешествие в Константинополь, поблагодарить императора и патриарха за оказанную поддержку на суде и дарованные милости его епархии. На обратном пути, когда граждане Акраганта услыхали, что пастырь их святой Григорий приближается ко городу, то высыпали ему навстречу от мала до велика с пением псалмов и церковных песнопений, радуясь его возвращению.

Замечательная и поучительная подробность: святый не вошел в церковь, оскверненную еретиками, ни даже в свою прежнюю епископию, но вскоре выстроил новый прекрасный храм во имя своих покровителей, апостолов Петра и Павла, также отстроил и новые помещения для жилья.

Св. Григорий жил после всего этого еще довольно, сотворив бесчисленное множество чудес и оставив после себя в наследие Церкви записанные истолковательные беседы на книгу Екклезиаст. Он умер в глубокой старости и на собственном опыте, вместе с творцом последнего (Соломоном), испытавши, что ничего на этом свете нет прочного:

Суета сует, суета -сует, все суета! Еккл. 1, 2.

А. Куприн.Пегие лошади.

Николай-угодник был родом грек из Мир Ликийских. Но грешная, добрая, немудреная Русь так освоила его прекрасный и кроткий образ, что стал извека Никола милостивый ее любимым святителем и ходатаем. Придав его душевному лицу свои собственные уютные черты, она сложила о нем множество легенд, чудесных в их наивном простосердечии. Вот – одна.

Ходил, ходил однажды батюшка Николай-угодник по всей русской земле, по городам, по деревням, сквозь леса дремучие, через болота непролазные, путями окольными, дорожками просельными, в дождь и снег, в холод и зной... Всегда у нас ему много дела: умягчить сердце жестокого правителя, обличить судью неправедного, построжить жадного не в меру торговца, вызволить из сырой тюрьмы невинно заключенного, испросить помилование приговоренному к напрасной смерти, подать помощь утопающему, ободрить отчаянного, утешить вдову, пристроить сироту к добрым людям...

Народ наш – темный народ, слабый, неученый. Весь он грехом оброс, как старый придорожный камень грязью и мхом. Куда ему обратиться в тяжкой беде, в болезни, в прискорбный покаянный час, когда глаза сквозь стены видят? К Господу – далеко и страшно. Заступницу Небесную можно ли тревожить мужицкой коростою? Другие святители и преподобные – каждый по своей части. Некогда им. А Никола – он свой, небрезгливый, простой, скоропоспешный и для всех доступный. Недаром к нему не только православные прибегают с просьбишками, но и всякие другие народы: и мордва, и зыряне, и вотяки, и черемисы-идолопоклонники. Даже татары – и те его чтут. Воры и конокрады – на что уж люди отпеты, а и те осмеливаются ему досаждать краткой молитвой.

Так-то вот ходил и ходил угодник Николай по древней широкой Руси... Только вдруг является к нему небесный вестник.

– Забрался ты, святитель, в такую трущобину, что сыскать тебя мудрено, и все свои церковные дела ты запустил. А между тем беда идет неминучая. Восстал на православие злой Арий-Великанище. Книги святоотческие наземь мечет. Хулит святые таинства. Похваляется громко, что в неделю православия стану-де я, Арий-Великанище, посреди Никитского собора и при всем народе истинную веру навеки ниспровергну... Поспеши же, батюшка Никола, на выручку. На тебя одного надежда.

– Поеду, – молвил святитель.

– Да не медли, родной. Времени совсем чуть-чуть осталось, а путь, сам знаешь, какой долгий.

– Сегодня же поеду. Сейчас. Улетай с миром...

Был у святителя один знакомый стоешник, по имени Василий, человек жизни благочестивой, но по своему делу первый знаток: такого другого протяжного ямщика было не найти. К нему и зашел во двор угодник.

– Облекайся, Василий. Пои коней. Едем.

Не спросил Василий – далеко ли. Знал, что если дело поблизости, то Никола милостивый пешком бы пошел, потому что очень жалел лошадей.

Говорит:

– Слушаю, отец. Посиди в избе. Мигом заложу.

В эту зиму снега лежали страх какие глубоченные, а дороги были еле проезжены. Запряг Василий трех лошадей гусем: впереди – лошаденка махонькая, лядащенькая, от старости вся белая в гречке, но хитрющая и в дороге удивительно памятливая; за ней – вороная, доброезжая, однако с ленцой – кнут ей вроде овса был надобен, а в оглоблях – доморослая гнедая кобыла, смиренная и старательная, кличкой Машка.

Навалил Василий в сани с отводами ворох соломы, покрыл веретьем, подтыкал с боков и посадил святителя. А сам уселся на облучке, по-ямщичьи: одна нога в санях, а другая снаружи, чтобы, значит, на раскатах отпихиваться. Шесть вожжей у него веревочных в руках да два кнута: один – покороче, за валенок засунут, а другой предлинный, кнутовище на руку вздето, конец далеко за санями бежит, снег вавилонами чертит.

Неказистая троечка у Василия, а другая с ней никакая не сравнится. На двух передовых лошадях хомуты с бубенцами – бубенцы в лад подобраны, – а под дугой у коренника валдайский колоколец качается, малинового звона. Такая музыка, что за пять верст слышно: честные люди едут. Со стороны поглядеть – точно вразвалку лошади бегут, а ни одному знаменитому рысаку за ними впротяжную не угнаться – духу не хватит. Белая лошаденка шею опустила, снег разнюхивает, к снегу приглядывается; где дорога свертку дает, ей и вожжей не надо – сама путь верный учует.

Иной раз задремлет Василий на облучке, но и сквозь дрему одним ухом слушает. Только услышит, что разладились бубенчики с колокольчиком, мигом встрепенется. Если какая лошадь лукавит, постромок не тянет, на других работу валит, он ее сейчас же кнутом опамятует, а какая не в меру усердствует – ту вожжой попридержит, – и опять все в порядке. Бегут лошадки ровно и мерно, как заведенные, только уши назад торчком поставили. И звенят, звенят на дальнем снежном пути бубенчики.

Встречались им порою разбойники. Вылезут из-под моста молодчики придорожные, станут поперек пути заставой:

– Стой, держи коней, ямщик. Кого везешь? Боярина богатого, купца тароватого или попа пузатого?.. Говори: смерти или живота?

А Василий им:

– Разуйте глаза-то, олухи окаянные. Али не видите, кто сидит?

Поглядят разбойнички и в землю повалятся.

– Прости нас, негодяев, святитель Божий. Эка мы, дураки, опростоволосились! Прости, сделай милость.

– Бог простит, – скажет Никола милостивый. – А вы бы, братцы, меньше народ кровянили... Страшный ответ вам придется давать на том свете.

– Ой, грешны, батюшка, свыше головы грешны... А ты все же, милостивец, не забывай и нас, злодеев, в своих молитвах... Мир тебе путем-дорогой.

– И вам мир на стану, разбойнички.

Так вот Василий и вез святителя много дней и ночей. Кормить останавливался у знакомых стоешников: везде у него были дружки и кумовья. Проехали уже Саратовскую губернию, проехали колонистов, подались на хохлов, а за хохлами пошли чужие земли.

А тем временем выходит Арий-Великанище из своего высокого терема, припадает ухом к сырой земле. Слушал долго, поднялся чернее тучи, слуг своих верных кличет:

– Уж вы слуги мои, слуги верные. Учуял я издали, что Никола-чудотворец к нам из России поспешает. А везет его кесемской ямщик Василий. Приедет Николай раньше недели православия – все мы – и вы и я – пропадем пропадом, как тараканы. Делайте, слуги мои, все, что хотите и умеете, а чтобы непременно вы мне святителя на день, на два в дороге задержали. Иначе – всем вам головы отрублю и ни одного не помилую... А кто изловчится и приказ мой исполнит, того осыплю золотом и каменьями самоцветными и отдам за него замуж дочь мою единственную, красавицу Ересию.

Побежали слуги – как на крыльях полетели.

Едет Василий с угодником чужими странами. Народ все пошел диковинный, несуразный, неприветливый. По-русски совсем не хотят говорить. Сами лохматые, черные, а рыла у них скоблены, и глаза исподлобья, как у волка...

Остался путникам всего один переезд. Завтра к обедне будут в Никитском соборе. Остановились на ночлег в селе у какого-то тамошнего стоешника, на выезде. Суровый мужик попался, вовсе неразговорчивый и грубый.

Спросили овса для коней. «Нет овса, весь вышел». – «Ничего, Василий, – говорит Никола, – возьми-ка пустой мешок из-под сиденья да потряси над яслями». Сделал по его приказу Василий, и из мешка полилось золотым потоком тяжелое пшеничное зерно: полны кормушки насыпал.

Спросил поесть. Мужик знаками показывает: «Нет, мол, у меня для вас ничего». – «Ну что же, – говорит святитель, – на нет и суда нет. Хлеб у тебя, Василий, есть?» – «Есть, батюшка, малая краюха, только черствый хлеб-от». – «Ничего. Мы его в воду покрошим и тюрю похлебаем».

Поужинали, помолились и легли. Угодник на лавке. Василий на полу. Заснул Никола тихо, как ребеночек. А Василию не спится. Все у него как-то на сердце неспокойно... Среди ночи встал лошадей поглядеть. Пошел в конюшню, а оттуда бегом прибежал, лица на нем нет, весь трясется. Перепугался. Стал будить святителя.

