«Язык в таком положении находится между членами нашими,
что оскверняет все тело… будучи сам воспаляем от геенны» (Иаков 3.6.)

Язык мой…друг мой?

Сегодня все чаще стали обсуждать тему использования  в большой литературе слов матерщины. Даже издаются словари таких слов.  Считается шиком изящной даме вставить в разговор соленое словцо. Хорошо это или плохо? Не знаю, знаю, что сегодня у нас в поселке мат просто «висит» в воздухе, словно дым в прокуренной бытовке. Раньше, все-таки больше,  мужики матерились, а теперь уже и для женщин мат  становится нормой. Обгоняешь влюбленную парочку, слышишь, а голубки матерком воркуют. Мамы на детишек все больше матом орать стали.

Я понимаю, если бы наш поселок был горняцким, или шоферским, так ведь нет, у нас одних докторов и кандидатов наук, наверно человек пятьдесят, академиков двое. Вместе с соседним городком, что в семи километрах от нас, так эти цифры ещё смело на три умножай.

Читал Виктора Конецкого, замечательного писателя – мариниста. Он писал, что матом хорошо приложить в каких-то экстренных ситуациях, когда многословие только делу вредит. Может он и прав, не знаю. Расскажу о своем «опыте» владения русским матерным.

Материться я стал с тех пор, как себя помню. Еще бы не материться, если все мое детство прошло в солдатских казармах. У меня даже свой дядька воспитатель был из солдат. Это сегодня перед молодежью стоит проблема профориентации, а для нас такой проблемы не было. Мы, как только начинали ходить, уже маршировали за солдатским строем. У моих родителей даже такая фотка сохранилась начала 60-х. Идут парадным строем солдаты, впереди со знаменем офицеры, а за строем идет, марширует кучка пяти-шестилетних  сорванцов. И вот, что интересно, нас никто не отгонял. Понимали, что маршируют будущие офицеры, а глядишь и генералы.

Я даже в столовую солдатскую есть ходил. И вкус солдатской каши у меня до сих пор во рту стоит, такая была вкуснотища. Ну, а издержкой моего солдатского воспитания был мой виртуозный мат. Мама рассказывала, как она краснела, когда её маленький мальчик, словно органчик, на сюсюканье какой-нибудь тетеньки мог ответить так, что у тетеньки сумка из рук выпадала. И это притом, что дома у нас никто не ругался.

Говорят, что в армию такой отборный мат пришел в первой половине 50-х, когда с нехваткой молодежи в армию стали призывать бывших уголовников. Не знаю, с нами на железке работал человек, просидевший в лагерях, не выходя, начиная с «малолетки», 25 лет. Я ни разу не слышал, чтобы он ругался. Не путеец, а сама вежливость.

Подрастая, стал понимать, что материться нехорошо, и стал себя контролировать. Уже не ругался напропалую, различал, где можно, а где нельзя. Но ругаться продолжал, считал это признаком мужественности.

За время своей учебы я сменил, наверное, с десяток школ. Поэтому и хорошие оценки в моем дневнике, большей частью, были заслугой моего папы. Он всегда был потрясающе красив, нередко заезжал за мной в школу, и у моих училок при его виде, рука сама выводила мне пятерки и четверки. Но на самом деле, более менее, я стал учиться только ближе к старшим классам.

Помню, в 9-м классе к нам пришла молоденькая учительница русского языка Анна Ефимовна. Как она читала нам стихи, сколько интересного мы от неё узнали. Не говорю за других, а я влюбился в русскую литературу и обожал Анну Ефимовну.

Как-то на переменке один мой одноклассник запрыгнул на меня сзади, и я никак не мог его сбросить с себя. И тогда я сказал ему фразу из своего розового периода. Мой товарищ обмяк и сполз. Я освободился от него, и увидел мою любимую учительницу, которая стояла и смотрела на меня такими глазами. Мне сквозь землю хотелось провалиться. Сейчас пишу и вижу эти глаза. Честное слово, чуть не заплакал от обиды на себя. Правда, Анна Ефимовна, мне потом так ничего  и не сказала по этому поводу. Зачем, достаточно было взгляда. Она меня поняла тогда, хороший был учитель.

После окончания института попал служить в особую часть. Все солдаты у нас имели высшее образование. В роте у меня был друг, Сережа Полуян, не помню, кто ещё, но вот он точно никогда не ругался. Я ругаюсь, а он нет, всегда находил в ответ человеческие слова. Глядя на моего друга, я тоже попробовал не ругаться. Сперва было трудно, словечки, матерные частушки, поговорки прибаутки, все это раньше могло литься из моего горла потоком, и вдруг заслон. Как чесался язык называть вещи своими именами, такими короткими и понятными, но ломал себя, Серега то вот может. Значит и я должен смочь. Таким образом, придя со срочной службы, я научился курить и разучился материться. Но это не значит, что я не проговаривал этих словечек про себя, порой проговаривал. И ещё реагировал, когда ругались рядом, словечки пробуравливали мне мозг, и отдавались аж где-то в груди.

Но потом системное молчание на уровне языка перешло на уровень мысли, и уже даже в мыслях я перестал говорить матом. Потом мне стало безразлично, что говорилось вокруг меня. Я перестал реагировать на мат. Он для меня умер, к счастью.

Уже придя в Церковь, слышал рассказ двух женщин, сейчас они наши прихожанки. Они рассказывали о том, как искали путь к Богу. Этот путь пролегал через одну из общин пятидесятников. Как известно, пятидесятники молятся на так называемых «языках». То есть они во время молитвы произносят не как мы с вами слова, построенные в логические фразы прошений, а в состоянии экстаза у них вырываются обрывки возможно слов, возможно, какие-то слоги. И вот представьте, эти женщины стоят в общем молитвенном круге, молящиеся «заговорили», и вдруг, слышат грязнейшие матерные ругательства. Рядом с ними стоял мужчина, закрыв глаза, весь, предавшись молитве, но с его уст шла невозможная грязь. Было видно, что человек не безобразничал, а сам не понимал, что говорит. Короче говоря, эти женщины бегом бежали из «молитвенного» круга, и об этом случае вспоминают с содроганием.

Иногда приходится встречаться с людьми, прошедшими через «целителей», жалуются, что порой не могут с собой совладать и вдруг начинают материться. Кстати, поврежденность может проявляться и во время молитвы, человек произносит святые имена, а к ним, словно специально прилепляются гадкие слова. Мысленная брань. Даже молитвы у меня где-то лежат от этой напасти.

Но самый яркий пример такой беды, одержимости матерщиной, что ли, в моей памяти отложился несколько лет назад.

Уже став священником, мы с матушкой приехали проведать моих родителей в Белоруссию. Свершилась моя давнишняя мечта. Владыка Артемий благословил меня сослужить ему в кафедральном соборе. И я молился в алтаре главного храма моего родного города и даже произносил проповедь. Потом мы с матушкой гуляли  по центру.  На западе отцы, обычно, облачаются в священнические одежды только в храме, и я тоже был в мирском. 

Прогуливаемся по площади, нам навстречу идет, как-то немного боком вперед, человек, мне он показался болящим. Идет и все время что-то говорит. Когда он поравнялся с нами, я услышал, что он оказывается, матерится. И вот вместо того, чтобы пройти мимо нас дальше, он вдруг стал кружиться вокруг, это кружение, чувствовалось, приносило ему страдание. Он во все время кружения продолжал материться и, что интересно, ни разу не посмотрел в нашу сторону. Всякий раз, уходя от нас в апогей, он пытался оторваться, но, неизменно, после какая-то сила бросала его к нам, и так несколько раз. Наконец, он, со вздохом облегчения, вырвался из нашего притяжения, и так же, тихо матерясь, пошел дальше.

«Ты догадываешься, почему он кружил вокруг нас»? спросил я матушку.

«Почему»? ответила она.

«Думаю, потому, что мы были в храме на службе, а я ещё и причащался».

Бедный - бедный человек.

Закон бумеранга.

Жена одного моего хорошего знакомого, женщина достойная доверия, рассказала мне  такую историю. После того, как они с мужем поженились, у них 11 лет не было детей. К кому они только не обращались. Физиология нормальная, гистология нормальная, патологий нет, и детей тоже нет. И вот как-то идет она по городу, тогда это еще был Загорск, и вдруг слышит сверху крик: «Лови»! Поднимает голову, а на четвертом этаже дома, мимо которого она шла, из окна валит дым. Молодая женщина бросает ей в руки сверток с младенцем, а сама выбирается на подоконник, и максимально пытается уберечься от огня.

Пожарные примчались во время, и все закончилось благополучно. Спасли и маму, и ребенка. «И вот что ты думаешь, батюшка, в эту же ночь Бог подарил нам с мужем девочку».

Сегодня очень много семейных пар, которые не могут иметь детей. Знаю одну верующую семью. Восемь лет прожили, и тоже ничего. Бедная девочка, что только ей не пришлось испытать за право быть матерью. И операцию ей делали, и таблетки принимала горстями. Наконец, долгожданная беременность, но вскоре радость сменилась отчаянием, жизнь зародилась, но не там, где должна была, и саму мать едва успели спасти. Когда все, что могли,  испробовали, а ребенок так и не появился, решили взять отказничка из роддома.

Взяли, и так полюбили, что у нерожавшей появилось молоко. А через полгода женщина почувствовала, что понесла собственное дитя. Сейчас у них двое ребятишек, которые купаются в родительской любви.

Разговариваю с одной пожилой женщиной, а та мне жалуется, мол, у сына детей нет, такая трагедия. Рассказал я ей об этом случае, а она мне и говорит: «У нас в Красноярске у друзей сына получилось точно такая же история. В благодарность за доброе дело, тоже взяли младенчика из роддома, Бог дал свое дитя. Время прошло, и к неродному ребенку, без всяких видимых причин, стало проявляться сперва недовольство, а потом и вовсе появилась злоба. Вот и боятся брать».

Ненависть к ребенку - сатанинское чувство. У нас был такой случай.

Помню, попросила меня одна мама освятить ей квартиру. Прихожу, как договорились. Пока раздевался, смотрю, а из одной из комнат выглядывают две девчачьи мордашки, лет семи-восьми. Мы тут же познакомились, и во время, пока я совершал освящение, они неотступно следовали за мной, все им было интересно. Когда стали молиться с поминанием  всех членов семьи. Я спросил: «А как зовут вашу маму»? И они мне наперебой стали рассказывать, что их маму зовут Ангелина, «Это от слова «ангел», наша мама – ангел. Она добрый ангел»!

«Почему они у тебя такие разные», спросил я у нее, уходя? «От разных отцов»? «Нет», ответила она, ту, что побольше, я взяла из роддома. Думали с мужем, что детей уже не будет, взяли, а на следующий год появилась своя. Потом мужа не стало, и вот одна их воспитываю». «А чувства у тебя к ним разнятся? Ты кого–то любишь больше»? «Люблю обеих одинаково. Они у меня славные. Все хочу отца им нормального найти, да, вот, мужички пугаются. Если бы один ребенок был, то, наверное, уже нашла бы кого-нибудь. А так, все одна».

После освящения Ангелина стала хоть и редко, но все-таки заходить в церковь. Девочки пару раз причащались. Казалось, что все у них благополучно. Поэтому когда Ангелина пришла и неожиданно заявила, что решила избавиться от неродного ребенка, её слова прозвучали для меня словно гром среди ясного неба. «Как же так», спросил я? «Ведь ты же любишь девочку. Если тебе материально трудно, то мы поможем, только ты не сдавай ребенка. Она у тебя уже в школу во всю ходит, и ведь не догадывается, что ты ей неродная. Сама подумай, как ей будет там тяжело».

Женщина спокойно посмотрела мне в глаза и ответила: «Я её ненавижу. Она виновата в том, что у меня не складывается личная жизнь. С каждым днем мне приходится все труднее себя сдерживать, чтобы не начать её бить». Потом подходит ко мне складывает ручки лодочкой и просит благословить её отдать дитя в детдом!

«Я не могу благословить на предательство, мать».

Прошло ещё какое-то время, и женщина пришла в церковь вместе с обеими девочками. Оказывается, на завтра уже была договоренность, что приемную дочку отвезет в детский дом.   Смотрю на дитя, та ещё ничего не знает,  о чем-то шушукается с сестренкой, и обе заговорщицки смеются. Периодически, то одна, то другая подходят к маме и трутся носиками, о её куртку и руки.

Я подошел к девочке, и та, запрокинув головку, посмотрела на меня. Её детские глазки были такими задорными и счастливыми. Я положил руку ей на лоб и стал большим пальцем гладить её по носику снизу вверх. Моя кошка застывает, когда я ей так делаю. Дитя подыгрывает мне и щурится, изображая котенка. Веселый маленький доверчивый котенок, ты ещё ничего не подозреваешь.

Завтра тебя отвезут в большой чужой тебе дом, где не будет мамы, не будет сестры. Ты останешься одна. У большинства детей, которые с завтрашнего дня станут для тебя новой семьей, есть мамы. Правда, они в массе своей потеряли человеческий облик, лишились права быть мамами, но они есть, и иногда приезжают в детдом, потому, что продолжают по-своему любить.

Поначалу ты будешь простаивать у калитки на территорию твоего нового дома, потом будешь часами смотреть в окно на дорогу, ведущую к нему. Ты будешь ждать маму, ведь она пообещает обязательно вернуться. Но она уже никогда к тебе не придет. Со временем тебе расскажут, что она вовсе и не твоя мама, что настоящая твоя мама отказалась от тебя ещё в роддоме, а эта взяла, но потом тоже отказалась. И ты поймешь, что ты никому не нужна, тебя никто не любит. И задор, что у тебя сейчас в глазах со временем погаснет, и в них навсегда поселится тоска. Но все это наступит завтра, а сегодня у тебя ещё целый день детства.

Как же теперь тебе жить, ребенок? Ребенок, которого дважды предали те, кто по определению своему, должны были бы любить тебя больше всех на свете. Сможешь ли ты теперь кому-нибудь поверить?

В это время мать сосредоточенно ставит свечу, крестится.  О чем ты, думаю, молишься? О том, чтобы дитя потом простило тебя, или уже выпрашиваешь нового мужчину? «Ты окончательно все решила? Ты продумала последствия»? «Да», отвечает она внешне спокойно, но в её голосе слышится раздражение.

Наверно она уже представляет, как завтра побыстрее покончит с этим неприятным делом. Наверняка поцелует девочку на прощание и пообещает скоро вернуться за ней, но не вернется никогда. Все верно: с глаз долой, из сердца – вон. Наверно предвкушаешь, как счастливо вы теперь заживете с дочкой, может и долгожданный мужчина постучит в твою дверь.

Только ведь это для тебя эта девочка чужая, а для твоей дочери, она родная. Та, что останется с тобой, будет смотреть в твои любящие глаза и целующие губы. Но она будет помнить, что ты точно так же целовала и её сестру, прежде чем та исчезла. Сперва она станет бояться тебя, а потом начнет ненавидеть. Время придет, и она обязательно разыщет сестру, и им будет, о чем поговорить. Ты вырастешь мстителя. 

