Олеся Николаева. Ничего страшного. Святочная повесть.

I

Дом этот достался мне чудом. Бог послал мне его множество лет назад по молитвам духовного моего отца игумена Ерма. Потому что как только тот поселился в Свято-Троицком монастыре, он все время мне говорил:

— Вам надо непременно купить здесь дом, чтобы не ютиться по чужим углам, а наслаждаться свободой.

Действительно, приезжая в Троицк, я каждый раз искала себе пристанища. Один раз ночевала даже в доме для бесноватых — такая покосившаяся, вросшая в землю избушка у самых стен монастыря. Бабка-хозяйка сдавала место для ночлега по рублю с носа, и бесноватые, приезжавшие на отчитку к отцу Игнатию, спали там в одной комнате на полу, на всякой ветоши вповалку. Ну и меня угораздило туда попроситься — время было позднее, зимнее, все дома в Троицке стояли запертые, без огня, мела метель, выли собаки, и луна, поистине невидимка, придавала округе что-то зловещее, словно внушала мне: не приезжай больше сюда, пропадешь, погибнешь, не сносишь буйной головы, сорвут ветры злые с тебя твою черну шапку… И что было делать? Ткнулась я в эту избушку, дала трешку — хозяйка уступила мне свою горницу, за тонкой перегородкой от бесноватых я и перекантовалась кое-как. Только страшно было ужасно — бесноватые выли, рычали, храпели, ворчали, бесы из них кричали на разные голоса…

Потом я стала останавливаться в единственной троицкой двухэтажной гостинице с единственным же рестораном. Там до полуночи играл оркестр, оглушая диковинными песнями — как ни силься не слышать, а все бьют тебе по мозгам затейливые словеса: “Эй-эй-эй, девчонка, где взяла такие ножки? Эй-эй-эй, девчонка, топай-топай по дорожке!”. Или: “Куда же вы, девчонки, девчонки, девчонки, короткие юбчонки, юбчонки, юбчонки?”. Существо я впечатлительное и отзывчивое, поэтому все это записывалось у меня в мозгу и в самый неподходящий момент вдруг начинало там крутиться с магнитофонной скоростью. Пытаюсь ли заснуть, стою ли в очереди, еду ли ночью вдоль улицы темной, молюсь ли на литургии, а у меня в голове пульсирует: “Эй-эй-эй, девчонка, где взяла такие ножки?”. Наконец, приютила меня тайная монахиня Харитина: домик у нее крошечный, но тихий, чистенький и благочестивый. Мы с ней все время кафизмы читали и вели духовные беседы за чаем. Но отец Ерм сказал:

— Все-таки надо вам иметь здесь собственный дом. Считайте, что такое вам благословение.

Но все дома в Троицке и даже в его окрестностях — в деревнях и на хуторах — были мне не по карману. Ну не сарай же покупать, в самом деле! Так что весьма долгое время ничего подходящего я отыскать не могла. Но отец Ерм считал, что я просто плохо ищу. Потому что ведь сказано: “ищите и обрящете”. Я и продолжала искать, а он за меня молился. И вот однажды иеромонах Иустин, теперешний игумен, мне говорит:

— Я знаю, ты ищешь дом. Пойдем, посмотрим — я слышал, тут есть один такой подходящий домик. Я даже хотел купить его для своих родителей, но они уже старые и немощные. Вряд ли смогут в нем жить.

И мы пришли к большому дому на высокой горке, по склонам которой росли дивные фруктовые деревья, и тянулось небольшое поле с цветущей картошкой. Встретила нас радостно крепкая бодрая старуха:

— Я как раз Богородицу молила, чтобы послала мне хороших покупателей. А сегодня мне был сон: голос какой-то мне говорит — иди, встречай, пришли твои покупатели. Ну, так и принимайте хозяйство, а то мне надо домой, в Эстонию. А дом я получила в наследство и не могу уехать, пока его не пристрою.

Дом был великолепный, из белого камня, с округлыми углами, с мансардой. Строили его еще немцы. И я даже находила в нем потом брошюрки о счастливой фашистской жизни: белокурая упитанная фройлен с улыбающимся немецким офицером нюхают общий цветок. И еще там содержалось множество полезных советов: как откачать утопленника, как вытащить из петли удавленника, как вывести садовых улиток и потравить крыс. Вокруг дома был, повторяю, огромный сад, фруктовые деревья и ягодные кусты — в каких-то промышленных количествах.

— Вот-вот, — подтвердила хозяйка, — бывший-то владелец, покойник, всю жизнь питался с этого сада. Много я с вас за него не запрошу — вижу, Богородица мне вас послала.

Выяснилось, тем не менее, что она хочет семьдесят тысяч. По тем временам это была ровно тысяча долларов. Однако в права наследства она еще не вступила, поэтому деньги я должна была ей отдать через пять месяцев. А к тому времени они обесценились в два раза. Я предлагала ей тысячу долларов, как мы и договаривались, но она отказалась:

— Нет, семьдесят тысяч так семьдесят тысяч. А то Богородица мне не простит.