– Отец Николай, встань-ко на минутку, пойди со мною в конюшню, погляди, какая беда над нами стряслась...

Пошли. Отворили конюшню. А уже на дворе развиднять стало. Смотрит святитель и диву дается. Лежат лошади на земле, все как есть на части порублены: где ноги, где головы, где шеи, где тулова... Взревел Василий. Лошадки уж больно хороши были.

Говорит ему святитель ласково:

– Ничего, ничего, Василий, не ропщи, не убивайся. Этому горю пособить еще можно. Возьми-ка да составь поскорее лошадей, как они живыми были, часть к части.

Послушался Василий. Приставил головы к шеям, а шеи и ноги к туловам. Ждет – что будет.

Сотворил тогда Николай-чудотворец краткую молитву, и вдруг мигом вскочили все три лошади на ноги, здоровые, крепкие, как ни в чем не бывало, гривами трясут, играют, на овес весело гогочут. Бухнулся Василий в ноги святителю.

Еще до зари выехали. Стало дорогою светать. Вдалеке уже крест на Никитской колокольне поблескивает. Только видит Николай-угодник, что Василий на облучке то налево, то направо нагнется, все как будто бы что-то на лошадях разглядывает.

– Ты что это там, Василий?

– Да вот, святой отец, все гляжу... Лошади-то мои как будто в разные масти пошли. То были ровных цветов, а теперь стали пегие, точно телята. Никак я в темноте да впопыхах все их суставы перепутал?.. Неладно это вышло, однако...

А святитель сказал:

– Не заботься и не суетись. Пусть так и будет. А ты, милый, трогай, трогай... Не опоздать бы.

И правда, чуть-чуть не опоздали. Служба в Никитском соборе уже к самой середине подходила. Вышел Арий на амвон. Огромный, как гора, в парчовой одежде, в алмазах, в двурогой золотой шапке на голове. Стал перед народом и начал «Верую» навыворот читать.

«Не верую ни в отца, ни в сына, ни в духа святого...» И так все дальше, по порядку. И только что хотел заключить: «Не аминь», – как отворилась дверь с паперти и поспешными шагами входит Николай-угодник...

Только что из саней выскочил, едва армяк дорожный успел скинуть, солома кой-где пристала к волосам, к бородке седенькой и к старенькой рясе... Приблизился святитель быстро к амвону. Нет, не ударил он Ария-Великана по щеке – это все неправда, – даже не замахнулся, а только поглядел на него гневно. Зашатался Великанище и упал бы, если бы слуги под руки не подхватили. Слов он своих пагубных окончить не успел и только промолвил:

– Выведите меня на чистый воздух. Душно здесь, и под ложечкой у меня плохо.

Вывели его из храма в соборный садик, а тут ему беда приключилась. Присел он около дерева, и треснула его утроба, и вывалились его все внутренности на землю. И помер без покаяния.

А у Василия-ямщика с той поры повелись да повелись пегие лошади. И всем давно стало известно, что у лошадей этой масти – самый долгий дух в беге, а ноги у них точно железные.

Теперь зима. Ночь. Выходили мы на дорогу, смотрели – не видать ли на снегу змеистой борозды от Васильева длинного кнута, слушали – не слыхать ли бубенцов с колокольчиками? Нет. Не видать. Не слыхать.

Чу! Не слышно ли?

Из книги «Из жизни старцев (мудрость праведных) или Душеполезное чтение». Составитель Д. Гриценко. В ожидании автобуса

У нас в жизни бывает много мелких неприятностей. И как различить: Божье это наказание или происки лукавого?

– Различить нетрудно, – ответил один священник, уже много лет прослуживший в Сыктывкарской епархии. – Лукавый попросту вредит, досаждает, отчаивает людей, так что у них руки опускаются. А Божьи «неприятности» совсем не такие, они не вредят, а лишь вразумляют. Более того, даже пользу приносят. Вот я историю вам расскажу…

Было это, когда меня только поставили на приход. Приход сложный – в поселке, где много дачников. И вот отправляюсь туда на одну из первых своих служб. На остановку вышел за полчаса до автобуса, стою, мерзну. Время вышло – автобуса нет. «Что обо мне на приходе-то подумают? – ужасаюсь. – Ведь на службу опоздаю!» Перебираю в уме, какие грехи вчера совершил, молюсь: «Господи, прости мне, грешному! Только не задерживай автобус!» Гляжу на часы: уже на 15 минут опаздываю. Ну, значит, не в тех грехах каялся – тут дело серьезнее. Начинаю вспоминать, что натворил в течение последней недели, в чем мне перед Богом каяться. А время идет… Господи, за что Ты меня так наказываешь?! Ну ладно бы 15 минут, а то ведь целых полчаса прошло! Зачем так жестоко?!
И чего я только не передумал на этой остановке, всю-то жизнь перед глазами прокрутил. Короче говоря, опоздал я на службу на полтора часа. Подхожу к храму сам не свой, ну, сейчас меня встретят дачники… страшно подумать. И действительно – встречают. Выбегают навстречу женщины, и такие они радостные, так меня ласково принимают: «Батюшка, батюшка! Нашелся!»

Оказывается, как дело было. Сначала скандалом запахло, люди выражали свое недовольство: «15 минут прошло, а священника нет!» Через 30 минут – волноваться стали. А через час запереживали – не случилось ли чего… И так любовно встретили, и я их так душой принял, что вскорости у нас в общине все хорошо наладилось, все теперь по любви. Вот так меня Господь «жестоко» наказал.

Валентин Распутин. Уроки французского.

Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем свою вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, — нет, а за то, что сталось с нами после.

Я пошел в пятый класс в сорок восьмом году. Правильней сказать, поехал: у нас в деревне была только начальная школа, поэтому, чтобы учиться дальше, мне пришлось снаряжаться из дому за пятьдесят километров в райцентр. За неделю раньше туда съездила мать, уговорилась со своей знакомой, что я буду квартировать у нее, а в последний день августа дядя Ваня, шофер единственной в колхозе полуторки, выгрузил меня на улице Подкаменной, где мне предстояло жить, помог занести в дом узел с постелью, ободряюще похлопал на прощанье по плечу и укатил. Так, в одиннадцать лет, началась моя самостоятельная жизнь.

Голод в тот год еще не отпустил, а нас у матери было трое, я самый старший. Весной, когда пришлось особенно туго, я глотал сам и заставлял глотать сестренку глазки проросшей картошки и зерна овса и ржи, чтобы развести посадки в животе, — тогда не придется все время думать о еде. Все лето мы старательно поливали свои семена чистой ангарской водичкой, но урожая почему-то не дождались или он был настолько мал, что мы его не почувствовали. Впрочем, я думаю, что затея эта не совсем бесполезная и человеку когда-нибудь еще пригодится, а мы по неопытности что-то там делали неверно.

Трудно сказать, как решилась мать отпустить меня в район (райцентр у нас называли районом). Жили мы без отца, жили совсем плохо, и она, видно, рассудила, что хуже уже не будет — некуда. Учился я хорошо, в школу ходил с удовольствием и в деревне признавался за грамотея: писал за старух и читал письма, перебрал все книжки, которые оказались в нашей неказистой библиотеке, и по вечерам рассказывал из них ребятам всякие истории, больше того добавляя от себя. Но особенно в меня верили, когда дело касалось облигаций. Их за войну у людей скопилось много, таблицы выигрышей приходили часто, и тогда облигации несли ко мне. Считалось, что у меня счастливый глаз. Выигрыши и правда случались, чаще всего мелкие, но колхозник в те годы рад был любой копейке, а тут из моих рук сваливалась и совсем нечаянная удача. Радость от нее невольно перепадала и мне. Меня выделяли из деревенской ребятни, даже подкармливали; однажды дядя Илья, в общем-то скупой, прижимистый старик, выиграв четыреста рублей, сгоряча нагреб мне ведро картошки — под весну это было немалое богатство.

И все потому же, что я разбирался в номерах облигаций, матери говорили:

— Башковитый у тебя парень растет. Ты это… давай учи его. Грамота зря не пропадет.

И мать, наперекор всем несчастьям, собрала меня, хотя до того никто из нашей деревни в районе не учился. Я был первый. Да я и не понимал, как следует, что мне предстоит, какие испытания ждут меня, голубчика, на новом месте.

Учился я и тут хорошо. Что мне оставалось? — затем я сюда и приехал, другого дела у меня здесь не было, а относиться спустя рукава к тому, что на меня возлагалось, я тогда еще не умел. Едва ли осмелился бы я пойти в школу, останься у меня невыученным хоть один урок, поэтому по всем предметам, кроме французского, у меня держались пятерки.