Наша жизнь состоит из множества поступков, злых и добрых. Сделал ради Него добро, и Он мимо тебя не пройдет. А совершил зло, даже если об этом никто и не знает, зло злом же к тебе же и вернется. Я это называю «законом бумеранга».   

Завтра ты, женщина,  запустишь бумеранг в свое будущее. И он обязательно вернется к тебе по своему неумолимому закону, и даже если ты сменишь имя, поменяешь страну проживания, он везде тебя найдет.

С другой стороны, ты блаженна, мать, потому что тебе, ни в этой жизни, ни в вечности, не придется, в отличие от других, мучиться нашим извечным вопросом: «За что? Господи»!

В храм Ангелина больше не заходит.

Иван.

Не нужно плакать об умерших, дело сделано, жизнь прожита. Нужно жалеть живых, пока есть время. А оно обманчиво, течет незаметно, и заканчивается внезапно. Там времени нет, там есть вечность.

Помню, как он впервые пришел к нам в храм. Такой забавный мужичек – лесовичек. Небольшого роста, полный. Робко подошел ко мне и попросил поговорить с ним.

Он сказал, что тяжело болен, и ему осталось недолго. «Если делать операцию, врачи говорят, проживу еще шесть месяцев, а если не делать, то полгода», невесело пошутил он. «За  свои шестьдесят шесть лет, я  как-то никогда не задумывался ни о жизни, ни о  смерти, а вот сейчас хочешь, не хочешь, а нужно готовиться. Помоги мне, батюшка».

Он стал часто приходить на службы, читал Евангелие. Регулярно причащался, но одного я никак не мог от него добиться. Очень уж мне хотелось, чтобы он покаялся. Не так, как часто говорят люди, приходя на исповедь. «Грешен». Спросишь: «В чем». Ответ: «Во всем». И молчок, «зубы на крючок». И как ты его не раскачивай, ну не видит человек в себе греха, хоть ты его палкой бей.

Мы каждый день молимся молитвами святых. А они себя самыми грешными считали. Читаешь: «Я хуже всех людей». Думаешь: «Что, даже хуже моих соседей»? Не понимаем, что чем выше поднимается в духовном плане человек, тем больше ему открывается его несовершенство, греховность натуры. Это как взять листок белой бумаги и поднести его к источнику света. С виду листок весь белый, а в свете чего только не увидишь: и вкрапления какие-то, палочки. Вот и человек, чем ближе к Христу, тем больше дрянь.

Никак я не мог этой мысли Ивану донести. Нет у него грехов, и все тут. Вроде  искренний человек, старается, молится, а ничего в себе увидеть не может.

Долго мы с ним боролись, может, и дальше бы продолжали, да срок поджимал. Начались у Ивана боли. Стал он  в храм приходить реже. По человечески мне его было жалко, но ничего не поделаешь. Бог его больше моего пожалел, дал такую язву в плоть. Неужто было бы хорошо, если бы он умер внезапно, во сне, например. Пришел из пивной, или гаража, лег подремать и не проснулся. Болезнь дана была ему во спасение, и мы обязаны были успеть.

Однажды звонок: «Батюшка, Иван разум потерял. Можно его еще хоть разочек причастить»? Всякий раз после причастия ему становилось легче. Поехали в его деревеньку. Дом их стоит на отшибе, метров за сто от всех остальных. Захожу и вижу Ивана. Сидит на кровати, он уже не мог вставать, доволен жизнью, улыбается. Увидел меня, обрадовался, а потом задумался и спрашивает: «А ты как попал сюда? Ведь тебя же здесь не было».

Оказывается метастазы, проникнув в головной мозг и нарушив органику, вернули его сознание по времени лет на тридцать назад. Он сидел у себя на кровати, а вокруг него шумел своей жизнью большой сибирский город, в котором когда - то жил. Он видел себя на зеленом газоне в самом его центре, кругом неслись и гудели машины, сновал поток людей. Все были заняты своим делом, и никто не обращал внимания на Ивана. И вдруг он увидел напротив себя на этом же газоне священника, к которому он подойдет только через тридцать лет. «Неужели и ты был тогда в моей жизни»?

Я решил немного подыграть ему и сказал: «Да, я всегда был рядом. А сейчас давай будем собороваться, и я тебя причащу». Он охотно согласился. За эти полгода Иван полюбил молиться.

Через два дня, утром в воскресение перед самой литургией я увидел его, входящим в храм. Он был в полном разуме, шел ко мне и улыбался. «Батюшка, я все понял, я понял, чего ты от меня добиваешься». И я, наконец, услышал исповедь, настоящую, ту самую, которую так ждал. Я его разрешил, он смог еще быть на службе, причастился, и только после этого уехал. Перед тем, как уехать, он сказал: «Приди ко мне, когда буду умирать». Я обещал.

Наверное, через день мне позвонила его дочь: «Вы просили сообщить, отец умирает. Он периодически теряет сознание». Я вошел к нему в комнату. Иван лежал на спине и тихо стонал. Его голова раскалывалась от боли. Я сел рядом с ним и тихонько позвал: «Иван, ты слышишь меня? Это я. Я пришел к тебе, как обещал. Если ты меня слышишь, открой глаза». Он открыл глаза, уже мутные от боли, посмотрел на меня и улыбнулся. Не знаю, видел он меня или нет? Может, по голосу узнал. Улыбнувшись в ответ, я сказал ему: «Иван, сейчас ты  причастишься, в последний раз. Сможешь»? Он закрыл глаза в знак согласия. Я его причастил и умирающий ушел в забытье.

Уже потом его вдова сказала мне по телефону, что Иван пред кончиной пришел в себя. «У меня ничего не болит», сказал он, улыбнулся и заснул.

Отпевал я его на дому, в той комнате, где он и умер. Почему-то на отпевании никого не было. Видимо время было неудобное. Когда пришел отпевать, посмотрел на лицо Ивана, и остановился в изумлении. Вместо добродушной физиономии простоватого мужичка-лесовичка, в гробу лежал римский патриций. Лицо изменилось и превратилось в Лик. Словно на привычных узнаваемых чертах лица, проступило новое внутреннее состояние его души. Мы успели, Иван.

О, великая тайна смерти, одновременно и пугающая, и завораживающая. Она все расставляет по своим местам. То, что еще вчера казалось таким важным и нужным, оказывается не имеющим никакой цены, а на то, что прежде и внимания не обращал, становится во главу угла всего твоего бытия и прошлого и будущего.

Не нужно плакать об умерших, дело сделано, жизнь прожита. Нужно жалеть живых, пока есть время. А оно обманчиво, течет незаметно, и заканчивается внезапно. Там времени нет, там есть вечность.

Родственники Ивана почти не заходят в храм. Никто не заказывает в его память панихид и поминальных служб. Но я поминаю его и без них, потому, что мы с ним за те полгода стали друзьями, а друзьями просто так не бросаются.

Посвящение.

Не удалось мне посмотреть интронизацию Святейшего, поскольку она проходила, утром  в воскресный день. В это время у нас, как и во всех храмах нашей Церкви, шло служение Божественной литургии. Только вечером по информационной программе увидел маленький кусочек. Смотришь со стороны, вроде простое дело, ну подумаешь, подошли к Патриаршему месту, трижды подняли и посадили на престол человека, и объявили новым Предстоятелем Церкви.

Но ведь до этих действий человека именовали Избранным и Нареченным, а только уже после них - Патриархом. Значит за этим нехитрым обрядом стоит что-то большее, что-то с ним сопрягаемое, и то, что мы не можем увидеть?

Кто-то может смотреть и думать, вот так просто вручается в руки человека огромная духовная власть. Но, оглядываясь на нашу историю, понимаешь, что Русские Патриархи не только принимают власть, но и одновременно восходят на Крест. Таково их служение, и не человек его выбирает, а его самого выбирает Небо.

Смею вас уверить, каждый священник, наблюдая за чином поставления в ту, или иную степень священства, конечно же, вспоминает собственное рукоположение. Не помню, чтобы кто-то из священства писал об этом, а жаль. Рискну немножко приоткрыть завесу таинственности. 

Начну с того, что я не собирался быть священником, и, честно говоря, не хотел. Принял сан по послушанию. Мне импонировала научная богословская деятельность, я заканчивал Московский Свято-Тихоновский богословский институт. Учился хорошо, моя светская работа меня вполне устраивала и не мешала мне заниматься любимым делом.

Когда я стал диаконом, то испросил у Владыки благословение на продолжение моей учебы, я заканчивал пятый курс, и работы в прежней должности. А самое главное, мне нужно было привыкнуть к моему новому положению в Церкви, сан диакона был предложен мне неожиданно. Владыка понял тогда мое внутреннее состояние, и не стал настаивать на моей священнической хиротонии. За что я ему сегодня крайне благодарен.

Но пришло время становиться священником, отказаться от всех своих прежних планов и окунуться уже далеко не мальчиком, в совершенно новое для меня делание. До этого я десять лет подвязался на клиросе, ходил к заключенным, вел школу для взрослых прихожан, но не предполагал себя в роли пастыря.

Скажу честно, ехал на хиротонию, как на казнь, малодушествовал и унывал. Как мне хотелось, чтобы автобус, который вез меня в область, вдруг остановился и шофер объявил, что дорогу размыло внезапным паводком, или началось неожиданное извержение вулкана. Но, вулканов у нас отродясь не было, а паводка в 27 градусный мороз ожидать было глупо.  Ехал один, жалко было брать с собой матушку в такой холод. Матушками, по обычаю, называют жен священников.

На вечернем служении стоял и молился в алтаре. Помню как Владыка сочувственно, посмотрев на меня, сказал: «Не волнуйся, все будет хорошо».

Ночевал я в пустынном помещении семинарии, все учащиеся были тогда на каникулах. Меня постелили в гардеробной, что было очень удобно, поскольку  мог развесить все свои вещи на множество крючков для одежды.

До сих пор не могу понять: удалось ли мне тогда заснуть, или нет? Скорее я дремал, чем спал, поминутно приходил в себя смотрел на часы, и снова проваливался в неглубокий сон. Как сейчас вижу:  дверь в гардеробную резко отворилась, и в комнату вбежал маленький отвратительного вида карлик. Такие карлики - шуты были распространены при дворах средневековых государей. На его уродливой голове с огромным носом была рогатая шапка с колокольчиками. Он прыгал вокруг меня, а мне становилось хуже и хуже. Внезапно в комнату вошел монах с длинной белой бородой, лица я его не видел. Раньше на месте семинарии был монастырь, а гардеробная, как, и все другие помещения, построенные, еще в 17 веке, служили монашескими кельями.

Монах посмотрел на меня, указал на карлика и сказал: «Это бес уныния, это он мучает тебя. Отгоняй его крестом», и показал мне как это сделать. Я проснулся, в комнате никого не было. «Привиделось», подумал я, и снова задремал. И вновь тот же карлик, и вновь его прыжки, и эти бубенчики. И снова я увидел монаха, который повторил мне свою фразу: «Запомни. Отгоняй его крестом».

Утром на службе, мне, конечно,  было волнительно. Все улыбались, старались приободрить, но в тот момент я чувствовал себя очень одиноко. Настал мой час, я вышел из алтаря, в сам храм, под руки меня держали двое протоиереев. Мой взгляд скользнул по лицам прихожан, и я неожиданно увидел свою матушку, и она улыбалась мне. Кто бы только знал, как я тогда был ей благодарен. Почти в тридцатиградусный мороз она приехала за столько километров, чтобы поддержать меня. Я увидел родные глаза, и мое напряжение моментально улетучилось. И когда прозвучали возгласы: «Повелите. Повели», и священство повело меня в алтарь, я шел уже куда спокойнее.

Затем хождение трижды вокруг престола, целование его и богослужебных одежд Владыки. Потом я встал на колени и прижал голову к престолу, а Епископ, возложив на меня руки, читал молитвы. Но перед чтением молитв, произошло то, чего я никак не ожидал. Владыка наклонился ко мне  и вдруг тихо -тихо назвал меня так, как называла меня в детстве моя мама, никто, даже самый близкий мне человек, моя жена, никогда не называли меня так, только мама.

Потом, так же тихо, он произнес: «А теперь молись, как только можешь». Он повел  молитву, а я мог только просить о милости Божьей. Потом меня подняли на ноги, и я почувствовал всем своим разумом и каждой клеточкой своего тела, что стал священником. Непоколебимая уверенность в этом и покой разлились по всей моей сущности.

Я стал священником из - под руки моего Владыки, и обрел второго отца. Мой первый отец подарил мне жизнь и научил меня быть человеком, а второй отец дал мне право служить у престола.

Могу добавить только то, что на следующий день, проснувшись рано утром, я увидел мой священнический крест, висящий в гардеробе на вешалке, и, вспомнив события вчерашнего дня, по привычке было загрустил, но внезапно, словно кто-то в слух напомнил мне: «Отгоняй его крестом». Я, еще лежа в постели, перекрестился, и до сегодняшнего дня,  свидетельствую, уныние покинуло меня.

Через несколько дней служения, я стал чувствовать неудобство и боли в области сердца. Сначала относил их на счет одного священника кафедрального собора, который, как я считал, постоянно придирался ко мне, делал замечания. Сегодня я понимаю, что это он так учил меня, а тогда я скорбел. Через многие годы в разговоре с одним из батюшек услышал, что по рукоположению он по первости не мог служить литургию. «Только начинаю службу, а у меня сердце схватывает». Он даже к врачу ходил в больницу, в которую обращается многие священники. Врач, улыбаясь, узнав, что батюшка еще только начинает служить, сказал ему: «Не волнуйтесь, батюшка, боль скоро пройдет. Это благодать обустраивает в вашем сердце место для себя». Когда Дух Божий посещает подвижников, то он входит в уже очищенное место. Входя в нас, священников, Он входит не по чистоте наших сердец, а для того, чтобы дать нам силу для исполнения нами предназначенного служения. Дух вынужден Сам обустраивать себе место, а отсюда и боль.

Шла интронизация Святейшего Патриарха. Рядом с ним стояли все епископы и множество священников. Патриарх совершал действия чина спокойно, внешне не проявляя никакого волнения. Но священство знало, что в это время происходит в сердце Святителя, можно сказать, ощущало его бешеное биение. И молилось, о том, чтобы это сердце отныне было способно вместить в себя все радости и скорби своего народа, смогло безошибочно услышать волю Господню и провести Церковь, как хрупкий корабль,  единственно правильным путем сквозь мели и рифы искушений и бури всяческих соблазнов, к тому единственному маяку, имя которому Христос.

Пять минут.

Говорят, что те, кто так и не собрался покаяться в своих грехах при жизни, имеют там единственную мечту, вернуться хотя бы на пять минут вновь в тело, и совершить покаяние. Потому, что это можно сделать только здесь.