Так и стала я домовладелицей, а хозяйка укатила в свой Кохтла-Ярве. Потому что там у нее был пьющий сын, требующий присмотра, а другой, его брат-близнец, сидел в лагере за пьяную драку.

Как я любила, как обихаживала свой домик с садом! Отец Ерм его освятил, по четырем сторонам света начертал кресты, покропил святой водой, обошел по саду вокруг дома с иконой. Я ремонт в нем сделала, проводку поменяла, газовую плиту ему купила, лампы, книжные полки, письменный стол. Хотела даже второй этаж достроить: отодрать доски, которыми заколочены окна, вставить рамы, оббить вагонкой. Подрядила трех офицеров из военной части: они обещали регулярно подвозить мне, как генералу, стройматериалы и крепкую солдатскую рабочую силу. И удалось мне это, как ни странно, благодаря перегоревшим пробкам.

Они перегорели еще во времена “до плиты”, а стояла зима, а в доме были мои дети, и без электричества мы были обречены если уж не на голодную смерть, то на сухой паек с ледяной колодезной водой. Я выскочила на улицу, чтобы позвать на помощь кого-нибудь из соседей, а там как раз вышагивали, зорко поглядывая по сторонам, три бравых офицерика, и, как выяснилось, шли они не просто так на праздную “побывку”, а целенаправленно в поисках беленькой. А этой беленькой в ту пору у меня были большие запасы, поскольку только на нее и можно было в Троицке что-то раздобыть: такая здесь была и валюта, и такса. Видимо, вид у меня был такой искательный, что они спросили меня:

— Чего ищем?

Я отвечаю:

— Да пробки.

А они говорят:

— Уважаемая, была бы бутылка, а пробку мы тебе всегда раздобудем.

Я говорю:

— Бутылка у меня как раз имеется.

Тогда они погнали младшего по званию в военную часть, и вскоре он вернулся с победой. Но мне все же показалось, что обмен неравноценный, и я выторговала за ту же бутылку еще и установку этой пробки, вплоть до включения света. Они так и спросили:

— Уважаемая, так вам еще и установку?

Прошли в дом, суетливо посовещались в темноте у щитка, потому что пробка их оказалась какая-то бросовая, негодная пробка, и они от досады даже принялись совать в щиток собственные пальцы, чтобы проверить наличие электричества, но поспешно отдергивали и дули на них, подпрыгивая и тряся руками, и все им не терпелось получить обещанное вознаграждение. В конце концов, они проявили смекалку и поставили жучок. Свет загорелся. Жучком оказался ржавый кривой гвоздь гигантских размеров, одна только шляпка его была с добрую пятикопеечную монету советского образца. Однако он все никак не хотел занимать нужную позицию, а норовил самым бесполезным образом задраться вверх, и, как только его выпускали офицерские пальцы, тянувшие его книзу, свет тут же и гас. Поэтому он был зафиксирован в должной позиции при помощи сложнейшей конструкции: в качестве груза на него повесили молоток, прицепив его с помощью петли, сделанной из старого пояска от халата бывшей хозяйки, валявшегося тут же на полу и обойденного суетой уборок. Довольные, со словами “дело мастера боится”, они просительно замерли в ожидании мзды. Однако я не торопилась тут же выставлять им на стол высококачественный товар за такую халтуру: я прикидывала, не обойдется ли дело просто стаканом. Но они, ломая в руках шапки, стали убеждать меня, что стакан для них — это так, только ноздри пощекотать, а вот если я им презентую бутылку, то она пойдет у нас как аванс — в счет будущего:

— Уважаемая, ведь если что понадобится по хозяйству или по строительству, так не скупясь запасайся горючкой и свистни нам, так мы тебе по первому же свистку половину военной части организуем — и бетон, и цемент, и кирпич, и доски, и солдат-строителей.

Они вышли из дома, и я видела из окна, как они спускаются с холма, подпрыгивая и подскакивая, роняя в снег шапки, счастливо хохоча и клубясь вокруг воздетой к небесам руки, в которой сияла вожделенная горючка, сулящая мне в недалеком будущем целые хоромы. Наверное, им казалось, что они ловко меня провели. А я была уверена, что это я мастерски заловила их на крючок. Буду теперь их подманивать и распоряжаться: “А подать мне сюда машину раствора и дюжину мастеровитых служивых!”. Но отец Ерм мне это категорически запретил:

— Что — ворованное?! А откуда, вы думаете, они все это возьмут — и бетон, и цемент, и доски с кирпичом? Всю часть обчистят!