С французским у меня не ладилось из-за произношения. Я легко запоминал слова и обороты, быстро переводил, прекрасно справлялся с трудностями правописания, но произношение с головой выдавало все мое ангарское происхождение вплоть до последнего колена, где никто сроду не выговаривал иностранных слов, если вообще подозревал об их существовании. Я шпарил по-французски на манер наших деревенских скороговорок, половину звуков за ненадобностью проглатывая, а вторую половину выпаливая короткими лающими очередями. Лидия Михайловна, учительница французского, слушая меня, бессильно морщилась и закрывала глаза. Ничего подобного опа, конечно, не слыхивала. Снова и снова она показывала, как произносятся носовые, сочетания гласных, просила повторить — я терялся, язык у меня во рту деревенел и не двигался. Все было впустую. Но самое страшное начиналось, когда я приходил из школы. Там я невольно отвлекался, все время вынужден был что-то делать, там меня тормошили ребята, вместе с ними — хочешь не хочешь — приходилось двигаться, играть, а на уроках — paботать. Но едва я оставался один, сразу наваливалась тоска — тоска по дому, по деревне. Никогда раньше даже на день я не отлучался из семьи и, конечно, не был готов к тому, чтобы жить среди чужих людей. Так мне было плохо, так горько и постыло! — хуже всякой болезни. Хотелось только одного, мечталось об одном — домой и домой. Я сильно похудел; мать, приехавшая в конце сентября, испугалась за меня. При ней я крепился, не жаловался и не плакал, но, когда она стала уезжать, не выдержал и с ревом погнался за машиной. Мать махала мне рукой из кузова, чтобы я отстал, не позорил себя и ее, я ничего не понимал. Тогда она решилась и остановила машину.

— Собирайся, — потребовала она, когда я подошел. Хватит, отучился, поедем домой.

Я опомнился и убежал.

Но похудел я не только из-за тоски по дому. К тому же еще я постоянно недоедал. Осенью, пока дядя Ваня возил на своей полуторке хлеб в Заготзерно, стоявшее неподалеку от райцентра, еду мне присылали довольно часто, примерно раз в неделю. Но вся беда в том, что мне ее не хватало. Ничего там не было, кроме хлеба и картошки, изредка мать набивала в баночку творогу, который у кого-то под что-то брала: корову она не держала. Привезут — кажется много, хватишься через два дня — пусто. Я очень скоро стал замечать, что добрая половина моего хлеба куда-то самым таинственным образом исчезает. Проверил — так и есть: был — нету. То же самое творилось с картошкой. Кто потаскивал — тетя Надя ли, крикливая, замотанная женщина, которая одна мыкалась с тремя ребятишками, кто-то из ее старших девчонок или младший, Федька, — я не знал, я боялся даже думать об этом, не то что следить. Обидно было только, что мать ради меня отрывает последнее от своих, от сестренки с братишкой, а оно все равно идет мимо. Но я заставил себя смириться и с этим. Легче матери не станет, если она услышит правду.

Голод здесь совсем не походил на голод в деревне. Там всегда, и особенно осенью, можно было что-то перехватить, сорвать, выкопать, поднять, в Ангаре ходила рыба, в лесу летала птица. Тут для меня все вокруг было пусто: чужие люди, чужие огороды, чужая земля. Небольшую речушку на десять рядов процеживали бреднями. Я как-то в воскресенье просидел с удочкой весь день и поймал трех маленьких, с чайную ложку, пескариков — от такой рыбалки тоже не раздобреешь. Больше не ходил — что зря время переводить! По вечерам околачивался у чайной, на базаре, запоминая, что почем продают, давился слюной и шел ни с чем обратно. На плите у тети Нади стоял горячий чайник; пошвыркав гольного кипяточку и согрев желудок, ложился спать. Утром опять в школу. Так и дотягивал до того счастливого часа, когда к воротам подъезжала полуторка и в дверъ стучал дядя Ваня. Наголодавшись и зная, что харч мой все равно долго не продержится, как бы я его ни экономил, я наедался до отвала, до рези и животе, а затем, через день или два, снова подсаживал зубы на полку.

Однажды, еще в сентябре, Федька спросил у меня:

— Ты в «чику» играть не боишься?

— В какую «чику»? — не понял я.

— Игра такая. На деньги. Если деньги есть, пойдем сыграем.

— Нету.

— И у меня нету. Пойдем так, хоть посмотрим. Увидишъ, как здорово.

Федька повел меня за огороды. Мы прошли по краю продолговатого, грядой, холма, сплошь заросшего крапивой, уже черной, спутанной, с отвисшими ядовитыми гроздьями семян, перебрались, прыгая по кучам, через старую свалку и в низинке, на чистой и ровной небольшой поляне, увидели ребят. Мы подошли. Ребята насторожились. Все они были примерно тех же лет, что и я, кроме одного — рослого и крепкого, заметного своей силой и властью, парня с длинной рыжей челкой. Я вспомнил: он ходил в седьмой класс.

— Этого еще зачем привел? — недовольно сказал oн Федьке.

— Он свой, Вадик, свой, — стал оправдываться Федька. — Он у нас живет.

— Играть будешь? — спросил меня Вадик.

— Денег нету.

— Гляди не вякни кому, что мы здесь.

— Вот еще! — обиделся я.

Больше на меня не обращали внимания, я отошел в сторонку и стал наблюдать. Играли не все — то шестеро, то семеро, остальные только глазели, болея в основном за Вадика. Хозяйничал здесь он, это я понял сразу.

Разобраться в игре ничего не стоило. Каждый выкладывал на кон по десять копеек, стопку монет решками вверх опускали на площадку, ограниченную жирной чертой метрах в двух от кассы, а с другой стороны, от валуна, вросшего в землю и служившего упором для передней ноги, бросали круглую каменную шайбу. Бросать ее надо было с тем расчетом, чтобы она как можно ближе подкатилась к черте, но не вышла за нее, — тогда ты получал право первым разбивать кассу. Били всё той же шайбой, стараясь перевернуть. монеты на орла. Перевернул — твоя, бей дальше, нет — отдай это право следующему. Но важней всего считалось еще при броске накрыть шайбой монеты, и если хоть одна из них оказывалась на орле, вся касса без разговоров переходила в твой карман, и игра начиналась снова.

Вадик хитрил. Он шел к валуну после всех, когда полная картина очередности была у него перед глазами и он видел, куда бросать, чтобы выйти вперед. Деньги доставались первым, до последних они доходили редко. Наверное, все понимали, что Вадик хитрит, но сказать ему об этом никто не смел. Правда, и играл он хорошо. Подходя к камню, чуть приседал, прищурившись, наводил шайбу на цель и неторопливо, плавно выпрямлялся — шайба выскальзывала из его руки и летела туда, куда он метил. Быстрым движением головы он забрасывал съехавшую челку наверх, небрежно сплевывал в сторону, показывая, что дело сделано, и ленивым, нарочито замедленным шагом ступал к деньгам. Если они были в куче, бил резко, со звоном, одиночные же монетки трогал шайбой осторожно, с накатиком, чтобы монетка не билась и не крутилась в воздухе, а, не поднимаясь высоко, всего лишь переваливалась на другую сторону. Никто больше так не умел. Ребята лупили наобум и доставали новые монеты, а кому нечего было доставать, переходили в зрители.

Мне казалось, что, будь у меня деньги, я бы смог играть. В деревне мы возились с бабками, но и там нужен точный глаз. А я, кроме того, любил придумывать для себя забавы на меткость: наберу горсть камней, отыщу цель потруднее и бросаю в нее до тех пор, пока не добьюсь полного результата — десять из десяти. Бросал и сверху, из-за плеча, и снизу, навешивая камень над целью. Так что кой-какая сноровка у меня была. Не было денег.

Мать потому и отправляла мне хлеб, что денег у нас не водилось, иначе я покупал бы его и здесь. Откуда им в колхозе взяться? Все же раза два она подкладывала мне в письмо по пятерке — на молоко. На теперешние это пятьдесят копеек, не разживешься, но все равно деньги, на них на базаре можно было купить пять поллитровых баночек молока, по рублю за баночку. Молоко мне наказано пить от малокровия, у меня часто ни с того ни с сего принималась вдруг кружиться голова.

Но, получив пятерку в третий раз, я не пошел за молоком, а разменял ее на мелочь и отправился за свалку. Место здесь было выбрано с толком, ничего не скажешь: полянка, замкнутая холмами, ниоткуда не просматривалась. В селе, на виду у взрослых, за такие игры гоняли, грозили директором и милицией. Тут нам никто не мешал. И недалеко, за десять минут добежишь.

В первый раз я спустил девяностно копеек, во второй — шестьдесят. Денег было, конечно, жалко, но я чувствовал, что приноравливаюсь к игре, рука постепенно привыкала к шайбе, училась отпускать для броска ровно столько силы, сколько требовалось, чтобы шайба пошла верно, глаза тоже учились заранее знать, куда она упадет и сколько еще прокатится по земле. По вечерам, когда все расходились, я снова возвращался сюда, доставал из-под камня спрятанную Вадиком шайбу, выгребал из кармана свою мелочь и бросал, пока не темнело. Я добился того, что из десяти бросков три или четыре угадывали точно на деньги.

И наконец наступил день, когда я остался в выигрыше.

Осень стояла теплая и сухая. Еще и в октябре пригревало так, что можно было ходить в рубашке, дожди выпадали редко и казались случайными, ненароком занесенными откуда-то из непогодья слабым попутным ветерком. Небо синело совсем по-летнему, но стало словно бы уже, и солнце заходило рано. Над холмами в чистые часы курился воздух, разнося горьковатый, дурманящий запах сухой полыни, ясно звучали дальние голоса, кричали отлетающие птицы. Трава на нашей поляне, пожелтевшая и сморенная, все же осталась живой и мягкой, на ней возились свободные от игры, а лучше сказать, проигравшиеся ребята.