Человек может и не верить Христу, прожить жизнь, как стрекоза, которая не задумывалась о зиме, а, встретившись с Небом, оказаться у великого разочарования.

Вступив в вечность, человек, который её отвергал, вынужден менять свою точку зрения. Для него наступает период знания, а период веры и надежды уже не наступит никогда. А там, в цене только вера, расцветающая любовью, а не знание с его констатацией факта. При этом можно ссылаться на авторитет святителя Игнатия Брянчанинова и других учителей, но у меня имеется опыт и несколько другого порядка.  Вот о нем я и могу  рассказать.

Как-то, зимой, года два  назад, после окончания всенощного бдения, это после восьми часов вечера, когда мы уже собирались уходить, в храм зашли мужчина и женщина, оба лет сорока.

«Не сможет – ли, батюшка окрестить нашего отца»? спросили эти люди, оказавшиеся родными братом и сестрой. «Он умирает и просит совершить Таинство немедленно».

«Конечно», ответил я, «куда едем»?

«Он хочет совершить крещение в храме».

«Странно», подумал я, «здоровые до храма никак не дойдут, а тут умирающий собрался. На руках они его, что ли, понесут»? Хотя, это их личное дело.

«Хорошо. Я буду вас ждать».

Через полчаса в церковь, сопровождаемый своими детьми, бодро вошел пожилой мужчина в синем спортивном костюме. «Что-то он не очень похож на умирающего», подумалось мне. Дело в том, что в таких случаях мы крестим «по скору», это специальный чин для того, чтобы успеть окрестить человека, когда его жизни что-то угрожает.

«Постойте», говорю, «ребята, ваш папа, чувствует себя достаточно бодро, может, отложим крещение до следующего раза, согласно расписанию. Мы подготовим человека и окрестим его торжественно большим чином».

Но мои собеседники были непреклонны. «Батюшка,  отец только кажется таким бодрым, он уже было умер, и потом вдруг, пришел в себя и потребовал вести его в церковь. Пожалуйста, крести, мы потом тебе все объясним».

Я подошел к старику и спросил: «Скажи, отец, ты сам хочешь креститься, или они», я показал в сторону его детей, « заставляют тебя»? «Нет, я сам хочу принять крещение», «А ты в Христа, как в Бога, веришь»?

«Теперь верю», ответил он.

После совершения Таинства старик без помощи детей покинул храм. На следующий день мы служили Божественную Литургию, и в конце службы, как и было условлено, старика привезли на Причастие. В храм вчерашний наш знакомец уже не вошел, а его под руки волоком тащили дочь и сын. Человек принял Причастие и перекрестился. Потом его привезли домой, положили на кровать, он потерял сознание и наконец  умер.

Перед отпеванием брат и сестра рассказали мне следующее. Старик, я уже не помню его по имени, был всю свою жизнь ярым коммунистом. Ни о какой Церкви, Боге и прочей «чепухе», он, естественно, никогда и не думал. Когда дети просили его креститься, он вынимал свой партбилет, показывая профиль Ильича, и говорил: «Вот мой бог»! Даже заболев неизлечимой болезнью, отец отказывался креститься. Человек он был добрый, в семье его любили и хотели молиться о нем и в дни его болезни, и после кончины.

Умирал он у них на руках, уже перестал дышать, лицо начало приобретать соответствующую бледность. Вдруг, отец вновь задышал, открыл глаза, сел и потребовал: «Крестите меня немедленно»!

Что с ним произошло, почему вернулся к жизни? Он так никому и не рассказал….

В нашем поселке жил ветеран Великой войны дядя Саша. Маленький, с темными густыми бровями и неизменной улыбкой на лице. Ходил он  в одном и том же костюме серого цвета. Жил вдовцом, дочери разъехались, но внешне старик всегда выглядел аккуратно. Любил дядя Саша выпить, но никогда я не видел его пьяным. У него была соседка Люся, женщинка неопределенного возраста, и тоже любитель выпить. Видимо, на почве одиночества и общего интереса, между ними завязалась дружба.

Вот эта Люся звонит мне и требует: «Дядя Саша говорит, что ему дали пять минут, приходи немедленно».

Оказывается, ветеран уже помирал, вызвали дочерей. Понятное дело, что ни о каком священнике не шло и речи. Он никогда не заходил в храм, а, встречая меня на улице, провожал взглядом так, как если бы пересекся возле своего дома с каким-нибудь папуасом в боевом раскрасе. Он не здоровался со мной, даже если я и совершал попытки его поприветствовать. Видимо мои приветствия ставили его в тупик, так как если бы, тот же папуас заговорил с ним на чистейшем русском языке.

Но мне он был симпатичен, а на лацкане его пиджака висел орден «Отечественной войны». Я уважаю ветеранов. Встретишь такого старичка,  возится он там у себя на даче, или возле дома, дощечку прибивает, или деревце обрезает. И думаешь, ты копошись потихоньку, займи себя чем-нибудь, но только живи, не умирай. Вы нам нужны, старички, без вас нам будет плохо. Без вас мы станем на первое место, и нам придется принимать главные решения, а так еще хочется иметь мудрых, идущих впереди. 

Когда я пришел к нему, дядя Саша сидел на кровати в черных штанах и майке. Мы впервые поговорили с ним. И я понял, почему он всегда был мне так симпатичен.

Он рассказывал мне о своей юности, о войне, на которую ушел в первый же день. О тяжелейшем ранении в живот и лечении в госпитале, где и встретил Победу. О том, как вернулся с войны инвалидом, женился, родил двух дочерей. Вспоминал как его, после войны, со многими наградами и инвалидностью никто не брал на работу, и как практически голодали всей семьей.

А главной и мучительной страницей его жизни оказалось то, что во время войны ему приходилось убивать. Убивал всякий раз, переживая сам факт убийства человека, словно в первый раз. «Мне всегда было тяжело убивать немцев, тем более что они лучше нас». Это его слова.

Когда пришло ему время умирать, его там не приняли. Он ясно услышал требование:  «Покайся», и еще ему сказали: «У тебя пять минут». Правда, дядя Саша прожил еще целую неделю.

Когда я отпевал старого солдата, а оно проходило в его доме, пьяная Люся заявила, что она не верит в эти самые поповские сказки, а дядя Саша просто блажил. Мне пришлось сказать ей приблизительно следующее: «Меня не интересует: веришь ты, или нет, ведь не тебя же отпеваем. А  вот когда помрешь, тогда мы тебя и спросим». Люся задумалась над моими словами и замолчала.

В тишине я смотрел на лицо этого большого ребенка, который прожил долгую и грустную жизнь, вырастил детей, познал одиночество, был обижаем и пренебрегаем, но не озлобился и не потерял веры в людей. Безстрашный солдат, с первого до последнего дня прошедший войну, но  который так и не научился убивать.

Он многое испытал, и многое пережил, ему не хватало только вот этих самых пяти минут, которые Небо ему и подарило

Старики и мы.

В пятницу соборовал и причащал старенькую – старенькую бабушку. Ей уже за 90, ходить, не ходит, но сердце крепкое и кушает хорошо. Старческие болезни наступили уже давно, мучается человек и никак не помирает. Сама страдает, и дочь устала.

Бабушка эта когда-то была нашей старейшей прихожанкой, поэтому все священнодействия я совершал с особым чувством. Кто знает, может, я её в последний раз причащаю?  Уже на выходе мне ее дочь и говорит: «Спасибо тебе, батюшка. Ты так хорошо все сделал, теперь – то уж она точно умрет».

Совсем телевизор народ испортил, уже и священника в  киллеры записали. Не понимают, что соборуем мы людей не для того, чтобы они умирали, а чтобы исцелялись душевно и поправлялись телесно. Нет в последовании Таинства Соборования, или Елеосвящения ни одного слова о смерти. Не верят, давай батюшка, «мочи» бабушку.   

Старость, болезни, страдания как одних, так и для других. Долгая жизнь, действительно,  благословение или проклятие? Вопрос о страданиях – краеугольный вопрос нашего бытия. Не знаешь для кого страдания важнее, для тех, кто мучается и умирает, или для тех, кто находится рядом с умирающим.

Сегодня мы все чаще и чаще слышим об эвтаназии. На самом деле она у нас давно уже действует, только нелегально. Как удобно, укольчик бабушке сделали, и нет проблем. Помолились, конечно, поплакали, как положено, а все ж как удобно. Ты не видишь страданий близкого человека. Ты не видишь его боли, тебе не нужно сопереживать.
            И с практической стороны, смотрите:  высвобождается жилплощадь для внуков, раз; не нужна сиделка, два; ты свободен и волен планировать свое время; и масса других удобств. А государству, какая польза! Нет нужды платить пенсии, инвалидные, выделять бесплатные лекарства. А дома престарелых, забыли? Сплошная экономия. Все чаще и чаще по телевизору  ведется непрямая, но последовательная агитация за введение у нас эвтаназии. Увы, общество стареет, и другого выхода не видит. К середине века на каждого работающего будет приходиться по одному пенсионеру. 

Но есть здесь и другая сторона. Вот, у дочери нашей старосты парализовало свекра. У них самих квартирка двушка, одна комнатка проходная, сами, да еще двое детей. Если брать деда, то куда девать шкаф, стол? Советуется с матерью, вот мол, его дочь отказалась, и нам тоже некуда. Мать отвечает, ничего, на кухне устроитесь, а деда берите. Послушались, взяли. Больше всех деду обрадовался внук Санька, он не отходил от старика, рассказывал ему новости, читал сказки, рядом с дедом даже уроки делал. Короче говоря, тому деваться было некуда, быстренько поправился и бегом домой. «А вот теперь, дочка», говорит мама, «твои дети  точно знают, как поступать с вами в такой же ситуации». Не оставят умирать в больнице на чужих руках. Вот так вырабатывается поведенческий алгоритм, или инстинкт. Вспомните академика Павлова с его собачкой. Человечность воспитывается.

Однажды, как – то, женщина плакала в храме, мать у нее уже совсем из ума выжила, под себя ходила, а потом по стенке рисовала, как ребенок. «Устала», говорит, «от нее, довела меня до белого каления. И уж не знаю, как это у меня вышло, но ударила я её, батюшка, а в ночьона у меня умерла. Как будто специально все было подстроено».

Не хочу никого осуждать, ухаживать за больными родственниками это крест. И в тоже время, все, что Господь нам посылает, посылает для нашей же пользы. Ведь нам надо так жизнь прожить, чтобы на выходе человеком стать. А для этого, нужно сперва в себе Кощея победить, а потом уж и лягушачью шкурку жечь. Это не просто. Вот кается человек перед смертью, плачет, говорит, что сожалеет о грехах прошлого, но этого мало. Чтобы быть сродным Небу, нужно еще и опыт небесной жизни иметь. Разве станешь человеком, не преодолев в себе грех, разве научишься чему-либо без многих трудов? Подвиг нужен. Рай и ад начинаются на земле. Личность не формируется вне отношений с Богом.

Ухаживая за старыми и немощными, мы, прежде всего, сами становимся сильными,  терпеливыми, милосердными, самоотверженными. А если начнем подрезать стариков и больных, то и не заметим, как все это душегубство на поток поставим. В кого же мы тогда превратимся?

Посмотрите, реклама нам вдалбливает: живи для удовольствия. А что, разве жизнь сплошное удовольствие? И цель жизни только в кайфе? Тогда идеал жизни – это наркоман с глазами под лоб. 

Жизнь вещь крайне жесткая. Из нее все больше  уходят чувства, способность сопереживать, способность жертвовать чем-то значительным для себя. Христианство и поиск удовольствий понятия несовместимые. Мы привыкли к удобствам. Мне кажется, когда придет антихрист, ему будет достаточно отключить в домах недовольных свет и воду, и мы на коленях к нему поползем. Чтобы быть способным на протест нужно быть способным.

Посмотрите, как разворачивается логика событий. В течение последней сотни лет нас методично подводят под какой-то усредненный знаменатель. Пытаются вместить в прокрустово ложе одинаковости. Личность, как таковая,  становится нежелательна, сегодня торжество середнячков. Общество рационализируется и подчиняется закону конвейера. Все детали должны становится строго на свои позиции, любое отклонение от среднего – брак. Не общество, а работающий механизм, где изношенные гайки выбрасывают, потому, что они - ничто.

Вспомните, до революции были разные сословия, и люди разных сословий отличались друг от друга. Перейти из одного сословия в другое было непросто.  В первые десятилетия советской власти еще можно было узнать в толпе учителя или врача, по военной выправке угадать казенного человека. Сегодня невозможно понять, кто есть кто. Отличаемся только по стоимости одежды и автомобилей, вот и ломай голову кто перед тобой, предприниматель или бандит, нищий или педагог. Серая ограниченная масса, отсутствие индивидуальностей. Думаю, что это одна из причин, почему  наш Владыка требует от нас, своих священников, отличаться внешним видом, чтобы мы были узнаваемы и без облачения.

Есть такая секта «Богородичный центр», в ней для вновь инициируемых - обязательное условие: ударить мать, а если её уже нет – нагадить на её могилку. После этого ты становишься отморозком, ты на все способен. Нам предлагают, мать вообще убить, ради её же блага и нашего удовольствия.

Неслучайно общество сегодня разделяется на тех, кто уже способен убить свою мать, и тех, кто этого не сделает ни при каких обстоятельствах.

Пришел к одной женщине, ее старенькая мама уже совсем впала в детство, и десять месяцев лежала и ходила под себя. Все это время её дочь каждый день после работы бежала в дом матери убирала, стирала, кормила, подмывала, а потом домой – там семья. И так все десять месяцев без выходных . Я спросил её, а почему бы тебе не сдать мать в дом престарелых? Сдашь и ни каких забот. «Ты что говоришь, батюшка, это же моя мать, сколько времени она за мной ходила, как же я ее сейчас предам»? Мой вопрос, видимо, тоже был для её души каким-то рубиконом, потому что через несколько дней бабушки не стало.

Пишу и вспоминаю разговор с этой женщиной, её усталые глаза, натруженные руки с  набухшими узелками вен. Время прошло, но до сих пор, вспоминая нашу встречу, у меня не исчезает желание, возникшее тогда, поклониться и поцеловать эти руки.

*************

Люблю ездить в поездах. Наверно, потому, что поезда – это часть моего детства. В течение нескольких лет каждый год вместе с родителями я проезжал всю Россию от Москвы через Урал на Иркутск, потом Байкал и  Монголия. Мой отец тогда был советником в  монгольской армии. Да и кроме Монголии пришлось поездить, но большая часть моего детства прошла в моей дорогой Белоруссии. Жили мы и в Баравухе под Полоцком, и в Бобруйске, но моей малой родиной я считаю славный город Гродно. Это, безусловно, мой город, хотя, я уехал из него еще в 1982 году, и с тех пор только «заскакиваю» навестить моих близких.

Уже не помню, когда у меня был полноценный отпуск, как у всех нормальных людей. Сначала учеба в Свято-Тихоновском богословском институте «съедала» все мое время отпусков, когда работал на железной дороге. А уж став священником, забыл о них  и вовсе. Когда собираюсь навестить моих старичков, то никогда не беру билета заранее. Не знаешь, как развернутся события на будущей неделе, так что собираешься в путь за сутки -  двое до отъезда.

Обычно служишь воскресную литургию, потом друзья сажают тебя в электричку. Москва, метро, Белорусский вокзал. Понятное дело, что все это бегом. Да еще нужно ухитриться привезти домой какие-то гостинцы. Билеты покупаешь в кассе, что за два часа до отправления, там же и билеты обратно, обычно на четверг. Уже перед самим поездом на Гродно набираешь газетной чепухи, чтобы, прочитав ее в дороге, оставить в вагоне, с удовлетворенным осознанием, что не видишь всего этого хлама во все остальное время года.

Понятное дело, что едешь на том месте и в том вагоне, куда удается взять билет  в последний час до отправления состава. Потом поезд трогается, и ты уже предвкушаешь, что завтра утром увидишь свой город.

Как я мечтал пройти по его улицам в годы срочной службы. После команды отбой ложишься спать, закроешь глаза и вот - ты уже на вокзале и пешком идешь в центр по улице Элизы Ожешко, Покровский храм, потом универмаг, кинотеатр Гродно и Советская площадь с Фарным костелом. Здесь садишься на троллейбус, а если повезет на автобус третьего маршрута, и проезжая по улице Гагарина ты долго провожаешь взглядом из окна свою школу, сегодня столь любезную твоему сердцу, и не можешь понять, почему ты ее в детстве терпеть не мог?

Еще немного, вот уже твоя остановка, и ты дома.

Однажды, в одну из таких поездок, по уже до мелочей отработанных мною маршруту, я попал в плацкартный вагон, где мне досталась нижняя боковая полка почти в середине. Вокруг все было заполнено молодежью в спортивных костюмах. В купе наискосок, в котором я, не мог никого видеть, но зато отлично слышать, уже, буквально, на последней минуте с шумом заселились двое пожилых мужчин.

Поезд тронулся, и через несколько минут, я в первый раз услышал бессмертный белорусский тост, попробую его передать, «хай живе и пасецца бяларуская птушка бусел». В очень вольном переводе по-русски эта шутливая фраза может звучать приблизительно так: «да процветет в веках Беларусь со всей её флорой и фауной».

Я засмеялся, засмеялись и другие пассажиры, засмеялся и тот, кто его произносил резким и сиплым голосом старика. Потом тосты зазвучали бесконечным потоком, причем содержание их было все время одно и то же. У меня уже в «печенках сидела»  вся фауна Беларуси с её жизнерадостной птичкой, и этот резкий стариковский смех. Мысль была уже только одна – неужели после каждого тоста следует прием водки? Неужели можно столько выпить?

Но, в конце концов, я заснул и проснулся уже только в Минске, хотя сон был тревожный и в него время от времени врывался идиотски жизнерадостный тост и этот ,изматывающий меня, смех. Проснувшись, я огляделся вокруг. От яркого электрического освещения перрона в вагоне было светло как днем. Никого из пассажиров уже не было. Видимо, молодежь ехала в составе какой-то спортивной команды, а, может, это было несколько команд, и все они сошли в Минске. Остались только эти двое и я.

И немедленно  услышал, удушающую меня,  здравицу в честь славной «птушки бусела». И  вновь этот смех, гулкий из – за пустого вагона.

Все, мое терпение иссякло. Это издевательство нужно было прекращать. Встал и пошел в купе наискосок. Один из стариков был мертвецки пьян и не подавал никаких признаков жизни. Зато второй пожилой человек уже не пил, он только сидел, смотрел перед собой в стол невидящим взглядом, и, как неисправная пластинка, все время повторял одну и ту же фразу, а потом смеялся.

«Отец», сказал я ему и потряс за плечо, «ложись спать». А тот, словно меня и не слышал. Ну, думаю, сейчас я тебя напугаю, старик. Я занес кулак над его головой и угрожающим голосом, сказал: «Ну, все, дед, сейчас я тебя прибью».

В ответ тот перестал бормотать, и наконец поднял голову.  На меня смотрели два кроваво-красных глаза. Человек совершенно спокойным трезвым голосом, без всяческих старческих хрипов, сказал мене в ответ: «Ты не ударишь меня».

Я опешил: «Почему, дед»?

«Потому, что ты человек свентый» (по-русски - святой, освященный).

Ничто не выдавало моего сана, но он знал, что я священник. И вновь его голова опустилась на грудь, и я услышал все тот же смех, который всю дорогу сводил меня с ума.

Мне стало не по себе, я понял, кто смотрел на меня этими воспаленными от водки глазами, и кто разговаривал со мной в эту минуту.

Мы были с ним в вагоне вдвоем, эти двое пьянчушек не в счет. Он провоцировал меня, чтобы заглянуть мне в глаза, а когда я занес кулак, то бездна открылась, и он добился своего.

Я отошел от них, перекрестился, взял свои вещи, постель и, читая девяностый псалом, ушел в самое начало вагона, ближе к проводникам.

Через какое-то время, уже подъезжая к Гродно, я проснулся. В вагоне ехало несколько человек, подсевших в Лиде. Моих ночных спутников уже не было, когда они сошли, не знаю. Их никто не видел и из тех, кто сел позже.

Время проходит, и я уже забыл, какой это был год, какой месяц, но тот  ледяной взгляд кроваво-красных глаз из того мира, который не знает пощады, я не забуду вовек.

Кузьмич.

После войны мужчины в наше село возвращались по одиночке, в разное время. И возвращение каждого из них  было праздником для всего села. 9 мая каждый год праздновался у нас как Великий день. С утра все ветераны, надев ордена и медали, уходили в соседний поселок, где установлен памятник тем воинам, которые не вернулись с полей сражений. Там обычно проходил митинг, а потом бывшие солдаты шли пешком в село.

На подходе к крайнему дому, по заведенной традиции, накрывался стол и все сельчане, кто не воевал, но ждал своих все эти четыре года, вместе с детьми, а потом и внуками, стояли и встречали мужчин. Им каждому подносили по стопке водки,  и потом кто-нибудь из молодых говорил благодарственное слово. Ветераны расходились по домам и начинались застолья с песнями и танцами. Веселилось все село.

Время шло, и с каждым годом ветеранов становилось все меньше и меньше. Раны и годы делали свое дело. И, в конце концов, последним солдатом Великой войны в нашем селе остался Иван Кузьмич.

Кузьмич человек судьбы удивительной. Это человек – везунчик. Представьте себе: во время войны он умудрился выжить дважды в авиационных катастрофах. Он служил во фронтовой авиации, летал на тяжелых бомбардировщиках стрелком- радистом. Дважды его самолет сбивали немцы, и он падал на землю, дважды погибал весь экипаж, кроме Кузьмича. После войны, вернувшись домой, бывший летчик решил изменить в корне свою жизнь и несколько раз порывался уехать из села. Собирал чемодан и, не считая нужным даже свою супругу поставить в известность об очередном маршруте своего путешествия, отправлялся в путь. Ему, как мужчине ладному и привлекательному, несомненно, удалось бы начать новую светлую жизнь в каком – нибудь городе. И, если бы не пристрастие Кузьмича к выпивке, то осталась бы его Анна Ивановна соломенной вдовой. Но проходило время, и возвращался Кузьмич, как правило, без вещей с пустым чемоданом, а порою и вовсе без него.

Приближаясь к старости, Кузьмич стал трепетно относиться к собственному здоровью:  престал пить крепкие напитки и перешел на пиво, и то, не более одной бутылочки в день. Дотошно допытывался у врачей о способах лечения без таблеток. И через какое-то время стали обращать внимание на то, что Кузьмич практически перестал болеть. Все старики помирают, а Кузьмич как заговорённый.

Много ходил по лесам, работал на огороде, косил и заготавливал сено, держал коровку. Любил плести корзинки, и у многих они остались как память о нем.  В  свои 90 лет он без видимого напряжения обкашивал вокруг храма  гектар наших церковных площадей. Как-то увидел его хромающим и спросил участливо: «Заболел, Иван Кузьмич»? «Нет,- отвечает, - на гвоздь наступил».

Все ветераны войны упокоились на кладбище, а Кузьмич знай себе, только пивко баночное попивает, как молодой, - на ходу. Захожу в магазин в поселке, а старичок наш с молоденькими продавщицами балагурит. Почтенная Анна Ивановна, лет на восемь будучи моложе мужа, уже давно не вставала с постели, а Кузьмич надумал в дом отдыха ехать, да в последний момент не заладилось что-то, и не решился.

Как-то, наверное, на мое сто двадцать пятое приглашение Кузьмичу задуматься о возрасте, зайти в храм и покаяться, ну хотя бы в сквернословии, тот неизменно отвечал: «Нас, батюшка, в детстве этому не научили». И хоть кол ему на голове теши. «Кузьмич, а чему тебя учили?» - спрашиваю. И тот, как-то разоткровенничавшись, рассказал мне следующее.

«Мы жили в одном селе, в котором издавна стоял монастырь. В двадцатые годы, когда я ходил в школу и стал пионером, наша пионервожатая на уроках труда водила нас на территорию монастыря бить там окна. Вот этому мы и учились, и преуспели так, что скоро ни одного целого окна в монастыре не осталось. Учились иконы жечь и вообще, всему самому тогда, как считалось, полезному».

Спустя какое-то время я волею случая попал в тот самый монастырь, о котором мне рассказывал Кузьмич. Школа в селе уже была новая, но стояла в аккурат на месте прежней. Так что до монастыря было рукой подать. Встретился с настоятелем монастыря, мы с ним хорошие знакомцы, и рассказал о Кузьмиче, который хулиганил в древнем монастыре, стоявшем еще до старообрядческого раскола.

Наместник монастыря очень обрадовался моей информации. Сам будучи историком, он писал новейшую, самую грустную главу из истории древней святыни. Сожалел, что живых свидетелей разгрома монастыря в 20-е годы уже не осталось. А тут такой подарок – непосредственный участник событий, да еще и с прекрасной памятью.

«Отче, жди, на следующей недели будем»!

И действительно, монахи приехали, как и обещали. Мы нашли Кузьмича во дворе его дома. Увидев монахов, да еще идущих к нему в дом, тот оробел. А когда я ему радостно сообщил, что это монахи с его малой родины, той самой, где он с другими малолетними «кузьмичами» рушил древнюю святыню, участник понял: будут бить.

Сперва он, было, решил убежать от нас, но потом,  осознав, что мы его все равно догоним, напустил на себя вид выжившего из ума. Ничего не знаю, ничего не помню, пустил слюну и запричитал. Сколько я не пытался тогда призвать Кузьмича к совести, все было напрасно.

Разочарованные монахи уехали, и я спросил старика: «Ты чего дед цирк устроил? Люди к тебе из далека приехали, их история разгрома монастыря интересует, а ты единственный свидетель. Кто им еще чего расскажет»?

«Ошибаешься, батюшка, я не свидетель, я участник. Вот, ты сам посуди. Той училки пионервожатой уже нету, да из всего моего класса, почитай, никого не осталось- один я. А кто-то ведь должен за все это отвечать? Я бы им сознался во всем, а они на меня в суд бы и подали, и плати им до конца дней».

Через какое-то время, проходя мимо деревенской общественности, я слышал, как дед бахвалился, что провел монахов вокруг пальца, «Ничего они у меня не получат!» - радостно восклицал он.

Кузьмич, после визита к нему монахов, прожил еще год и умер в возрасте 92-х лет. Перед смертью не болел и дня. Пришли к нему утром, а он лежит на диване уже холодный.

После отпевания старика я с грустью сказал: «Так ты, Кузьмич и не покаялся. И куда ты теперь»? Думал, что про себя, а оказалась, что спросил вслух, и меня услышала его бывшая соседка.

«Ты, батюшка, за Кузьмича не беспокойся, он и не из таких передряг выходил. Так что выкрутится, ему не впервой!» - с полной уверенностью успокоила она меня.

Будьте как дети

У соседа умерла жена, баптистка. Хорошая была женщина, и глубоко верующая, с Новым Заветом практически не расставалась. Зато муж её от всего этого человек совершенно далёкий. Сколько раз пыталась она привести его в общину, да ничего у неё не вышло. Я с ним тоже потом разговаривал – бесполезно, только и слышишь:

- Нет, сосед, извини, не божественный я человек, ничего у тебя не получится.

Он и раньше-то никогда весёлым не был, а теперь и подавно сник, правда, пить не пьёт, но как-то совсем к жизни интерес потерял, бросил работать, растолстел, обрюзг. Я за него даже бояться начал, думаю, вот так, не дай Бог, помрёт сосед, придут сродники и будут просить отпеть его заочно, а крещёный он или нет, поди, никто и не вспомнит.

Встречаю его на днях:

- Ген, – спрашиваю, так, на всякий случай, – а ты, вообще, крещёный?

Спросил, безо всякой надежды на взаимность, думаю, махнёт сейчас рукой, как обычно, и мимо пройдёт. Но ошибся, и впервые узнал, что мой сосед, оказывается, умеет улыбаться.

– Крещёный, а как же? Ты понимаешь, там всё так смешно получилось. Меня мамка в шесть лет крестила, а тамошний поп, ты понимаешь, – он начинает смеяться, – он мне после крещения вот этого вашего «сладенького» из такой металлической банки дал.

Я его поправляю: – Ген, это не «банка», это «чаша» называется.

– Вот, вот, я и говорю, мне это «сладенькое» так понравилось, что я за чашу ухватился и хотел ещё из неё отхлебнуть, а поп как даст мне по лбу: – Ах, ты, – кричит, – паразит, уйди от чаши! Генка уже в голос хохочет и умиляется: – Я ж тогда ещё совсем маленький был, а на попа обиделся, что он мне «сладенького» пожалел, и больше в храм уже не ходил.

Смотрю и глазам не верю, человек, уже было впавший в отчаяние, внезапно оттаял из-за такого, казалось бы, простого вопроса из детства. Так мы с ним ещё с полчаса на лавочке возле дома просидели, и он всё рассказывал и рассказывал про свою жизнь, смеялся и плакал одновременно.

Мы любим повторять, что все мы родом из детства. Так оно и есть. Детство – это особое время, даже не время, а скорее состояние души и духа. Детьми мы ближе к Богу, чем когда бы то ни было после. С интересом наблюдаю за грудничками, когда после крещения вношу их в алтарь. Дитя до этого может плакать, а войдёшь с ним в алтарь, глядишь, он и замолчал. И только глазками водит туда-сюда. Думаю, что же ты там видишь, дружочек, ведь кроме закопченного потолка там ничего интересного, а он видит. Я в этом не сомневаюсь, и даже в их глазёнки специально заглядываю, а вдруг в них отразится играющий ангел.