Теперь каждый день после школы я прибегал сюда. Ребята менялись, появлялись новички, и только Вадик не пропускал ни одной игры. Она без него и не начиналась. За Вадиком, как тень, следовал большеголовый, стриженный под машинку, коренастый парень, по прозвищу Птаха. В школе я Птаху до этого не встречал, но, забегая вперед, скажу, что в третьей четверти он вдруг, как снег на голову, свалился на наш класс. Оказывается, остался в пятом на второй год и под каким-то предлогом устроил себе до января каникулы. Птаха тоже обычно выигрывал, хоть и не так, как Вадик, поменьше, но в убытке не оставался. Да потому, наверно, и не оставался, что был заодно с Вадиком и тот ему потихоньку помогал.

Из нашего класса на полянку иногда набегал Тишкин, суетливый, с моргающими глазенками мальчишка, любивший на уроках поднимать руку. Знает, не знает — все равно тянет. Вызовут — молчит.

— Что ж ты руку поднимал? — спрашивают Тишкина.

Он шлепал своими глазенками:

— Я помнил, а пока вставал, забыл.

Я с ним не дружил. От робости, молчаливости, излишней деревенской замкнутости, а главное — от дикой тоски по дому, не оставлявшей во мне никаких желаний, ни с кем из ребят я тогда еще не сошелся. Их ко мне тоже не тянуло, я оставался один, не понимая и не выделяя из горького своего положения одиночества: один — потому что здесь, а не дома, не в деревне, там у меня товарищей много.

Тишкин, казалось, и не замечал меня на полянке. Быстро проигравшись, он исчезал и появлялся снова не скоро.

А я выигрывал. Я стал выигрывать постоянно, каждый день. У меня был свой расчет: не надо катать шайбу по площадке, добиваясь права на первый удар; когда много играющих, это не просто: чем ближе тянешься к черте, тем больше опасности перевалить за нее и остаться последним. Надо накрывать кассу при броске. Так я и делал. Конечно, я рисковал, но при моей сноровке это был оправданный риск. Я мог проиграть три, четыре раза подряд, зато на пятый, забрав кассу, возвращал свой проигрыш втройне. Снова проигрывал и снова возвращал. Мне редко приходилось стучать шайбой по монетам, но и тут я пользовался своим приемом: если Вадик бил с накатом на себя, я, наоборот, тюкал от себя — так было непривычно, но так шайба придерживала монету, не давала ей вертеться и, отходя, переворачивала вслед за собой.

Теперь у меня появились деньги. Я не позволял себе чересчур увлекаться игрой и торчать на полянке до вечера, мне нужен был только рубль, каждый день по рублю. Получив его, я убегал, покупал на базаре баночку молока (тетки ворчали, глядя на мои погнутые, побитые, истерзанные монеты, но молоко наливали), обедал и садился за уроки. Досыта все равно я не наедался, но уже одна мысль, что я пью молоко, прибавляла мне силы и смиряла голод. Мне стало казаться, что и голова теперь у меня кружится гораздо меньше.

Поначалу Вадик спокойно относился к моим выигрышам. Он и сам не оставался внакладе, а из его карманов вряд ли мне что-нибудь перепадало. Иногда он даже похваливал меня: вот, мол, как надо бросать, учитесь, мазилы. Однако вскоре Вадик заметил, что я слишком быстро выхожу из игры, и однажды остановил меня:

— Ты что это — загреб кассу и драть? Ишь шустрый какой! Играй.

— Мне уроки надо, Вадик, делать, — стал отговариваться я.

— Кому надо делать уроки, тот сюда не ходит.

А Птаха подпел:

— Кто тебе сказал, что так играют на деньги? За это, хочешь знать, бьют маленько. Понял?

Больше Вадик не давал мне шайбу раньше себя и подпускал к камню только последним. Он хорошо бросал, и нередко я лез в карман за новой монетой, не прикоснувшись к шайбе. Но я бросал лучше, и если уж мне доставалась возможность бросать, шайба, как намагниченная, летела точно на деньги. Я и сам удивлялся своей меткости, мне надо бы догадаться придержать ее, играть незаметней, а я бесхитростно и безжалостно продолжал бомбить кассу. Откуда мне было знать, что никогда и никому еще не прощалось, если в своем деле он вырывается вперед? Не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других он выскочка, и больше всех ненавидит его тот, кто идет за ним следом. Эту науку мне пришлось в ту осень постигнуть на собственной шкуре.

Я только что опять угодил в деньги и шел собирать их, когда заметил, что Вадик наступил ногой на одну из рассыпавшихся по сторонам монет. Все остальные лежали вверх решками. В таких случаях при броске обычно кричат «в склад!», чтобы — если не окажется орла — собрать для удара деньги в одну кучу, но я, как всегда, понадеялся на удачу и не крикнул.

— Не в склад! — объявил Вадик.

Я подошел к нему и попытался сдвинуть его ногу с монеты, но он оттолкнул меня, быстро схватил ее с земли и показал мне решку. Я успел заметить, что монета была на орле, — иначе он не стал бы ее закрывать.

— Ты перевернул ее, — сказал я. — Она была на орле, я видел.

Он сунул мне под нос кулак.

— А этого ты не видел? Понюхай, чем пахнет.

Мне пришлось смириться. Настаивать на своем было бессмысленно; если начнется драка, никто, ни одна душа за меня не заступится, даже Тишкин, который вертелся тут же.

Злые, прищуренные глаза Вадика смотрели на меня в упор. Я нагнулся, тихонько ударил по ближней монете, перевернул ее и подвинул вторую. «Хлюзда на правду наведет, — решил я. — Все равно я их сейчас все заберу». Снова наставил шайбу для удара, но опустить уже не успел: кто-то вдруг сильно поддал мне сзади коленом, и я неловко, склоненной вниз головой, ткнулся в землю. Вокруг засмеялись.

За мной, ожидающе улыбаясь, стоял Птаха. Я oпeшил:

— Чего-о ты?!

— Кто тебе сказал, что это я? — отперся он. — Приснилось, что ли?

— Давай сюда! — Вадик протянул руку за шайбой, но я не отдал ее. Обида перехлестнула во мне страх ничего на свете я больше не боялся. За что? За что они так со мной? Что я им сделал?

— Давай сюда! — потребовал Вадик.

— Ты перевернул ту монетку! — крикнул я ему. — Я видел, что перевернул. Видел.

— Ну-ка, повтори, — надвигаясь на меня, попросил он.

— Ты перевернул ее, — уже тише сказал я, хорошо зная, что за этим последует.

Первым, опять сзади, меня ударил Птаха. Я полетел на Вадика, он быстро и ловко, не примериваясь, поддел меня головой в лицо, и я упал, из носу у меня брызнула кровь. Едва я вскочил, на меня снова набросился Птаха. Можно было еще вырваться и убежать, но я почему-то не подумал об этом. Я вертелся меж Вадиком и Птахой, почти не защищаясь, зажимая ладонью нос, из которого хлестала кровь, и в отчаянии, добавляя им ярости, упрямо выкрикивая одно и то же:

— Перевернул! Перевернул! Перевернул!

Они били меня по очереди, один и второй, один и второй. Кто-то третий, маленький и злобный, пинал меня по ногам, потом они почти сплошь покрылись синяками. Я старался только не упасть, ни за что больше не упасть, даже в те минуты мне казалось это позором. Но в конце концов они повалили меня на землю и остановились.

— Иди отсюда, пока живой! — скомандовал Вадик. — Быстро!

Я поднялся и, всхлипывая, швыркая омертвевшим носом, поплелся в гору.

— Только вякни кому — убьем! — пообещал мне вслед Вадик.

Я не ответил. Все во мне как-то затвердело и сомкнулось в обиде, у меня не было сил достать из себя слово. И, только поднявшись на гору, я не утерпел и, словно сдурев, закричал что было мочи — так что слышал, наверное, весь поселок:

— Переверну-у-ул!

За мной кинулся было Птаха, но сразу вернулся — видно, Вадик рассудил, что с меня хватит, и остановил его. Минут пять я стоял и, всхлипывая, смотрел на полянку, где снова началась игра, затем спустился по другой стороне холма к ложбинке, затянутой вокруг черной крапивой, упал на жесткую сухую траву и, не сдерживаясь больше, горько, навзрыд заплакал.

Не было в тот день и не могло быть во всем белом свете человека несчастнее меня.

Утром я со страхом смотрел на себя в зеркало: нос вспух и раздулся, под левым глазом синяк, а ниже его, на щеке, изгибается жирная кровавая ссадина. Как идти в школу в таком виде, я не представлял, но как-то идти надо было, пропускать по какой бы то ни было причине уроки я не решался. Допустим, носы у людей и от природы случаются почище моего, и если бы не привычное место, ни за что не догадаешься, что это нос, но ссадину и синяк ничем оправдать нельзя: сразу видно, что они красуются тут не по моей доброй воле.

Прикрывая глаз рукой, я юркнул в класс, сел за свою парту и опустил голову. Первым уроком, как назло, был французский. Лидия Михайловна, по праву классного руководителя, интересовалась нами больше других учителей, и скрыть от нее что-либо было трудно. Она входила, здоровалась, но до того, как посадить класс, имела привычку внимательным образом осматривать почти каждого из нас, делая будто бы и шутливые, но обязательные для исполнения замечания. И знаки на моем лице она, конечно, увидела сразу, хоть я, как мог, и прятал их; я понял это потому, что на меня стали оборачиваться ребята.

— Ну вот, — сказала Лидия Михайловна, открывая журнал. — Сегодня среди нас есть раненые.

Класс засмеялся, а Лидия Михайловна снова подняла на меня глаза. Они у нее косили и смотрели словно бы мимо, но мы к тому времени уже научились распознавать, куда они смотрят.

— И что случилось? — спросила она.

— Упал, — брякнул я, почему-то не догадавшись заранее придумать хоть мало-мальски приличное объяснение.

— Ой, как неудачно. Вчера упал или сегодня?

— Сегодня. Нет, вчера вечером, когда темно было.

— Хи, упал! — выкрикнул Тишкин, захлебываясь от радости. — Это ему Вадик из седьмого класса поднес. Они на деньги играли, а он стал спорить и заработал, Я же видел. А говорит, упал.

Я остолбенел от такого предательства. Он что — совсем ничего не понимает или это он нарочно? За игру на деньги нас в два счета могли выгнать из школы. Доигрался. В голове у меня от страха все всполошилось и з гудело: пропал, теперь пропал. Ну, Тишкин. Вот Тишкин так Тишкин. Обрадовал. Внес ясность — нечего сказать.

— Тебя, Тишкин, я хотела спросить совсем другое, — не удивляясь и не меняя спокойного, чуть безразличного тона, остановила его Лидия Михайловна. — Иди к доске, раз уж ты разговорился, и приготовься отвечать. Она подождала, пока растерявшийся, ставший сразу несчастиым Тишкин выйдет к доске, и коротко сказала мне: — После уроков останешься.

Больше всего я боялся, что Лидия Михайловна потащит меня к директору. Это значит, что, кроме сегодняшней беседы, завтра меня выведут перед школьной линейкой и заставят рассказывать, что меня побудило заниматься этим грязным делом. Директор, Василий Андреевич, так и спрашивал провинившегося, что бы он ни творил, — разбил окно, подрался или курил в уборной: «Что тебя побудило заниматься этим грязным делом?» Он расхаживал перед линейкой, закинув руки за спину, вынося вперед в такт широким шагам плечи, так что казалось, будто наглухо застегнутый, оттопыривающийся темный френч двигается самостоятельно чуть поперед директора, и подгонял: «Отвечай, отвечай. Мы ждем. смотри, вся школа ждет, что ты нам скажешь». Ученик начинал в свое оправдание что-нибудь бормотать, но директор обрывал его: «Ты мне на вопрос отвечай, на вопрос. Как был задан вопрос?» — «Что меня побудило?» — Вот именно: что побудило? Слушаем тебя». Дело обычно заканчивалось слезами, лишь после этого директор успокаивался, и мы расходились на занятия. Труднее было со старшеклассниками, которые не хотели плакать, но и не могли ответить на вопрос Василия Андреевича.

Однажды первый урок у нас начался с опозданием на десять минут, и все это время директор допрашивал одного девятиклассника, но, так и не добившись от него ничего вразумительного, увел к себе в кабинет.

А что, интересно, скажу я? Лучше бы сразу выгоняли. Я мельком, чуть коснувшись этой мысли, подумал, что тогда я смогу вернуться домой, и тут же, словно обжегшись, испугался: нет, с таким позором и домой нельзя. Другое дело — если бы я сам бросил школу… Но и тогда про меня можно сказать, что я человек ненадежный, раз не выдержал того, что хотел, а тут и вовсе меня станет чураться каждый. Нет, только не так. Я бы еще потерпел здесь, я бы привык, но так домой ехать нельзя.

После уроков, замирая от страха, я ждал Лидию Михайловну в коридоре. Она вышла из учительской и, кивнув, завела меня в класс. Как всегда, она села за стол, я хотел устроиться за третьей партой, подальше от нее, но Лидия Михайловна показала мне на первую, прямо перед собой.

— Это правда, что ты играешь на деньги? — сразу начала она. Она спросила слишком громко, мне казалось, что в школе об этом нужно говорить только шепотом, и я испугался еще больше. Но запираться никакого смысла не было, Тишкин успел продать меня с потрохами. Я промямлил:

— Правда.

— Ну и как — выигрываешь или проигрываешь? Я замялся, не зная, что лучше.

— Давай рассказывай, как есть. Проигрываешь, наверное?

— Вы… выигрываю.

— Хорошо, хоть так. Выигрываешь, значит. И что ты делаешь с деньгами?

В первое время в школе я долго не мог привыкнуть к голосу Лидии Михайловны, он сбивал меня с толку. У нас в деревне говорили, запахивая голос глубоко в нутро, и потому звучал он вволюшку, a у Лидии Михайловны он был каким-то мелким и легким, так что в него приходилось вслушиваться, и не от бессилия вовсе — она иногда могла сказать и всласть, а словно бы от притаенности и ненужной экономии. Я готов был свалить все на французский язык: конечно, пока училась, пока приноравливалась к чужой речи, голос без свободы сел, ослаб, как у птички в клетке, жди теперь, когда он опять разойдется и окрепнет. Вот и сейчас Лидия Михайловна спрашивала так, будто была в это время занята чем-то другим, более важным, но от вопросов ее все равно было не уйти.

— Ну, так что ты делаешь с деньгами, которые выигрываешь? Покупаешь конфеты? Или книги? Или копишь на что-нибудь? Ведь у тебя их, наверное, теперь много?

— Нет, не много. Я только рубль выигрываю.

— И больше не играешь?

— Нет.

— А рубль? Почему рубль? Что ты с ним делаешь?

— Покупаю молоко.

— Молоко?

Она сидела передо мной аккуратная, вся умная и красивая, красивая и в одежде, и в своей женской молодой поре, которую я смутно чувствовал, до меня доходил запах духов от нее, который я принимал за самое дыхание; к тому же она была учительницей не арифметики какой-нибудь, не истории, а загадочного французского языка, от которого тоже исходило что-то особое, сказочное, неподвластное любому-каждому, как, например, мне. Не смея поднять глаза на нее, я не посмел и обмануть ее. Да и зачем, в конце концов, мне было обманывать?

Она помолчала, рассматривая меня, и я кожей почувствовал, как при взгляде ее косящих внимательных глаз все мои беды и несуразности прямо-таки взбухают и наливаются своей дурной силой. Посмотреть, конечно, было на что: перед ней крючился на парте тощий диковатый мальчишка с разбитым лицом, неопрятный без матери и одинокий, в старом, застиранном пиджачишке на обвислых плечах, который впору был на груди, но из которого далеко вылезали руки; в перешитых из отцовских галифе и заправленных в чирки марких светло-зеленых штанах со следами вчерашней драки. Я еще раньше заметил, с каким любопытством поглядывает Лидия Михайловна на мою обувку. Из всего класса в чирках ходил только я. Лишь на следующую осень, когда я наотрез отказался ехать в них в школу, мать продала швейную машину, единственную нашу ценность, и купила мне кирзовые сапоги.

— И все-таки на деньги играть не надо, — задумчиво сказала Лидия Михайловна. — Обошелся бы ты как-нибудь без этого. Можно обойтись?

Не смея поверить в свое спасение, я легко пообещал:

— Можно.

Я говорил искренне, но что поделаешь, если искренность нашу нельзя привязать веревками.

Справедливости ради надо сказать, что в те дни мне пришлось совсем плохо. Колхоз наш по сухой осени рано рассчитался с хлебосдачей, и дядя Ваня больше не приезжал. Я знал, что дома мать места себе не находит, переживая за меня, но мне от этого было не легче. Мешок картошки, привезенный в последний раз дядей Ваней, испарился так быстро, будто ею кормили, по крайней мере, скот. Хорошо еще, что, спохватившись, я догадался немножко припрятать в стоящей во дворе заброшенной сараюшке, и вот теперь только этой притайкой и жил. После школы, крадучись, как вор, я шмыгал в сараюшку, совал несколько картофелин в карман и убегал за улицу, в холмы, чтобы где-нибудь в удобной и скрытой низинке развести огонь. Мне все время хотелось есть, даже во сне я чувствовал, как по моему желудку прокатываются судорожные волны.

В надежде наткнуться на новую компанию игроков, я стал потихоньку обследовать соседние улицы, бродил по пустырям, следил за ребятами, которых заносило в холмы. Все было напрасно, сезон кончился, подули холодные октябрьские ветры. И только по нашей полянке по-прежнему продолжали собираться ребята. Я кружил неподалеку, видел, как взблескивает на солнце шайба, как, размахивая руками, командует Вадик и склоняются над кассой знакомые фигуры.

В конце концов я не выдержал и спустился к ним. Я знал, что иду на унижение, но не меньшим унижением было раз и навсегда смириться с тем, что меня избили и выгнали. Меня зудило посмотреть, как отнесутся к моему появлению Вадик и Птаха и как смогу держать себя я. Но больше всего подгонял голод. Мне нужен был рубль — уже не на молоко, а на хлеб. Других путей раздобыть его я не знал.

Я подошел, и игра сама собой приостановилась, все уставились на меня. Птаха был в шапке с подвернутыми ушами, сидящей, как и все на нем, беззаботно и смело, в клетчатой, навыпуск рубахе с короткими рукавами; Вадик форсил в красивой толстой куртке с замком. Рядом, сваленные в одну кучу, лежали фуфайки и пальтишки, на них, сжавшись под ветром, сидел маленький, лет пяти-шести, мальчишка.