Есть у меня один приятель, ему четыре года и зовут его Дениской. Где бы он меня не встретил, сразу спешит поздороваться. Бежит и кричит своим хрипловатым голоском:

- Батюшка, благослови! – но здороваемся строго за руку. Мы с ним задружились ещё до его рождения. Ирина, его мама, будучи беременной вторым ребёнком, узнала, что муж ушёл к другой. Он просто поставил её перед фактом и ушёл. И как тут быть? Первая девочка уже большая, да внимания всё одно требует, роди второго – и думай потом, как прокормиться. Не для того мужики уходят, чтобы о прежних детях заботиться.

Здравый смысл ей подсказывает, пока не поздно, избавляйся от второго, да рука не поднимается. Вот в таком положении и пришла Ирочка к нам в общину. Воцерковилась быстро, и вопрос рожать или убивать решился сам собой.

В роддоме меня пропустили к Ирине в палату, и Дениску я увидел уже на второй день после его рождения.

– Батюшка, что значит, я во время беременности постоянно причащалась, – делится со мной мамочка, – дитя родилось так легко и быстро, что даже видавшие виды медики удивляются. У меня всё хорошо, вот только имени мальчику никак не придумаю, может, ты чего посоветуешь.

Я начинаю вспоминать:

– Вчера была память, – и перечисляю имена святых. – Вот-вот! Дионисий! Какое красивое имя.

Так наш Дениска и стал Дионисием.

Мальчика причащали каждое воскресенье, и храм для него стал вторым домом. Девочки обычно начинают говорить раньше пацанов, и нам всё казалось, что наш Дениска маленький, раз своего имени произнести не может. Однажды Ирочка подходит после службы к кресту, Дениска на руках. Я подаю ей приложиться, а сам говорю:

- Ну, а Дениска у нас ещё маленький, ему пока рановато крест целовать.

Малыш, не говоря ни слова, берёт меня за руку с крестом, притягивает его к себе и целует. И при этом он смотрит на меня так победно, что невольно заставляет себя уважать.

А потом мальчик заговорил и стал задавать вопросы. Вы знаете, из кого состоит «хор небесный»? А попробуйте это объяснить трёхлетнему ребёнку.

– А как люди могут петь на небесах? Почему нужно молиться каждый день? Бог высоко на небе, а где же к Нему лесенка?

Я легко отвечаю на вопрос Дениски, есть ли друзья у Бога? Но зато следующий вопрос ставит меня в тупик:

- Батюшка, но если ты тоже друг Христов, как же ты допустил, что Его убили?

Мне много приходится общаться с разными людьми, и в разных местах, и что замечаю: вопросы задают только дети, их постоянно что-то интересует. А взрослых уже не интересует ничего, они не способны мыслить детскими категориями, и не умеют летать. Детское мышление несравнимо более свободно. Девочка девяти лет спрашивает:

- Но если Бог знал, что Адам и Ева отпадут, зачем же Он создавал человека?

Основную проблему христианства сформулировал девятилетний ребёнок, взрослые такие вопросы исследуют в докторских диссертациях, или дебатируют на Вселенских соборах.

И самое главное, в разговорах с детьми нет необходимости доказывать им существование Бога, они в этом не сомневаются. Сомнения приходят с развитием страстей.

Когда мы только стали восстанавливать храм, нам помогали дети. Это было хорошо во всех отношениях: дети и помогали и сами имели возможность лишний раз побывать в церкви. Мы, ожидая их прихода, всякий раз готовились, пекли блины, закупали сладости, грели чай. Почему-то детворе неизменно нравится посидеть у нас в трапезной за нашим огромным столом, и хотя никто из них дома не голодает, но о чаепитии они напоминают нам постоянно. Даже сейчас, когда их рабочие руки нам уже не нужны так, как раньше, когда они, словно муравьи, выстроившись в три-четыре ручейка, в несколько минут разгружали шаланду с кирпичом, мы продолжаем неизменно приглашать их к нам потрудиться и почаёвничать. Благо, что земли у нас вокруг храма целый гектар, и есть где приложить усилия.

В последние годы стал замечать одну пугающую меня особенность. Если из тех, прежних подростков, кто действительно работал вместе с нами, убирая территорию от мусора, разбирая завалы из битого кирпича в самом храме, разгружая с машин те же самые стройматериалы, никто не требовал оплаты, то сейчас всё чаще и чаще я слышу от детей требования денег.

Так получается, что через храм у нас проходят, как правило, ученики с пятого класса по девятый. Ребят, с согласия их родителей, во время сдвоенных уроков труда приводят учителя. И вот, однажды дети не пришли. Мы, как обычно, напекли пончиков, заварили чай, а едоков нет. Думали, что поход сорвался по объективным причинам, а оказалось, что родители не пустили. Раз они там у себя в церкви детей эксплуатируют, так пускай поп и оплачивает детям их труд.

И никакие доводы учителей, что дети не столько работают, сколько играют возле храма, никого не убедили. Нет работы, плати повремёнку. Нужно было искать какой-то выход, и тогда мы стали приглашать учителей истории проводить в церкви один обязательный урок по краеведению. Это и логично: храм самое старое и красивое место в округе, да и все нынешние родители, некогда бывшие детьми, играли среди его развалин. Меня всегда умиляет, когда в церковь заходят уже немолодые люди и начинают, осматриваясь в знакомом пространстве, исследовать стены, в надежде отыскать то место, где когда-то очень давно, они с приятелями, словно на поверженном Рейхстаге, оставили свои автографы.

- Батюшка, мы здесь давно когда-то пацанами в войнушку играли, а здесь у нас был штаб, а вот на этом месте на плитах пола, мы жгли костры. Смотрите-смотрите, – и растроганно так, – вот даже ещё следы от огня остались. Действительно, следы костров со старых плит не стираются и напоминают о том страшном времени запустения.

Ни у кого из тех, кто раньше бедокурил в заброшенном храме, нет ни к Богу, ни к Церкви какой-то ненависти или даже простой неприязни. Почему ломали, а кто же его знает? Все ломали, ну и мы тоже, так было принято. Познакомился, помню, с одним человеком, который подробно рассказал, как выглядел старый иконостас. Он брал карандаш и со знанием дела рисовал колонны, показывал места, где крепились все эти деревянные карнизы и поребрики. Спрашиваю:

- Вань, откуда ты всё это знаешь?

– Батюшка, обижаешь, – и укоризненно смотрит на меня, – я же сам своими руками здесь всё и ломал. А вот, на этом месте из кусков иконостаса жгли костры, пекли картошку, играли на гитарах. И такая у нас компания хорошая собиралась, мы здесь просто отдыхали душой.

Много чего он ещё забавного рассказывал, что только не вытворяли пацаны в храме под «портвешок» местного разлива. И такой дядька хороший попался, он нам потом ещё электричество помогал бесплатно проводить. Мы его спрашиваем:

- А почему бесплатно, Вань?

– Да, смотрю, ребята вы славные, хорошо с вами, я среди вас душой отдыхаю.

Такой вот дядя Ваня, простой добрый русский человек, которому, по большому счёту, всё равно, ломать ему этот храм или строить, лишь бы коллектив подобрался душевный.

Как-то приводят к нам девятиклассников на урок краеведении. Я привычно провёл их по зимнему храму, а потом мы проходим в ещё невосстановленную летнюю часть церкви. Тогда уже в ней стояли огромные леса, но к штукатурным работам пока не приступали. Дети слушали меня краем уха и всё разглядывали надписи, оставленные на стенах туристами и местными аборигенами. Привычные: «здесь был Вася», перемежались с надписями неприличного содержания. Внизу, где достали, мы их затёрли, но выше нам было не забраться. Девятиклассники, локтями подталкивая, друг дружку, показывают на нецензурщину. Они хихикают и с интересом поглядывают в мою сторону.

Короче, я им про храм рассказываю, а они всё эту похабщину разглядывают. Чувствую, что-то у них в головах не срастается, говорю:

- Может, чего спросить хотите?

Один мальчик, указывая пальцем на исписанные стены, интересуется:

- Батюшка, а вот это кто написал?

– Ну, если вы местные жители, то, скорее всего ваши родители, вот в таком же приблизительно возрасте, как и вы сейчас.

Дети в недоумении:

– А зачем они это написали?

– Да, глупые были, вот и написали, может, кто друг перед другом похвастать хотел, вот, мол, какой я крутой, вон аж куда забрался.

У нас, кстати, на внешней стороне купола, на одном из самых высоких мест долго ещё, даже когда уже служить начали, была одна надпись, сделанная девочкой подростком. Потом эта девочка выросла, окончила университет, и каждый день, проходя в школу мимо храма, читала свою фамилию и краснела. Я об этом узнал, когда надпись, наконец, закрасили, и она пришла поблагодарить.

Возвращаюсь к девятиклассникам, они стоят переваривают мои слова, и только потом задают вопрос, который всё расставляет по своим местам.

– Ну, вот, они всё это писали, а ты-то где был, почему ты им разрешил такие слова написать?

И наступила уже моя очередь удивляться:

- А вы, что же, разве не знаете, что наш храм был заброшен? Что наших священников расстреляли, и не только наших, но и почитай, всех остальных, кто служил в округе?

Оказалось, что они ничего этого не знают.

Удивительно, живут люди, в одних семьях, но живут в каких-то своих временных параллелях. И параллели эти не пересекаются. Неужели родители никому из своих детей не рассказывали о своём детстве и о том, что храм был заброшен и разрушался, а они играли и искали в нём клады? А о чём они тогда с ними говорят, проходя мимо церкви?

Но времена, слава Богу, меняются, и сегодня родители вновь позволяют детям приходить к нам в церковь. В этом году снег сошёл рано, и к крёстному ходу нужно было срочно убрать территорию вокруг. На помощь знакомые учителя привели человек шестьдесят учеников пятых-шестых классов. Ребята собирали бумажки, где-то убирали прошлогоднюю листву и сухую траву, но большей частью они играли. Оно и понятно, детей без игры не бывает, тем более на свежем воздухе.

Школьники убирают территорию перед храмом, а мимо по дороге проходит пожилая женщина. Увидела работающих детей, остановилась, и кричит:

- Это что такое!? Почему здесь дети!? Они что, эксплуатируют детский труд? Так, слушайте меня, немедленно собирайтесь и идите в школу, наводите порядок в самом посёлке, но не работайте на попа!

Дети опешили, прекратили собирать мусор и побежали за учительницей. Та пришла и объясняет разгневанной женщине, что дети работают с устного согласия их родителей, да и сами они постоянно выражают желание побывать в храме. Пожилая женщина недоверчиво спрашивает:

- Так они что же, у вас все верующие, что ли?

И детвора, не сговариваясь хором:

- Да! Мы верующие, мы православные!

Хорошие православные ребята, только о вере своей ничего не знают.

Из всех ребятишек самостоятельно в храм зашёл один мальчик, спросил свечку и стал искать «картину Аве Мария». Всё обошёл, но картину не нашёл, попросил чтобы показали. Матушка им потом о Пасхе рассказывала, и выяснилось, что из шестидесяти человек только одна девочка что-то знает о Христе. Ей единственной бабушка из храма детские книжки приносит.

После работы детвора возвращается в школу. Выходя из трапезной, они набивают кармашки конфетами, понятное дело, что у нас они вкуснее, чем дома. Идут, галдят между собой, разворачивают конфеты, и бросают фантики тут же на землю, где ещё десять минут назад они сами же и убирались. Логика их поступка ставит меня в тупик. Это вам не четырёхлетний рассудительный Дениска, он, кстати, с нами «Попа» смотрел, за два часа, что идёт фильм, ни разу не пискнул. Что уж он там понял?

Недавно они с моей матушкой, возле храма в беседке, какую-то книжку читали. Дениска маленький, он сидит, а ножки до земли ещё не достают, и он ими потешно болтает в воздухе. Матушка показывает ему картинку:

- Смотри какой здесь голубочек нарисован. Дионисий, ты сможешь нарисовать птичку?

– Какую птичку? – переспрашивает малыш.

– Ну, вот эту самую, что на картинке,- уточняет матушка.

Мальчик внимательно смотрит на то место, куда ему указывает взрослый человек, а потом говорит:

- Матушка, смотри, здесь же Голгофа.

Действительно, на заднем плане картинки изображено место казни Христа. Взрослый и малыш одновременно смотрели на одну и ту же картинку, взрослый разглядел на ней птичку, а четырёхлетний мальчик увидел Голгофу. Может именно эту способность детей за внешней стороной жизни рассмотреть подлинную сущность вещей, Господь и имеет в виду, когда призывает нас уподобиться детям?

На Антипасху ребятки из воскресной школы поздравляют нас с праздником. И «кошечки», и «лисы», и «зайчики», и «собачки», все славят Христа, потом рассказывают стихи и поют весёлые песенки. На руках у мамы сидит полуторагодовалая Лизавета. На её головке, как и положено девочке, платочек. Лизавете страшно нравится всё, что происходит вокруг. Дитя ликует, улыбка не сходит с её лица ни на минуту. Она даже пытается что-то там подпевать. Ротик от восхищения приоткрыт, и я вижу четыре зуба, может, там их уже и больше, но я с моего места вижу именно четыре. Потом Лизка сползает с маминых рук и направляется к детям. Те поют, а она пытается танцевать, ротик снова приоткрыт, и всё те же четыре счастливых зуба. Да вот же, вот он, ликующий ангел.

Ребята поют, я смотрю на них, и на нашего мыслителя Дениску, и на счастливую Лизавету, и так хочется сказать: дети, милые дети, вырастая, не становитесь взрослыми, оставайтесь детьми, оставайтесь такими навсегда. Пойте Христа, танцуйте и смейтесь, тогда и нам, скучным взрослым, приоткроется через вас та таинственная завеса, через которую и мы станем причастниками небесной радости, видя, как в ваших глазах отразился играющий ангел.

Плачущий ангел

Отмечали 65-летие снятия блокады Ленинграда. Дата значительная, Президент приезжал. Собрали блокадников, кто еще в силах, концерт им показали. Попытались на всю страну донести боль тех дней, да кто услышит? Разве можно понять блокадников, слушая по телевизору дневник голодной девочки, и ужинать, например? Да не поймем мы их, пока не испытаем голод на собственной шкуре. Сытый –голодному, как известно, – не товарищ.

Лечу по поселку. Мне дорогу пересекает молодая женщина, мусор выбрасывать идет. Пакет прозрачный, а в нем булка (батон по-московски) белового хлеба. Хорошо живем, – и, слава Богу, что хорошо...

Мой отец в семилетнем возрасте пережил голодомор на Украине в тридцать третьем. Дед мой крестьянствовал, мудрый был человек, молился постоянно. Может, это Господь ему и подсказал, он тогда весь хлеб закопал в огороде. Закапывали с бабушкой ночью, без детей, чтобы никто не проговорился.