Первым встретил меня Птаха:

— Чего пришел? Давно не били?

— Играть пришел, — как можно спокойней ответил я, глядя на Вадика.

— Кто тебе сказал, что с тобой, — Птаха выругался, — будут тут играть?

— Никто.

— Что, Вадик, сразу будем бить или подождем немножко?

— Чего ты пристал к человеку, Птаха? — щурясь на меня, сказал Вадик. — Понял, человек играть пришел. Может, он у нас с тобой по десять рублей хочет выиграть?

— У вас нет по десять рублей, — только чтобы не казаться себе трусом, сказал я.

— У нас есть больше, чем тебе снилось. Ставь, не разговаривай, пока Птаха не рассердился. А то он человек горячий.

— Дать ему, Вадик?

— Не надо, пусть играет. — Вадик подмигнул ребятам. — Он здорово играет, мы ему в подметки не годимся.

Теперь я был ученый и понимал, что это такое — доброта Вадика. Ему, видно, надоела скучная, неинтересная игра, поэтому, чтобы пощекотать себе нервы и почувствовать вкус настоящей игры, он и решил допустить в нее меня. Но как только я затрону его самолюбие, мне опять не поздоровится. Он найдет, к чему придраться, рядом с ним Птаха.

Я решил играть осторожно и не зариться на кассу. Как и все, чтобы не выделяться, я катал шайбу, боясь ненароком угодить в деньги, потом тихонько тюкал по монетам и оглядывался, не зашел ли сзади Птаха. В пepвые дни я не позволял себе мечтать о рубле; копеек двадцать-тридцать, на кусок хлеба, и то хорошо, и то давай сюда.

Но то, что должно было рано или поздно случиться, разумеется, случилось. На четвертый день, когда, выиграв рубль, я собрался уйти, меня снова избили. Правда, на этот раз обошлось легче, но один след остался: у меня сильно вздулась губа. В школе приходилось ее постоянно прикусывать. Но, как ни прятал я ее, как ни пpикусывал, а Лидия Михайловна разглядела. Она нарочно вызвала меня к доске и заставила читать французский текст. Я его с десятью здоровыми губами не смог бы правильно произнести, а об одной и говорить нечего.

— Хватит, ой, хватит! — испугалась Лидия Михайловна и замахала на меня, как на нечистую силу, руками. — Да что же это такое?! Нет, придется с тобой заниматься отдельно. Другого выхода нет.

Так начались для меня мучительные и неловкие дни. С самого утра я со страхом ждал того часа, когда мне придется остаться наедине с Лидией Михайловной, и, ломая язык, повторять вслед за ней неудобные для произношения, придуманные только для наказания слова. Ну, зачем еще, как не для издевательства, три гласные сливать в один толстый тягучий звук, то же «о», например, в слове «веаисоир» (много), которым можно подавиться? Зачем с каким-то пристоном пускать звуки через нос, когда испокон веков он служил человеку совсем для другой надобности? Зачем? Должны же существовать границы разумного. Я покрывался потом, краснел и задыхался, а Лидия Михайловна без передышки и без жалости заставляла меня мозолить бедный мой язык. И почему меня одного? В школе сколько угодно было ребят, которые говорили по-французски ничуть не лучше, чем я, однако они гуляли на свободе, делали что хотели, а я, как проклятый, отдувался один за всех.

Оказалось, что и это еще не самое страшное. Лидия Михайловна вдруг решила, что времени в школе у нас до второй смены остается в обрез, и сказала, чтобы я по вечерам приходил к ней на квартиру. Жила она рядом со школой, в учительских домах. На другой, большей половине дома Лидии Михайловны жил сам директор. Я шел туда как на пытку. И без того от природы робкий и стеснительный, теряющийся от любого пустяка, в этой чистенькой, аккуратной квартире учительницы я в первое время буквально каменел и боялся дышать. Мне надо было говорить, чтобы я раздевался, проходил в комнату, садился — меня приходилось передвигать, словно вещь, и чуть ли не силой добывать из меня слова. Моим успехам во французском это никак не способствовало. Но, странное дело, мы и занимались здесь меньше, чем в школе, где нам будто бы мешала вторая смена. Больше того, Лидия Михайловна, хлопоча что-нибудь по квартире, расспрашивала меня или рассказывала о себе. Подозреваю, это она нарочно для меня придумала, будто пошла на французский факультет потому лишь, что в школе этот язык ей тоже не давался и она решила доказать себе, что может овладеть им не хуже других.

Забившись в угол, я слушал, не чая дождаться, когда меня отпустят домой. В комнате было много книг, на тумбочке у окна стоял большой красивый радиоприемник; с проигрывателем — редкое по тем временам, а для меня и вовсе невиданное чудо. Лидия Михайловна ставила пластинки, и ловкий мужской голос опять-таки учил французскому языку. Так или иначе от него никуда было не деться. Лидия Михайловна в простом домашнем платье, в мягких войлочных туфлях ходила по комнате, заставляя меня вздрагивать и замирать, когда она приближалась ко мне. Я никак не мог поверить, что сижу у нее в доме, все здесь было для меня слишком неожиданным и необыкновенным, даже воздух, пропитанный легкими и незнакомыми запахами иной, чем я знал, жизни. Невольно создавалось ощущение, словно я подглядываю эту жизнь со стороны, и от стыда и неловкости за себя я еще глубже запахивался в свой кургузый пиджачишко.

Лидии Михайловне тогда было, наверное, лет двадцать пять или около того; я хорошо помню ее правильное и потому не слишком живое лицо с прищуренными, чтобы скрыть в них косинку, глазами; тугую, редко раскрывающуюся до конца улыбку и совсем черные, коротко остриженные волосы. Но при всем этом не было видно в ее лице жесткости, которая, как я позже заметил, становится с годами чуть ли не профессиональным признаком учителей, даже самых добрых и мягких по натуре, а было какое-то осторожное, с хитринкой, недоумение, относящееся к ней самой и словно говорившее: интересно, как я здесь очутилась и что я здесь делаю? Теперь я думаю, что она к тому времени успела побывать замужем; по голосу, по походке — мягкой, но уверенной, свободной, по всему ее поведению в ней чувствовались смелость и опытность. А кроме того, я всегда придерживался мнения, что девушки, изучающие французский или испанский язык, становятся женщинами раньше своих сверстниц, которые занимаются, скажем, русским или немецким.

Стыдно сейчас вспомнить, как я пугался и терялся, когда Лидия Михайловна, закончив наш урок, звала меня ужинать. Будь я тысячу раз голоден, из меня пулей тут же выскакивал всякий аппетит. Садиться за один стол с Лидией Михайловной! Нет, нет! Лучше я к завтрашнему дню наизусть выучу весь французский язык, чтобы никогда больше сюда не приходить. Кусок хлеба, наверное, и вправду застрял бы у меня в горле. Кажется, до того я не подозревал, что и Лидия Михайловна тоже, как все мы, питается самой обыкновенной едой, а не какой-нибудь манной небесной, — настолько она представлялась мне человеком необыкновенным, непохожим на всех остальных.

Я вскакивал и, бормоча, что сыт, что не хочу, пятился вдоль стенки к выходу. Лидия Михайловна смотрела на меня с удивлением и обидой, но остановить меня никакими силами было невозможно. Я убегал. Так повторялось несколько раз, затем Лидия Михайловна, отчаявшись, перестала приглашать меня за стол. Я вздохнул свободней.

Однажды мне сказали, что внизу, в раздевалке, для меня лежит посылка, которую занес в школу какой-то мужик. Дядя Ваня, конечно, наш шофер, — какой еще мужик! Наверное, дом у нас был закрыт, а ждать меня с уроков дядя Ваня не мог — вот и оставил в раздевалке.

Я с трудом дотерпел до конца занятий и кинулся вниз. Тетя Вера, школьная уборщица, показала мне на стоящий в углу белый фанерный ящичек, в каких снаряжают посылки по почте. Я удивился: почему в ящичке? — мать обычно отправляла еду в обыкновенном мешке. Может быть, это и не мне вовсе? Нет, на крышке были выведены мой класс и моя фамилия. Видно, надписал уже здесь дядя Ваня — чтобы не перепутали, для кого. Что это мать выдумала заколачивать продукты в ящик?! Глядите, какой интеллигентной стала!

Нести посылку домой, не узнав, что в ней, я не мог: не то терпение. Ясно, что там не картошка. Для хлеба тара тоже, пожалуй, маловата, да и неудобна. К тому же хлеб мне отправляли недавно, он у меня еще был. Тогда что там? Тут же, в школе, я забрался под лестницу, где, помнил, лежит топор, и, отыскав его, оторвал крышку. Под лестницей было темно, я вылез обратно и, воровато озираясь, поставил ящик на ближний подоконник.

Заглянув в посылку, я обомлел: сверху, прикрытые аккуратно большим белым листом бумаги, лежали макароны. Вот это да! Длинные желтые трубочки, уложенные одна к другой ровными рядами, вспыхнули на свету таким богатством, дороже которого для меня ничего не существовало. Теперь понятно, почему мать собрала ящик: чтобы макароны не поломались, не покрошились, прибыли ко мне в целости и сохранности. Я осторожно вынул одну трубочку, глянул, дунул в нее, и, не в состоянии больше сдерживаться, стал жадно хрумкать. Потом таким же образом взялся за вторую, за третью, размышляя, куда бы мне спрятать ящик, чтобы макароны не достались чересчур прожорливым мышам в кладовке моей хозяйки. Не для того мать их покупала, тратила последние деньги. Нет, макаронами я так просто не попущусь. Это вам не какая-нибудь картошка.

И вдруг я поперхнулся. Макароны… Действительно, где мать взяла макароны? Сроду их у нас в деревне не бывало, ни за какие шиши их там купить нельзя. Это что же тогда получается? Торопливо, в отчаянии и надежде, я разгреб макароны и нашел на дне ящичка несколько больших кусков сахару и две плитки гематогена. Гематоген подтвердил: посылку отправляла не мать. Кто же в таком случае, кто? Я еще раз взглянул на крышку: мой класс, моя фамилия — мне. Интересно, очень интересно.

Я втиснул гвозди крышки на место и, оставив ящик на подоконнике, поднялся на второй этаж и постучал в учительскую. Лидия Михайловна уже ушла. Ничего, найдем, знаем, где живет, бывали. Значит, вот как: не хочешь садиться за стол — получай продукты на дом. Значит, так. Не выйдет. Больше некому. Это не мать: она бы и записку не забыла вложить, рассказала бы, откуда, с каких приисков взялось такое богатство.

Когда я бочком влез с посылкой в дверь, Лидия Михайловна приняла вид, что ничего не понимает. Она смотрела на ящик, который я поставил перед ней на пол, и удивленно спрашивала:

— Что это? Что такое ты принес? Зачем?

— Это вы сделали, — сказал я дрожащим, срывающимся голосом.

— Что я сделала? О чем ты?

— Вы отправили в школу эту посылку. Я знаю, вы.

Я заметил, что Лидия Михайловна покраснела и смутилась. Это был тот единственный, очевидно, случай, когда я не боялся смотреть ей прямо в глаза. Мне было наплевать, учительница она или моя троюродная тетка. Тут спрашивал я, а не она, и спрашивал не на французском, а на русском языке, без всяких артиклей. Пусть отвечает.

— Почему ты решил, что это я?

— Потому что у нас там не бывает никаких макарон. И гематогену не бывает.

— Как! Совсем не бывает?! — Она изумилась так искренне, что выдала себя с головой.

— Совсем не бывает. Знать надо было.

Лидия Михайловна вдруг засмеялась и попыталась меня обнять, но я отстранился. от нее.

— Действительно, надо было знать. Как же это я так?! — Она на минутку задумалась. — Но тут и догадаться трудно было — честное слово! Я же городской человек. Совсем, говоришь, не бывает? Что же у вас тогда бывает?

— Горох бывает. Редька бывает.

— Горох… редька… А у нас на Кубани яблоки бывают. Ох, сколько сейчас там яблок. Я нынче хотела поехать на Кубань, а приехала почему-то сюда. — Лидия Михайловна вздохнула и покосилась на меня. — Не злись. Я же хотела как лучше. Кто знал, что можно попасться на макаронах? Ничего, теперь буду умнее. А макароны эти ты возьми…

— Не возьму, — перебил я ее.

— Ну, зачем ты так? Я знаю, что ты голодаешь. А я живу одна, денег у меня много. Я могу покупать что захочу, но ведь мне одной… Я и ем-то помаленьку, боюсь потолстеть.

— Я совсем не голодаю.

— Не спорь, пожалуйста, со мной, я знаю. Я говорила с твоей хозяйкой. Что плохого, если ты возьмешь сейчас эти макароны и сваришь себе сегодня хороший обед. Почему я не могу тебе помочь — единственный раз в жизни? Обещаю больше никаких посылок не подсовывать. Но эту, пожалуйста, возьми. Тебе надо обязательно есть досыта, чтобы учиться. Сколько у нас в школе сытых лоботрясов, которые ни в чем ничего не соображают и никогда, наверное, не будут соображать, а ты способный мальчишка, школу тебе бросать нельзя.

Ее голос начинал на меня действовать усыпляюще; я боялся, что она меня уговорит, и, сердясь на себя за то, что понимаю правоту Лидии Михайловны, и за то, что собираюсь ее все-таки не понять, я, мотая головой и бормоча что-то, выскочил за дверь.

Уроки наши на этом не прекратились, я продолжал ходить к Лидии Михайловне. Но теперь она взялась за меня по-настоящему. Она, видимо, решила: ну что ж, французский так французский. Правда, толк от этого выходил, постепенно я стал довольно сносно выговаривать французские слова, они уже не обрывались у моих ног тяжелыми булыжниками, а, позванивая, пытались куда-то лететь.

— Хорошо, — подбадривала меня Лидия Михайловна. — В этой четверти пятерка еще не получится, а в следующей — обязательно.

О посылке мы не вспоминали, но я на всякий случай держался настороже. Мало ли что Лидия Михайловна возьмется еще придумать? Я по себе знал: когда что-то не выходит, все сделаешь для того, чтобы вышло, так просто не отступишься. Мне казалось, что Лидия Михайловна все время ожидающе присматривается ко мне, а присматриваясь, посмеивается над моей диковатостью, — я злился, но злость эта, как ни странно, помогала мне держаться уверенней. Я уже был не тот безответный и беспомощный мальчишка, который боялся ступить здесь шагу, помаленьку я привыкал к Лидии Михайловне и к ее квартире. Все еще, конечно, стеснялся, забивался в угол, пряча свои чирки под стул, но прежние скованность и угнетенность отступали, теперь я сам осмеливался задавать Лидии Михайловне вопросы и даже вступать с ней в споры.

Она сделала еще попытку посадить меня за стол — напрасно. Тут я был непреклонен, упрямства во мне хватало на десятерых.

Наверное, уже можно было прекратить эти занятия на дому, самое главное я усвоил, язык мой отмяк и зашевелился, остальное со временем добавилось бы на школьных уроках. Впереди годы да годы. Что я потом стану делать, если от начала до конца выучу все одним разом? Но я не решался сказать об этом Лидии Михайловне, а она, видимо, вовсе не считала нашу программу выполненной, и я продолжал тянуть свою французскую лямку. Впрочем, лямку ли? Как-то невольно и незаметно, сам того не ожидая, я почувствовал вкус к языку и в свободные минуты без всякого понукания лез в словарик, заглядывал в дальние в учебнике тексты. Наказание превращалось в удовольствие. Меня еще подстегивало самолюбие: не получалось — получится, и получится — не хуже, чем у самых лучших. Из другого я теста, что ли? Если бы еще не надо было ходить к Лидии Михайловне… Я бы сам, сам…

Однажды, недели через две после истории с посылкой, Лидия Михайловна, улыбаясь, спросила:

— Ну а на деньги ты больше не играешь? Или где-нибудь собираетесь в сторонке да поигрываете?

— Как же сейчас играть?! — удивился я, показывая взглядом за окно, где лежал снег.

— А что это была за игра? В чем она заключается?

— Зачем вам? — насторожился я.

— Интересно. Мы в детстве когда-то тоже играли, Вот и хочу знать, та это игра или нет. Расскажи, расскажи, не бойся.

Я рассказал, умолчав, конечно, про Вадика, про Птаху и о своих маленьких хитростях, которыми я пользовался в игре.

— Нет, — Лидия Михайловна покачала головой. — Мы играли в «пристенок». Знаешь, что это такое?

— Нет.

— Вот смотри. — Она легко выскочила из-за стола, за которым сидела, отыскала в сумочке монетки и отодвинула от стены стул. — Иди сюда, смотри. Я бью монетой о стену. — Лидия Михайловна легонько ударила, и монета, зазвенев, дугой отлетела на пол. — Теперь, — Лидия Михайловна сунула мне вторую монету в руку, — бьешь ты. Но имей в виду: бить надо так, чтобы твоя монета оказалась как можно ближе к моей. Чтобы их можно было замерить, достать пальцами одной руки. По-другому игра называется: замеряшки. Достанешь, — значит, выиграл. Бей.

Я ударил — моя монета, попав на ребро, покатилась в угол.

— О-о, — махнула рукой Лидия Михайловна. — Далеко. Сейчас ты начинаешь. Учти: если моя монета заденет твою, хоть чуточку, краешком, — я выигрываю вдвойне. Понимаешь?

— Чего тут непонятного?

— Сыграем?

Я не поверил своим ушам:

— Как же я с вами буду играть?

— А что такое?

— Вы же учительница!

— Ну и что? Учительница — так другой человек, что ли? Иногда надоедает быть только учительницей, учить и учить без конца. Постоянно одергивать себя: то нельзя, это нельзя, — Лидия Михайловна больше обычного прищурила глаза и задумчиво, отстранение смотрела в окно. — Иной раз полезно забыть, что ты учительница, — не то такой сделаешься бякой и букой, что живым людям скучно с тобой станет. Для учителя, может быть, самое важное — не принимать себя всерьез, понимать, что он может научить совсем немногому. — Она встряхнулась и сразу повеселела. — А я в детстве была отчаянной девчонкой, родители со мной натерпелись. Мне и теперь еще часто хочется прыгать, скакать, куда-нибудь мчаться, что-нибудь делать не по программе, не по расписанию, а по желанию. Я тут, бывает, прыгаю, скачу. Человек стареет не тогда, когда он доживает до старости, а когда перестает быть ребенком. Я бы с удовольствием каждый день прыгала, да за стенкой живет Василий Андреевич. Он очень серьезный человек. Ни в коем случае нельзя, чтобы он узнал, что мы играем в «замеряшки».