Когда пришли те, кто унес всю пищу из дома, то в печи в казане каша была. А как уходили, так эту кашу один из них на пол опрокинул, а потом на неё ногой наступил.
– Зачем?

Сейчас там во всем москалей винят. Не знаю, но грабили людей – свои же сельчане, и брали не только еду, но и вещи, – все, что приглянется. С папы моего, семилетнего ребенка, безрукавку сняли. Только ведь Бог поругаем не бывает. Хоть и лебеду, и кору ели, но всей семьей выжили, а из грабителей и их детей никого не осталось. Папа не любит об этом вспоминать. Как-то на мои расспросы, ответил:

– Тогда много людей умерло. Утром встанешь, выбежишь на улицу, а по дороге трупы. Через наше село много людей шло в город, думали там спасутся. Как-то раз утром проснулись, а у нас сквозь штахетник рука торчит, как – будто просит, а человек уже мертвый. Людей ели. Не хочу [все это и] помнить.
Но если можно выкинуть что-то из памяти,
но нельзя лишить памяти голодавшую плоть,
– такая память укореняется в подсознании и становится частью тебя.

Я еще мальчишкой замечал, как кто к нам домой придет, кто бы ни был, – папа всегда предлагал гостям покушать. Как-то купили мы в одной деревне четвертушку туши свиньи, тогда с мясом было трудно. Набили морозилку, что-то засолили, а часть нужно было пускать в еду. Мама тогда нажарила целое ведро котлет. Мы их ели, ели…, смотреть я уже на них не мог. Говорю маме: «Не могу я их есть, надоели мне котлеты». Услышал папа, и повторил [в задумчивости] мою фразу. Не передразнил, а именно повторил, для того, наверное, чтобы понять. И говорит снова себе [с удивлением]: «Надо же – котлеты могут надоесть».

Ангел Прасковьюшка

У меня много лет была помощницей в алтаре – бабушка Прасковья. Редко мне приходилось встречать людей такой кротости и смирения. Из церкви не выходила. Молилась Богу – как с другом разговаривала, и Он её слышал. Помню, пришло время, и отказали ей ноги. Просит: «Господи, как же мне без храма? Помоги». Помолилась, встала и пошла в храм.

Затем новая напасть - ослепла. «Господи, как же мне батюшке помогать без глаз? Верни мне глазки». И зрение вернулось. Носила очки с толстенными линзами, но видела, и даже Псалтирь могла читать. Я называл её «мой добрый ангел, моя палочка выручалочка». До последнего времени, пока совсем не слегла, пекла просфоры. Когда уж совсем не смогла работать, сидела в просфорной, и пока другие работали, молилась.

Когда пришло ее время уходить в лучший мир, Прасковьюшка отнеслась к этому спокойно и ответственно. Исповедовалась несколько раз, всю свою жизнь, как тесто, пальчиками перетерла.

Но замечаю, что что-то гнетет мою помощницу. Спрашиваю её, а она и отвечает:
– Грех у меня есть, батюшка, страшный грех моей юности. Плачу о нем постоянно и боюсь, что Господь меня, такую, не допустит к Себе.

Мы знаем свои грехи юности, помоги нам Господи. Но чтобы такой церковный молящийся человек, как моя алтарница, до сих пор носила его в себе?

– Неужто не каялась, Прасковьюшка»?
– Каялась, да все он мне о себе напоминает, так перед глазами и стоит.
– Ну тогда вновь покайся, чтобы душа у тебя не болела.

На исповедь Прасковья принесла листок бумаги с написанными на нем большими буквами двумя словами:
«Я кусячница шпекулярка».
Видать, язык у неё от стыда не поворачивался, чтобы произнести написанное вслух.
– Это, на каком языке написано, друг мой? – спросил я её.

Я забыл сказать, бабушка говорила на своем деревенском наречии, в войну они жили недалеко от Мурома, и видимо, там так говорили. Её речь изобиловала подобными словечками. Меня это постоянно забавляло и умиляло. Все хотел записать, да так и не собрался.

В ответ она расплакалась и призналась, что это её самый страшный грех. В годы войны, когда отца забрали на фронт, в семье остались пятеро детей, из которых Прасковьюшка была старшей.

Вот тогда они узнали, что такое голод. Жесточайшей экономией удалось набрать денег и купить в Муроме на рынке буханку хлеба. Дрожащими руками голодный двенадцатилетний ребенок разрезал хлеб на десять кусков и шел продавать его на станцию солдатам из воинских эшелонов, что шли на фронт. На вырученные деньги она уже могла купить больше хлеба, часть домой, и буханку, вновь на продажу. По нашим временам, какой же это грех? Нормальный бизнес.

– Они же, солдатики молоденькие, сами голодные, на фронт умирать ехали, а я на них «шпекулярила». – И плачет, плачет человек по-детски горько, размазывая по щекам слезы своими старческими кулачками.

Как нам понять их, это поколение стариков, которое вынесло столько страданий, и сумело остаться на такой высоте кристально нравственной чистоты?

Как же так получилось, что вырастили они нас, поколения сытых и равнодушных. Смотрим на них, штурмующих почту в очереди за нищенской пенсией, или часами просиживающих в больнице в надежде на бесплатный прием, и кроме раздражения, ничего к ним не испытываем...

Пришел однажды старенькую бабушку причастить. Прощаюсь уже, а она и говорит мне:
– Жалко сейчас помирать. Жить-то как хорошо стали. Вон, мы в обед за стол садимся, так целую буханку хлеба кладем.
Целая буханка хлеба для старушки – критерий счастливой жизни...

Нет, что бы там телевизор не говорил, а кризисы нам нужны, очень нужны. Хотя бы иногда. Ведь кризис (κρίσις) – это по-гречески означает «суд», а мы добавим «Божий суд». Бич Божий по нашим ледяным сердцам. Может, хоть так, через желудок, понемногу будем обретать потерянный нами Образ. Научимся смотреть друг на друга, и видеть в другом – человека, а может и сочувствовать начнем? А то ведь все забыли...

Иду, смотрю на молодую женщину, что несет хлеб на помойку, а вижу не её, а моего кроткого и смиренного ангела (Прасковьюшку), плачущего невидящими глазами в очках с толстенными линзами, с его такими сегодня смешными и неуместными «кусячила» и «шпекулярила».

Иерей Александр Дьяченко

Рассказ «Плачущий ангел» из новой книги священника Александра Дьяченко «Плачущий ангел»,
http://af0n.ru/Aleksandr-Dyachenko-Golo … -Dyachenko

Краеугольный камень
Священник Александр Дьяченко

В конце 60-х мой папа получил назначение в Гродно, и я оказался в замечательном городе, городе двух религий: православия и католицизма. Тогда, помню, службы шли в двух православных храмах, и в двух бывших католических монастырях. Всё остальное было, или закрыто и перепрофилировано на что-нибудь более полезное,  психдиспансер там, тюрьма, или, более радикально, – взорвано.

Нас мальчишек манили к себе храмы, но не с целью молитвы, а как часть какого-то неведомого нам мира. Мечталось, что в их подвалах  хранятся интереснейшие таинственные вещи, и так хотелось пробраться туда и посмотреть.

Не так давно уже к нам в церковь пришла целая ватага местных пацанов, нашли меня и просят, вот точно так же, показать им наши подвалы. Говорят, мол, у вас тут старинные гробы хранятся, и ещё, почему-то, целый арсенал оружия. Так что, вспомнив своё детство, пришлось устроить им экскурсию по храму и по подвалам.

Нам экскурсий никто не устраивал. В православных храмах постоянно кто-нибудь дежурил, так что нас неизменно отлавливали и выталкивали на улицу, то же самое было и в фарном иезуитском костёле, а вот у бенедиктианцев мы почему-то могли погулять вволю. Там служил старенький ксёндз, и казалось, что он в нём вообще один. Весь комплекс монастыря, его кельи, были приспособлены под общежитие, а, видимо, в его трапезной части размещался городской морг.

Уже учась в институте, мы там отмечали свадьбу одной нашей девочки, прямо в бывших монашеских кельях. Келий было много, а туалет один, и наши подвыпившие девчонки тогда пришли и смеялись, рассказывая, как ходили курить в туалет, и долгое время не пускали туда этого самого старичка ксёндза, который тоже жил здесь же в общежитии. Он стоял и терпеливо ждал их, а они подглядывая на него через щель в двери, пускали через неё в его сторону дым от сигарет.

Детьми мы облазили все закоулки храма, правда в подвал, так и не попали, но зато в одной из ниш я видел огромные книги на неизвестном языке, сейчас понимаю, что это  была латынь. Книги были непередаваемо огромных размеров, они лежали друг на друге, точно элементы гигантского конструктора. И с ужасом представлялось, что если эта стопа на тебя завалится, то точно раздавит. А может просто мы были очень маленькие, и всё, что видели  вокруг себя в древнем готическом храме, казалось нам невероятных размеров.

Гуляя рядом с костёлом, я впервые узнал и о такой красивой католической традиции, которая называется «конфирмация». Сейчас я могу со знанием дела рассказать о таинстве миропомазания, и его особенностях в католицизме, а тогда мне всё это было непонятно, завораживало.

Представляете, в один из тёплых дней конца весны, начала лета весь город внезапно расцветал, словно белыми цветами, маленькими невестами, в красивых белых платьях до пят. И маленькими кавалерами в чёрных костюмчиках, белых рубашках и галстуках бабочках. В сопровождении взрослых дети 10-12 лет собирались в кафедральном соборе. Там, в определённый час начиналась богослужение, при котором сам епископ совершал помазание отроков миром, после которого они имели право принять первое причастие.

К этому дню все: и дети, и их родители, и священники напряжённо готовились. Дети в обязательном порядке изучали Священное Писание, катехизис, основы своей веры. Сдавали экзамены преподавателям священникам, а потом проходили свою первую исповедь. Сейчас это официально совершается при всех католических костёлах, а тогда, видимо, учёбу с детьми должны были проводить родители, а потом уже дети проходили испытание в храмах на право принять таинство миропомазания и впервые причаститься.

Во дворе костёла стоял большой деревянный крест. У католиков есть такая традиция, устанавливать поклонные кресты. Они их ставят на въездах в сёла, на перепутьях дорог, и вот возле церквей. Такие кресты обычно очень просты в устроении, их сбивают из двух прямых, как мачты, стволов, и указывают дату установки. Крест освящается и верующие, проходя на службу и после неё, прикладываются к нему. Со временем, когда крест приходит в ветхое состояние, его заменяют и ставят новый.

Вот, как-то, играя возле костёла, наш старший товарищ, Эдичка, по-моему, ему было на тот момент 13 лет, вдруг предложил: «Пацаны, а давайте крест этот завалим, он уже в земле подгнил, я проверял. Так что если мы на него хорошенько попрыгаем, то он завалится. Вот будет хохма, придут завтра эти «женихи» с «невестами» на службу, а их крест валяется». Эдичка знал, что на следующий день у поляков состоится конфирмация, и детей поведут в храмы.

Нас было трое, я не помню, как звали второго мальчика, но он тоже горячо поддержал предложение Эдика. Мы тут же побежали к кресту. Первым разбежался Эдик и ударил по кресту ногами изо всех сил, потом побежал второй мальчик и тоже ударил, а потом наступила моя очередь, и я уже было готовился побежать, но посмотрел на крест, и не смог. Я ничего не знал о Христе, совершенно. В школе мне говорили, что Его нет, и никогда не было, что всё эти разговоры о Нём – только обман и пережитки прошлого, но ударить по кресту почему-то не смог.

И даже больше, мне стало как-то неловко, я потерял всякий интерес к происходящему и,  словно дистанцируясь от всего, зашёл в храм. В нём шли последние приготовления к завтрашнему празднику. Маленькие католики проходили проверку знаний по Закону Божию, а потом расходились по кабинкам на исповедь. Я видел, как мои ровесники становились на коленки, и что-то горячо говорили священнику, но не на ухо, как это делается у нас, а через деревянную решётку. Мне всё было интересно и непонятно. Это сейчас я знаю, что они делали в тот вечер, а тогда для меня это был «тёмный лес».

Папа говорил мне, своему некрещёному сыну, что мы православные, а католичество не наша вера. И я твёрдо знал, что это не наша вера, а мы – православные, хотя, что это такое, тоже не знал.

А мои друзья в это время всё прыгали и прыгали на крест, били и били его, но крест устоял.

Прошло что-то около месяца с того памятного дня, и мы с Эдиком собрались «пострелять болтами». Это сегодняшним мальчишкам нет нужды делать самодельные бомбы. Заходи в любой магазин и набирай себе полные карманы взрывалок, и взрывай, пока не оглохнешь, или взрослые по шее не надают. А тогда всё приходилось делать самим.

Технология забавы была простой. Брались два одинаковых больших болта и такая же гайка. На один болт накручивалась гайка, и в неё нужно было счищать серу со спичек, а потом, сера прессовалась вторым болтом Порой, чуть ли не весь коробок мог уйти, зато уж если жахнет, так жахнет, звук такой, будто граната взорвалась.

Мы с Эдиком стали счищать серу. Смотрю, он всё чистит и чистит. «Ты чего, – говорю, – так много кладёшь? Разорвать может. Дели на два раза». Эдик в ответ смеётся: «не дрейфь, мы с тобой сейчас весь дом переполошим».

Но случилось то, чего я и боялся. Болты нужно было, размахнувшись, запустить или в кирпичную стену, или ударить об асфальт. До стены было далеко, поэтому он бросил его на дорогу, но то ли рука у него сорвалась, то ли болт заскользил, только рвануло рядом с моим товарищем. Грохот действительно удался на славу, аж, уши заложило, но зато и болты разорвало. Один из кусков, по одному ему известной траектории, полетел и ударил Эдика в лицо, прямо под глаз. Мальчик упал и потерял сознание.

Я оттащил его в сторону с проезжей части дороги и побежал к нему домой, звать маму.

Недели три Эдик пролежал в больнице с завязанными глазами, а когда повязку сняли, то поняли, что видеть он теперь сможет только одним глазом. Правда, по окончании школы он умудрился поступить в какое-то военное училище.

Второй мальчик, время стёрло из памяти и его имя, и внешность, в этом же году, катаясь на велосипеде, попал под машину. Слава Богу, всё обошлось, но мальчик долгое время ходил с костылём. Как сложилась его дальнейшая судьба, я не знаю.

Уже много лет спустя, придя в Церковь, я понял, что страдание моих товарищей стало следствием того бесчинства, что творили мы тогда, накануне дня конфирмации. В те годы, понятное дело, все эти события не увязывались у меня в одну логическую цепочку.