— Но мы не играем ни в какие «замеряшки». Вы только мне показали.

— Мы можем сыграть так просто, как говорят, понарошке. Но ты все равно не выдавай меня Василию Андреевичу.

Господи, что творится на белом свете! Давно ли я до смерти боялся, что Лидия Михайловна за игру на деньги потащит меня к директору, а теперь она просит, чтобы я не выдавал ее. Светопреставление — не иначе. Я озирался, неизвестно чего пугаясь, и растерянно хлопал глазами.

— Ну что — попробуем? Не понравится — бросим.

— Давайте, — нерешительно согласился я.

— Начинай.

Мы взялись за монеты. Видно было, что Лидия Михайловна когда-то действительно играла, а я только-только примеривался к игре, я еще не выяснил для себя, как бить монетой о стену — ребром ли, или плашмя, на какой высоте и с какой силой когда лучше бросать. Мои удары шли вслепую; если бы вели счет, я бы на первых же минутах проиграл довольно много, хотя ничего хитрого в этих «замеряшках» не было. Больше всего меня, разумеется, стесняло и угнетало, не давало мне освоиться то, что я играю с Лидией Михайловной. Ни в одном сне не могло такое присниться, ни в одной дурной мысли подуматься. Я опомнился не сразу и не легко, а когда опомнился и стал понемножку присматриваться к игре, Лидия Михайловна взяла и остановила ее.

— Нет, так неинтересно, — сказала она, выпрямляясь и убирая съехавшие на глаза волосы. — Играть — так по-настоящему, а то что мы с тобой как трехлетние малыши.

— Но тогда это будет игра на деньги, — несмело напомнил я.

— Конечно. А что мы с тобой в руках держим? Игру на деньги ничем другим подменить нельзя. Этим она хороша и плоха одновременно. Мы можем договориться о совсем маленькой ставке, а все равно появится интерес.

Я молчал, не зная, что делать и как быть.

— Неужели боишься? — подзадорила меня Лидия Михайловна.

— Вот еще! Ничего я не боюсь.

У меня была с собой кой-какая мелочишка. Я отдал монету Лидии Михайловне и достал из кармана свою. Что ж, давайте играть по-настоящему, Лидия Михайловна, если хотите. Мне-то что — не я первый начал. Вадик попервости на меня тоже ноль внимания, а потом опомнился, полез с кулаками. Научился там, научусь и здесь. Это не французский язык, а я и французский скоро к зубам приберу.

Мне пришлось принять одно условие: поскольку рука у Лидии Михайловны больше и пальцы длиннее, она станет замерять большим и средним пальцами, а я, как и положено, большим и мизинцем. Это было справедливо, и я согласился.

Игра началась заново. Мы перебрались из комнаты в прихожую, где было свободнее, и били о ровную дощатую заборку. Били, опускались на колени, ползали но полу, задевая друг друга, растягивали пальцы, замеряя монеты, затем опять поднимаясь на ноги, и Лидия Михайловна объявляла счет. Играла она шумно: вскрикивала, хлопала в ладоши, поддразнивала меня — одним словом, вела себя как обыкновенная девчонка, а не учительница, мне даже хотелось порой прикрикнуть. Но выигрывала тем не менее она, а я проигрывал. Я не успел опомниться, как на меня набежало восемьдесят копеек, с большим трудом мне удалось скостить этот долг до тридцати, но Лидия Михайловна издали попала своей монетой на мою, и счет сразу подскочил до пятидесяти. Я начал волноваться. Мы договорились расплачиваться по окончании игры, но, если дело и дальше так пойдет, моих денег уже очень скоро не хватит, их у меня чуть больше рубля. Значит, за рубль переваливать нельзя — не то позор, позор и стыд на всю жизнь.

И тут я неожиданно заметил, что Лидия Михайловна и не старается вовсе у меня выигрывать. При замерах ее пальцы горбились, не выстилаясь во всю длину, — там, где она якобы не могла дотянуться до монеты, я дотягивался без всякой натуги. Это меня обидело, и я поднялся.

— Нет, — заявил я, — так я не играю. Зачем вы мне подыгрываете? Это нечестно.

— Но я действительно не могу их достать, — стала отказываться она. — У меня пальцы какие-то деревянные.

— Можете.

— Хорошо, хорошо, я буду стараться.

Не знаю, как в математике, а в жизни самое лучшее доказательство — от противного. Когда на следующий день я увидел, что Лидия Михайловна, чтобы коснуться монеты, исподтишка подталкивает ее к пальцу, я обомлел. Взглядывая на меня и почему-то не замечая, что я прекрасно вижу ее чистой воды мошенничество, она как ни в чем не бывало продолжала двигать монету.

— Что вы делаете? — возмутился я.

— Я? А что я делаю?

— Зачем вы ее подвинули?

— Да нет же, она тут и лежала, — самым бессовестным образом, с какой-то даже радостью отперлась Лидия Михайловна ничуть не хуже Вадика или Птахи.

Вот это да! Учительница, называется! Я своими собственными глазами на расстоянии двадцати сантиметров видел, что она трогала монету, а она уверяет меня, что не трогала, да еще и смеется надо мной. За слепого, что ли, она меня принимает? За маленького? Французский язык преподает, называется. Я тут же напрочь забыл, что всего вчера Лидия Михайловна пыталась подыграть мне, и следил только за тем, чтобы она меня не обманула. Ну и ну! Лидия Михайловна, называется.

В этот день мы занимались французским минут пятнадцать-двадцать, а затем и того меньше. У нас появился другой интерес. Лидия Михайловна заставляла меня прочесть отрывок, делала замечания, по замечаниям выслушивала еще раз, и мы не мешкая переходили к игре. После двух небольших проигрышей я стал выигрывать. Я быстро приловчился к «замеряшкам», разобрался во всех секретах, знал, как и куда бить, что делать в роли разыгрывающего, чтобы не подставить свою монету под замер.

И опять у меня появились деньги. Опять я бегал на базар и покупал молоко — теперь уже в мороженых кружках. Я осторожно срезал с кружка наплыв сливок, совал рассыпающиеся ледяные ломтики в рот и, ощущая во всем теле их сытую сладость, закрывал от удовольствия глаза. Затем переворачивал кружок вверх дном и долбил ножом сладковатый молочный отстой. Остаткам позволял растаять и выпивал их, заедая куском черного хлеба.

Ничего, жить можно было, а в скором будущем, как залечим раны войны, для всех обещали счастливое время.

Конечно, принимая деньги от Лидии Михайловны, я чувствовал себя неловко, но всякий раз успокаивался тем, что это честный выигрыш. Я никогда не напрашивался на игру, Лидия Михайловна предлагала ее сама. Отказываться я не смел. Мне казалось, что игра доставляет ей удовольствие, она веселела, смеялась, тормошила меня.

Знать бы нам, чем это все кончится…

…Стоя друг против друга на коленях, мы заспорили о счете. Перед тем тоже, кажется, о чем-то спорили.

— Пойми ты, голова садовая, — наползая на меня и Размахивая руками, доказывала Лидия Михайловна, — зачем мне тебя обманывать? Я веду счет, а не ты, я лучше знаю. Я трижды подряд проиграла, а перед тем была «чика».

— «Чика» не считово.

— Почему это не считово?

Мы кричали, перебивая друг друга, когда до нас донесся удивленный, если не сказать, пораженный, но твердый, звенящий голос:

— Лидия Михайловна!

Мы замерли. В дверях стоял Василий Андреевич.

— Лидия Михайловна, что с вами? Что здесь происходит?

Лидия Михайловна медленно, очень медленно поднялась с колен, раскрасневшаяся и взлохмаченная, и, пригладив волосы, сказала:

— Я, Василий Андреевич, надеялась, что вы постучите, прежде чем входить сюда.

— Я стучал. Мне никто не ответил. Что здесь происходит? — объясните, пожалуйста. Я имею право знать как директор.

— Играем в «пристенок», — спокойно ответила Лидия Михайловна.

— Вы играете на деньги с этим?.. — Василий Андреевич ткнул в меня пальцем, и я со страху пополз за перегородку, чтобы укрыться в комнате. — Играете с учеником?! Я правильно вас понял?

— Правильно.

— Ну, знаете… — Директор задыхался, ему не хватало воздуха. — Я теряюсь сразу назвать ваш поступок. Это преступление. Растление. Совращение. И еще, еще… Я двадцать лет работаю в школе, видывал всякое, но такое…

И он воздел над головой руки.

Через три дня Лидия Михайловна уехала. Накануне она встретила меня после школы и проводила до дому.

— Поеду к себе на Кубань, — сказала она, прощаясь. — А ты учись спокойно, никто тебя за этот дурацкий случай не тронет. Тут виновата я. Учись, — она потрепала меня по голове и ушла.

И больше я ее никогда не видел.

Среди зимы, уже после январских каникул, мне пришла на школу по почте посылка. Когда я открыл ее, достав опять топор из-под лестницы, — аккуратными, плотными рядами в ней лежали трубочки макарон. А внизу в толстой ватной обертке я нашел три красных яблока.

Раньше я видел яблоки только на картинках, но догадался, что это они.