После того, как я навсегда уехал из города моего детства, только один раз мне повезло снова попасть на праздник конфирмации. И снова нарядные дети. Девочки, словно маленькие невесты, и мальчики, вышагивающие в своих костюмчиках, подобно юным кавалерам, в сопровождении суетящихся взрослых, спешили в храмы. Город преобразился и расцвёл. Как хорошо, что у нас рождаются дети, как хорошо, когда их наставляют в отеческой вере, как радостно видеть их спешащими в храмы.

Я специально никуда не торопился, а стоял напротив высокого холма, на котором возвышается готическая громада бенедиктианского собора, и любовался детьми. Все они дружно направлялись к воротам храма, и, проходя мимо поклонного креста, прикладывались к нему и крестились по-своему.

Того самого креста, что стал в те далёкие годы для нас с друзьями подобием разделяющего Рубикона. Смотрел и думал о себе, уже священнике, и том мальчике 12-ти лет, ничего не знавшем о Кресте Христовом, которому вменилось в праведность только то, что  однажды, собираясь разогнаться и ударить по Кресту ногой, он почему-то не смог, остановился, да так и «не поднял на него пяту».

Русский полтергейст (Рассказы священника)
Записал
Л.Алабин
«У каждого дела нужно видеть конец, чтобы понять его смысл»

... А вот еще был случай. Окончилась служба, выхожу я, как обычно, из алтаря. Одна знакомая прихожанка, опережая других, вцепляется в меня:

—У моих знакомых появился полтергейст! Не могли бы Вы его изгнать?

Обыденно так говорит, словно о самом заурядном деле.

Не знаю, что и ответить прихожанке нашей. Валентина ее зовут. Бесов нам заповедано изгонять, но о «полтергейстах» ничего не сказано. Встречаться с таким явлением мне еще не приходилось, как быть, не знаю.

— Наверное, квартиру освятить ваши знакомые хотят?— нашел выход из положения. — Ну, да!— просияла Валентина. Батюшка оказался догадливым.

Машина нас уже ждала. Хитруля эта Валентина: «Можно ли?» А у самой машина за углом с шофером и разогретым мотором.

Не заметил, как сели: все мигом. Помчались.

Словно выхватил кто из храма. Обычно после службы и за час до сторожки не дойдешь, не присядешь, ничего в рот не возьмешь, пока всех нуждающихся не выслушаешь, не благословишь. А тут и моргнуть не успел, только сизый дымок завивается сзади кучерявым хвостиком.

Шофер оказался хозяином квартиры, Феликсом Арнольдовичем. Судя по его виду, был он из новых «крутых». Стал он мне рассказывать о своей необычной квартире. Полтергейст, который в ней появился, оказался шкодником с фантазией. Да никакой не полтергейст, а самый обыкновенный гаденыш, как я сразу стал называть по-русски, бес. Нет, он ничего не поджигал, стулья не ломал. Просто пугал хозяев. Только лягут они спать, как с кухни послышится разговор. Женский голос и мужской. Сначала тихо говорят, потом все громче, и доходят до скандала. Кричат, ногами топают. И пока не выйдешь к ним — не утихнут. О чем говорят, нельзя разобрать. Говор свой, русский, но язык какой-то иностранный. Только отдельные слова слышны, да и то — матерные. Мат и есть самый настоящий бесовский язык. Напрасно филологи ищут его корни в языках разных народов.

Так вот, сидят те бесы на кухне и говорят, ругаются на своем языке. А если подходят к ним по коридору, то женский голос: «Стой!» — приказывает! Когда первый раз такое услышали, так напугались, что прямо ночью бежать из квартиры хотели.

— Это же бесы,— говорю водителю. — Что ж, Вам виднее, это по Вашей части.

Разговор прервался. Видно было, что Феликс Арнольдович с таким определением не согласен, но в спор вступать не хочет.

Кроме мата, понятно было из бесовского разговора, как называли они друг друга по имени.

— Филли,— пронзительно кричала гадина.

— Милли,— мужским голосом отвечал гад.

Вот кто смущал наших деловых людей. Вот кто воспитывал их по своему образу и подобию и охотился на них. Феликс Арнольдович оказался одним из директоров очень известной фирмы. Так что не будем ее упоминать здесь. Жили гады в квартире больше года. То пропадали, то внезапно появлялись вновь. Осмелели и привыкли к хозяевам, шумели и при гостях. Однажды, когда гости сидели за столом, под дверями кто-то явственно стал чесаться, словно пес шелудивый.

—Собачку завели?— спросила Майя — молодая эффектная секретарша их фирмы. Одевалась она, как фотомодель. Все замерли.

Дверь комнаты приоткрылась, и из коридора пахнуло запахом хлева. Хозяйка (ее звали Алиса Марковна, потом мы с ней познакомились) взяла на себя смелость объяснить гостям, что это такое. Слово «полтергейст» звучало очень прилично. Гости с удовольствием приняли игру в Филли и Милли. Выйти к ним решилась та самая фотомодель. Перед тем как выйти в коридор, она игриво оглянулась на шефа.

Вернулась она. С того дня положил шеф на секретаршу глаз, то есть зашла в него блудная страсть. Да и сама фотомодель изменилась. Словно колдовскими чарами облили ее. Стала привораживать к фирме выгодных клиентов, за полгода удесятерился оборот. Майя получила от шефа в подарок новую квартиру и машину. Квартира стала популярной. Шеф частенько заглядывал сюда, и не один, а с друзьями-клиентами. Филли и Милли, как правило, не подводили. У них даже о делах что-то спрашивали иногда, но слушались гады только Майю.

И стала фирма процветать. А Майя стала незаурядным орудием гаденышей. Квартира, которую мне предстояло освятить, оказалась богатой. Не квартира — антикварный магазин. Оставил в сторону всякую дипломатию:

— Хотите избавиться от своих бесов?

Хозяйка квартиры, женщина средних лет, встретила меня, обвешанная брильянтами, как елка. На мой вопрос вспыхнул, а она всеми своими блестками и как крикнет:

— Нет, это не бесы!!!

— Ну, тогда и говорить не о чем.

Алиса Марковна покраснела. Наверное, впервые после начала перестройки. Некогда было краснеть, надо было хапать да хапать.

— Извините, отец А., за резкость, я прошу вас освятить квартиру, мы недавно сделали ремонт,— быстро отчеканила она.

— Бог простит, а вы меня простите,— отвечаю с поклоном. И продолжаю их испытывать дальше.

— В чине освящения содержатся заклинательные молитвы, для всякой нечистой силы отгнательные. При освящении дома мы просим Самого Спасителя войти в наш дом и жить с нами, как вошел Он под сень Закхея мытаря. Если вы не хотите этого, не стоит и начинать.

Алиса Марковна позвала на помощь мужа.

—Так быстро! Все готово?— воскликнул он, не разобравшись, что к чему,— больше не будет Милли кусаться теперь?

По лицу Алисы я понял, что он сказал больше, чем было нужно. Ее рука была забинтована. На днях она пошла на кухню — пренебрегла Миллиным «Стой!», и когда открывала дверь — почувствовала сильнейшую боль в указательном пальце на правой руке. Он был прокушен до кости, и даже следы виднелись от двух тонких клыков... — Да, вот такие дела, Милли ревнует к Майе и ко всем бабам,— не унимался хозяин. Меня он совсем не стеснялся. От него так и несло цинизмом.

Я хорошо представлял себе его шикарный офис, с круглосуточной охраной, хотя никогда там не бывал. Каждый день к ним приносят письма из бедствующих приходов и обителей.

За свойски-похабным тоном Феликса читался приблизительно такой подтекст:

—Если б я захотел, я бы этому отцу весь храм облезлый вызолотил изнутри и снаружи. Но пусть он мне послужит сначала, пусть поклонится мне, а потом уж... покуражившись... и видно будет.

Да, храм мой тогда был в плачевном виде. Руины, а не храм.

Итак, бес не только прельщал и пугал, но теперь уже покушался на живую плоть, которой сам был лишен. Это был серьезный знак. Какую власть он взял! Это был знак не только им, но и мне, всем нам — христианам православным. Еще немного времени пройдет — и воплотится сын беззакония, настолько полно люди предались в его волю.

Феликс и Алиса, конечно, понимали, кого они в моем лице призывали на помощь. Они сами себя обманывали, когда объясняли аномалии в своей квартире стертым современным сленгом «полтергейст».

Алиса быстро взяла себя в руки, все-таки это была деловая, коммерческая женщина: «Злых духов нам не надо,—как бы подвела она мирные условия,—если это злое — пусть уходит».

Я всегда поражаюсь практичности новых русских людей.

Уважаю их за деловитость. Хотя и служат они не Богу, а маммоне (cтрасть к деньгам ,накопительству ,наживе ), но если обратить их, они свою практичность природную, разумность принесут и в служение Богу. Именно меня, православного батюшку, пригласили они. Только на первый взгляд они казались невеждами в религии. На самом деле интуитивно чувствовали, за кем стоит реальная сила. Силу они и призывали. И искали самого эффективного средства. Поэтому и привезли они к себе домой православного священника.

Вопрос только в том, что перевесит: разумность, в которой скрыт образ Божий, или ненасытная жадность князя мира сего. Разумность диктовала умеренность, следование правилам жизни, подталкивала к традициям — храму, добродетели. В этом была их жизнь, их будущее. Жадность звала на риск, на обман, потакала самым необузданным страстям, льстила самолюбию. Это была их смерть.

—Что ж, такой богатый дом, а иконочки не найдется,— заметил я.

Иконы нашлись. Не простые, а  XVI века, строгановского письма. Что ж, перекрестился, похвалил иконы, да начал готовиться к освящению. Кадило возжигаю, облачаюсь.

— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков!

— А-а-аминь,— откликнулась Валентина.

И тут же в коридоре как завизжит кто-то, словно ошпаренный. Да, такой визг не могло бы издать ни одно существо мира. Это был голос самого ада — противника твари и Творца.

Помолчали мы, пока брезгливость не прошла, и продолжили петь потихонечку, устремив мысли к Богу. А гаденыши так и визжали, пока мы молились. Пели тихо, голоса не повышали. Хозяев квартиры было жалко. Заложить душу дьяволу...

Начал я помазывать стены елеем, кропить кругом святой водой, и при каждом кроплении — визги, да на два голоса. Смотрю — и Алиса, и Феликс — оба в обморочном состоянии. Я и их окропил.

Вздрогнули они от святой воды, что-то рвалось из них. Но люди оказались «крепкими», сдержались. Далеки они были от покаяния.

С молитвой, с кадилом, со святой водичкой прошли по всей квартире, и к двери. Никто не провожал... И побрели мы с Валентиной к метро.

У каждого дела нужно видеть конец, чтобы понять его смысл. Бесы из квартиры с того дня ушли. Стало тихо. А через год Валентина принесла весть: Феликса Арнольдовича застрелили в подъезде, Майя разбилась на новой машине, Алиса в сумасшедшем доме, всем известная фирма обанкротилась.

Жадность все же победила, а как жалко. В их собственной квартире Господь явил великое чудо. Он выгнал бесов, готовых вцепиться в глотки.

И как долготерпелив Господь! Сколько времени им было дано, чтобы образумиться, — целый год! Но они даже не улучили минуточку, чтобы придти  в храм, поблагодарить Бога, внести, может быть, свою лепту.

Бесы ушли из квартиры, но нашли их души. Коммерсанты не захотели расставаться с гадством — и расстались со всем, что у них было. Даже с собственной жизнью.

Протоиерей Александр Авдюгин
Есть у меня давний интернет-друг из Мурманска. Алексей Толстых. Давно мы с ним виртуально дружим. Оптина нас объединила. За время нашего общения он уже и жениться успел, и двух близнецов родить расстарался. Хороший, православный молодой человек. Детишек очень любит. Был у него небольшой сайт, где он различные истории и рассказы собирал с Христом и верой нашей связанные.

Вот один из них, который я прочитал лет семь назад, а продолжение он получил на прошлую Пасху.

Повествуется там о следующем.

Оптина пустынь

В одну из пасхальных оптинских ночей инок Трофим (убитый вместе с тремя монахами на Пасху 1993 года) причастившись Святых Христовых Таин, вместе с другими монахами отправился разговляться в монастырскую трапезную.

– Хочешь, чудо покажу? – спросил он сидевшего с ним за одним столом брата.
– Хочу, – с интересом ответил тот.

Инок Трофим

Трофим достал из кармана яйцо.

– Вот видишь, с прошлого года яичко, – сказал он, – целый год пролежало у меня в келье. Простое давно бы протухло, а это освященное, пасхальное – свежее.

Трофим разбил скорлупу и дал понюхать соседу. Яйцо, действительно, оказалось свежим.

Трофим перекрестился и съел половинку, а вторую отдал брату.

Большие у меня сомнения по этому поводу возникли. Понимаю, крещенская вода не протухает, но чтоб яйцо? У него ведь другие свойства, и не произносится столько молитв на освящении яиц и куличей, сколько при освящении воды. Да и чина такого молитвенного особого нет…

Какое же было мое изумление, и радость, когда совсем недавно на второй день Пасхи был я в гостях у одного из наших пожилых священников, который отслужил в храме Божьем уже несколько десятилетий и прошел с Церковью все нелегкие годы ее советской истории. При мне расколол батюшка прошлогоднее яйцо, и оно было как свежее, не затухло, и не было никакого запаха. С точки зрения ученых, неверующих людей и прочих сомневающихся – это непонятно, противоестественно. Для верующего же в благодать Божию, в чудо Его Воскресения нет в этом ничего странного.

Люблю я пасхальную службу. Казалось бы, уже наизусть знаешь все ее последование, знаком каждый возглас и известно каждое песнопение, но всегда, сколько-бы не служил, Светлое Христово Воскресение обладает особой неповторимой радостью. Той, о которой мы мечтаем и к которой стремимся.

Христос Воскресе!

Редчайший случай

Протоиерей Сергий Гулько

Так и хочется мой маленький рассказ назвать «Удивительнейший случай». Но может ли что-либо в промыслах Божиих быть не удивительным: удивительно создан мир, удивительно создан человек, удивительно устроено спасение человека, удивительно спасается человек. И среди всего Божественно-удивительного, среди которого мы живем, того же Божественного промысла, встречаются на удивление редкие случаи.

Однажды в церковной ограде меня встречает незнакомая, на вид довольно молодая, подвижная, красивая женщина.

- Значит это ее, должно быть, стоит у церковной ограды красное «пежо» — мелькнуло у меня в голове.

Женщина смело подходит ко мне и говорит:

- Отец Сергий, я живу в Челябинске. Прежде, в своей молодости, много лет жила в п. Роза. Теперь иногда приезжаю посетить прежних знакомых. Сегодня посетила знакомую бабушку. На днях ей исполнилось 90 лет. За ней приглядывает ее сын. Сегодня я ее помыла и приготовила к Причастию. Она вас ждет, и я готова вас свозить. Уж не откажите, для бабушки это будет большим праздником.

- Она ваша родственница? – удивляясь ее добродетели, задаю ей вопрос.

- Нет. Были знакомы в прошлом.

- Она действительно желает причаститься?

- Да. Но последний раз она причащалась, возможно, при своем крещении в младенчестве.

- Вот так случай, — подумалось мне. – Надо ехать, карета подана. Какая добродетель, однако!

Прихватив с собой все необходимое, въезжаем в дорогой моему сердцу поселок Роза, где я прожил бóльшую часть своей жизни. Невольно нахлынули пережитые воспоминания: — вот я семилетний, как-то проходя по улице с новыми постройками, над одними дверями здания, самостоятельно впервые прочитал по слогам, вылепленное из штукатурки крупными буквами, слово Ш-КО-ЛА.

В груди был неожиданный прилив радости: — я прочитал сам. Это было где-то сразу после войны. Маме кто-то подарил вырванный из букваря листок с алфавитом, и наши длинные вечера мы проводили с ней над этим листочком. И вот мое первое прочитанное слово! Эта приятная мелочь сама собой вспоминается при каждом моем посещении Розы.

Окрыленный радостью я вошел в школу. В вестибюле стоял письменный столик, за которым сидела хорошенькая молодая женщина. Я понял – учительница.

- Как тебя зовут?

- Сережа.

- Сколько тебе лет?

- Семь.

- Где работает твой папа?

- Папу на войне убили.

- А мама где работает?

- Мама дома лежит. Болеет.

(Пережив нападки сумбурной революции, коллективизацию, раскулачивание, репрессию, голодную смерть родителей в ссылке, непосильный женский труд, постоянные переохлаждения на новообразованной Советами скотоводческой ферме, где даже скотинка умирала от холода, мама потеряла здоровье и часто болела. Теперь, получив с фронта похоронку о гибели моего папки, она окончательно слегла).

Учительница ласково погладила меня по головке.

- Скажи маме, что мне нужны твои метрики.

Я вышел из школы и подумал: — «Она такая добрая, как моя мама». Так я поступил в первый класс. По тайному решению судьбы, а теперь, как я понимаю, по промыслу Божию, эта добрая женщина — Елизавета Ивановна Белокобыльская — стала моей первой учительницей.

Наконец подъехали к небольшому частному домику, где ворота и палисадник были выполнены из зеленого поликарбоната. Калитку открыл мужчина возрастом близко к шестидесяти и вежливо пригласил в дом. В отдельной комнатке на кроватке сидела приятная, ухоженная старушка. Над кроватью, «в головах», висел коврик с изображением Нерукотворного Образа Спасителя.

На невысоком шкафу стояло несколько икон, среди которых — икона Великой Княгини Елизаветы. На столе лежал молитвослов, состояние которого говорило о том, что он был в постоянном употреблении. Пожелтевшие листочки были хорошо потертые от частого пребывания в руках читающего.

- Здравствуйте, — обращаюсь к бабушке.

- Здравствуй, батюшка дорогой, как я рада вас видеть!

- Мне сказали, что вы желаете причаститься?

- Да, батюшка. Желаю всей душой и много просила Господа, чтобы не оставил меня Своей милостью и сподобил соединиться с Ним. Как я рада и счастлива! Господи, слава Тебе!

«Как правильно и красиво она выражается», — подумалось мне.

- А вы когда-нибудь бывали в храме?

- Нет, милый батюшка, ни разу. Теперь много сожалею об этом. Но мама говорила мне, что меня крестил священник.

- Сколько же вам теперь годиков?

- Девяносто, батюшка.

«Хороший случай! – думаю. — Вот уж действительно, «не хочу смерти грешника». Как-то надо хоть кратенько дать ей понять, напутствовать, что такое Причастие, его значение в жизни человека. Придется какое-то время с ней посидеть и поговорить, чтобы она могла представить, что батюшка пришел к ней со Святыми Дарами, у него в руках Тело и Кровь Христовы, а не кагор с медом, как часто можно это слышать от подобных бабушек на исповеди. А если это действительно Тело и Кровь Христовы, то как они оказались в руках священника, для чего?»

- Как ваше имя?

- Елизавета, батюшка.

- Вы слышали когда-нибудь, что Бог сотворил небо и землю. Землю и воду населил животным миром. В шестой день творения мира Бог сотворил человека по образу Своему и подобию…

- Я знаю это, батюшка, — перебивая, говорит она.

- Господь поселил первого человека в раю сладости, чтобы он возделывал его и хранил его. И дана была человеку заповедь, разрешающая вкушать плоды райского сада от всех древ, кроме древа познания добра и зла. И было подчеркнуто Богом, что в день, когда ты вкусишь от этого запрещенного дерева, смертью умрешь.

- Я знаю это, батюшка.

- Также Господь из ребра Адама сотворил помощницу по нему. Навел на Адама глубокий сон, взял от него ребро, рану закрыл плотью и создал Еву. Практически, можно сказать, это была первая в мире операция.

- Я знаю это, батюшка, — повторяет она.

- Затем Господь привел Еву к Адаму и тот, первый раз увидев ее, узнал ее, говоря: «Это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть».

- Да, батюшка, да.

- Здесь для нас важно, удивительно и переживательно то, что они, находясь в раю сладости, в абсолютном и полном счастье, нарушили единственную заповедь Божию. Согрешили непослушанием и были удалены из рая и от присутствия Божия.

- Да, батюшка, змей обольстил. Я знаю это.

- Но вся наша боль и опасность в том, что в нас осталось прародительское семя тли, желание самоволия, желание под любым предлогом согрешить и подвести под совершенный грех оправдание. Этим и жил древний мир, за исключением единиц, как Ной или праведный Лот. Уроки наказания Всемирным потопом или сжиганием Содома и Гоморры результатов человечеству не дали, и, согрешая, люди, как и предупреждал Господь, умирали смертью вечной, т.е. шли в ад.

Искупительная жертва всесожжения от грехов не освобождала, и человечество оставалось в вечной тьме ада. Даже величайший из людей, Иоанн Креститель, который коснулся главы, «верху Царя Славы», при крещении Иисуса Христа, после усекновения главы тоже пребывал в аду. В предвечном Совете Святой Троицы было принято решение об искуплении грехов и спасении всего человечества.

- Знаю, батюшка. На землю, через Пречистую Деву Марию, пришел Сын Божий и принес Себя в жертву за всех людей.

- Правильно. Вы знаете, что перед Своими страданиями Иисус Христос со Своими учениками сотворил Тайную Вечерю?

- Да, знаю, батюшка. Там было установлено причащение СвятыхТела и Крови Христовых.

- Вы понимаете, что причастник принимает в себя Самого Христа?

- Да, я знаю это.

- Поэтому, желающий причаститься должен помолиться, прочитать в молитвослове полагаемое правило ко Святому Причащению.

- Да, батюшка, я знаю это, все прочитала и готова к причастию.

- Тогда нам остается только поисповедаться.

- Отец Сергий, очень хочу поисповедаться хоть раз в жизни перед смертью и прошу вас, поисповедуйте меня. Я так рада, что вы у меня.

Вот это бабушка, — мелькнуло в голове, — я не знал, с какой стороны к ней приступить, как ни разу не бывавшей в церкви, какие азы православия ей преподнести, а она все знает и совершенно готова к причастию. Все мои «миссионерские» старания перед ней превратились в один общий прокол. Ну, дела!

Прочитал ей общую исповедь, напомнив часто встречающие в жизни грехи. Бабушка оказалась на редкость чиста.

После завершения причащения, разоблачаясь, собираю свои походные принадлежности, начинаю интересоваться загадочной бабушкой. Явно она не из серой массы. Речь спокойна и правильна, интеллект сохранен.

- Скажите-ка, мать Елизавета, вы говорите, что никогда не были в церкви. Откуда, так хорошо все понимаете?

- Я все время читаю вот этот молитвослов, в нем псалтырь. Ну и Евангелие у меня есть.

Вот тебе и пожалуйста, — думаю про себя, — мы в храме прилагаем все силы, опыт, знания, чтобы как-то захватить, заинтересовать, увлечь в спасительную евангельскую историю слушателей. Напоминаем догматику, применяем уроки нравственного богословия, приводим сильнейшие примеры из жизни святых, поучения великих святителей и учителей Церкви и, до слез в сердце, мало в чем успеваем.

А тут – родилась, крестилась, прожила почти сто лет, ни разу не была в храме, — и готова сама преподавать уроки благочестивой жизни! Насколько она сильнее духом многих, даже постоянных наших прихожан!

Продолжаю интересоваться ей дальше, уж больно полюбилась она мне.

- А вы давно на Розе живете?

- Всю жизнь, батюшка.

- А где вы работали?

- Я учительница начальных классов. Работала в 11-й школе, а вы, Сережа, всегда сидели на первой парте возле меня, как самый смирный ученик из всего класса.

- ???????????? А как ваша фамилия?

- Елизавета Ивановна Белокобыльская.

…Батюшки мои-и-и! Так ведь это же моя первая учительница! Боже Милостивый, какой случай, какое счастье! Я сегодня преподал Святые Таинства моей первой учительнице! Невероятно! Как милостив к нам Господь! Вот уж действительно – «Не хочу смерти грешника!». А с другой стороны, – какой удивительнейший и редчайший в наше время случай! Исключительно Божий промысл.

Теперь я причащаю Елизавету Ивановну ритмично, без вызовов. Сейчас ей исполнилось 93 года, а нашему знакомству 3 года. Последний раз был у нее на днях, в светлый праздник Преображения Господня 2012 г. Принес ей освященных плодов. Не передать, сколько было у нее радости! Господи, Господи, как мало надо человеку для счастья! Всего-навсего чуточку внимания! И как редко мы это внимание проявляем в жизни, а сами желаем, чтобы Господь милостивно внимал к нам и нашим просьбам.

В этот день наша встреча напомнила ей горький случай из жизни верующих того времени.

- Помню, — говорит она, — у нас была новенькая молодая учительница. В праздник Преображения она в церкви освятила плоды и угостила нас в учительской. Ее тут же кто-то сдал. Уволили с работы со страшным позором.

Отсюда можно понять, почему Елизавета боялась показаться в храме. Потом обычная житейская суета, а тут и старческая немощь воцарилась.

В эту редкую и удивительную историю вошла и женщина, приехавшая на красном «Пежо», которая уже почти тридцать лет назад не должна была числиться в живых. Хочу хоть в нескольких словах сказать о милости Божией над этой добродетельной женщиной, чудесно избавленной от страшной и неизбежной смерти.

Итак, когда Елизавета Ивановна причастилась, Татьяна, так звали эту женщину, повезла меня обратно в Коркино, в храм. Дорога проходит мимо бывшего угольного разреза, почти на самом борту которого еще стоит знаменитая в прошлом и умирающая сегодня последняя шахта.

Указывая на шахту, говорю ей:

- Вон на той шахте я отработал 20 лет.

- И я на ней работала много лет, — отвечает Татьяна.

- И ты? – говорю ей, удивленный ответом.- Почему я тебя не знаю? Мы все наперечет знали друг друга, и мужчины, и женщины. (На шахте работало 2,5 тысячи человек, мы были как одна семья).

- Я работала на ВГСЧ (военизированная горноспасательная часть), и была прикреплена к этой шахте, как к одному из наших многих участков. Часто бывала в шахте, брала пробы воздуха на содержание метана и пр.

- Ты доработала до пенсии?

- Нет. Я ушла раньше. Со мной произошел несчастный случай. Вы, может быть, помните, как одна женщина упала в дозатор?

- …Что-о-о?! Так это была …???

- Да. Это была я.

- Батюшки мои-и-и! Вот это денек у меня сегодня!

В чем состоит это удивление? Я работал на шахте электромехаником на добычном участке. Однажды, придя утром на работу, дал своим слесарям наряд, отправил их в шахту, а сам пошел к диспетчеру записать в книгу, где работают мои люди. Эта книга и запись нужны для принятия мер по выводу людей в безопасное место при аварийном состоянии шахты — например, при пожаре. И в диспетчерской узнаю о страшном случае. Ночью в дозатор упала женщина.

О чем речь?

Уголь на гора подымается через грузовой ствол специальным устройством – скипом. В самом низу ствола находится дозатор, где скапливается уголь со всей шахты. Уголь с добычных участков идет по широкой скоростной транспортерной ленте и с высоты 40 метров летит вниз ствола, в дозатор. На пути полета, слишком крупные куски угля падают на специальную сетку, выполненную из железнодорожных рельсов, разбиваются на фракции, удобные для транспортировки, и ссыпаются в дозатор. Из дозатора строго определенная доза угля подымается скипом на гора.

Люди ВГСЧ, двое мужчин и одна девчонка после института, сделав свои профессиональные дела, шли домой по людскому ходку транспортерной ленты, длина которой почти километр. Подниматься по уклону на такое расстояние да еще с некоторой ношей – дело неприятное и трудное. Но русский народ очень «изобретательный». Мужики на ходу в прыжке ложатся на ленту, а наверху, в нужном месте, спрыгивают. Один «по-дружески» помог неопытной девчонке лечь на ленту, другой должен был помочь ей спрыгнуть наверху в нужном месте. Испугавшись, она не подчинилась команде «Прыгай!», и полетела в ствол в дозатор.

Пролетев 40 метров в полной темноте, упала на стальные рельсы, где некоторое время на нее сыпался уголь с ленты, пока ее аварийно не остановили. Девчонку вытащили всю покалеченную и поломанную. Вся как отбивная котлета, «нет косточки не ломаной, нет жилочки не тянутой». Такой она попала к хирургам.

Даже представить страшно, какой смертельный ужас перенесла девчонка, сваливаясь в темную яму, летя навстречу смерти!

По моей просьбе она вспоминает: «Когда меня привезли в палату, видела людей с потолка. На шее шлем, привязанный к кровати, нога подгрузом на растяжках. Мама приехала, ухаживала… люди шли и знакомые и незнакомые. Многие люди заказывали молебен за мое здоровье. Ушиб головы, ушиб сердца, сломан реберный корсет (9 ребер), сломан 1 шейный позвонок, грудной, таз в 2-х местах. Но почему-то мне казалось, что это грипп и скоро пройдет.

Все говорили, радуется, потому, что сильно головой ударилась. Но причиной радости были не травмы, а какая-то радость от первозданной любви. Было чувство новой жизни. И бесконечная любовь. Мы с мамой молились. Дышала по системе. Я была в разных состояниях шока, и после — опять всепоглощающяя любовь. Как у новорожденного».

Сам собой встает вопрос: почему обстоятельствами жизни эта женщина приговорена к стопроцентной смерти, а она жива и благоденствует?!

Ответ один: за ее добродетельность и милосердие. Как и говорит об этом Господь: «И кто напоит вас чашею воды во имя Мое, потому что вы Христовы, истинно говорю вам, не потеряет награды своей» Мк. (9,41).Так и народная мудрость говорит: «Все то, что ближнему ты можешь дать, тебе вернет Господня благодать».

источник