Так я и не свистнула офицерам. И второй этаж остался недостроенным…

Зато за садом я ухаживала сама. Землю вскапывала, деревья окучивала, сорняки выдергивала, даже картошку сажала по весне — чувствовала себя Львом Толстым: попашу, попашу — попишу стихи. Похожу босиком, потравлю вредоносных улиток — и напишу рассказ. Такой это был чудесный дом, посланный мне свыше по молитвам духовника, что мне казалось, если он при мне придет в разоренье, а сад в упадок, то на мне будет большой грех. Ах, ничего не было лучше такой жизни: сходить в монастырь к ранней литургии, побеседовать с отцом Ермом, поплавать в озере, поучить древнегреческий, полюбоваться на закат… Иногда приходили в гости дружественные монахи из монастыря — попить чаю, походить по саду, поесть фруктов, поговорить на всякие возвышенные темы. Хотя отцу Ерму это не очень-то нравилось:

— Что это они к вам повадились?

— Ну, это для них отдых, мы дружим, — отвечала я.

— Дружим, дружим, — ворчал он, — какие у монахов могут быть друзья, скажите на милость? А вы, как только они придут, попросите их дрова поколоть, воды принести, грядки пополоть — тут же поразбегутся. А еще лучше — предложите им вместе почитать акафист, помолиться — их сразу как ветром сдует.

Почему-то мне становилось смешно: службы в монастыре длинные, наместник то и дело их увеличивает пением бесконечных акафистов, у монахов, вслед за клиросными, еще и другие послушания следуют, так что они трудятся с раннего утра до поздней ночи. И что — придут они ко мне, а я им: а не почитать ли нам акафист, а, братия? Не порубить ли дрова? Не подвигать ли мебель?

— То-то, — вздыхал отец Ерм, — вам даже представить это смешно.

В общем, ездила я в мой белый дом постоянно. Дети мои его полюбили, как отчий кров. И даже когда я потом хотела было его продать, они бурно запротестовали:

— Ты что! Это же наша родина! Родовое гнездо!

Вот так. А продать я хотела, уже когда отец Ерм перебрался в Спасо-Преображенский скит — за семь километров от окраины Троицка, а от моего дома — за все восемь. И благословил меня останавливаться прямо у него в скиту, так что дом сделался мне как бы и ненужным. Просто времени не было в нем жить. Так, побудешь летом недели три, и все. А его к тому же стали разворовывать спившиеся соседи, бомжи, солдаты, сбегавшие в самоволку из военной части, которая находилась поблизости…

Первый раз налет совершил какой-то мелкий уголовник, только что вышедший на волю после отсидки. Он влез в дом, сложил в наволочки четыре сломанных будильника, старую “Спидолу”, растеряв из нее при этом батарейки, раскатившиеся по полу (по их местоположению потом в милиции “вычерчивали траекторию его передвижения по дому”), какие-то старые шмотки, в том числе и допотопную брезентовую курточку, доставшуюся нам от старого хозяина — в ней мой муж ходил по грибы. И вдруг вор этот наткнулся на початую бутылку спирта “Рояль”, которую тут же и изрядно пригубил. Он ее пригубил, а она его погубила. Потому что он вылез из разбитого окна вместе со своими битком набитыми наволочками да тут же и заснул мертвецким сном. Там его и застукала наша соседка Эльвира. Она позвонила в милицию, и его прямо с поличным перетащили в милицейский грузовичок. Однако вынимать его, спящего и пьяного, из грузовичка и заталкивать в отделение милиционеры затруднились: решили — пусть проспится, а потом своими ножками и дойдет. А он пробудился, обнаружил себя с тюками в милицейском транспортном средстве и, никем не охраняемый, дал деру. Но через день его отловили на ближайшем рынке — в пятидесяти метрах от милиции, где он пытался толкнуть мою прихотливую соломенную шляпку. Бедолагу повязали, вызвали меня давать показания, выяснилось, что он попался уже в третий раз…

Первый — это когда он вместе с местным ветераном войны пропил его медаль “за доблесть”. Ветеран на следующий день протрезвел и заявил на собутыльника — дескать, он сам эту медаль не пропивал, а тот мошенник снял у него доблестную медаль с груди и был таков. Второй раз — это когда он вышел на волю и предложил дамочке на вокзале в Троицке донести ее чемоданчик до автобуса. Та согласилась, однако он, ухватив чемоданчик, пустился во всю прыть, причем и она оказалась не промах и настигла его, прихватив по дороге милиционера. И вот теперь он гремел за четыре сломанных будильника и кучу ветоши. Я даже за него вступилась, дурака такого, но помочь ему уже было нельзя.

Ну и мои практичные дети говорят:

— Надо туда на зиму кого-нибудь поселить, пусть живет, греется, присматривает за домом.

Нашли мы поначалу какого-то старичка — русского беженца из Эстонии. Он сам к нам попросился на зиму. Вот и хорошо. Хорошо да не очень. Потому что по весне, когда мы приехали на Пасху, выяснилось, что он экономил дрова и поэтому топил по-черному. Беленькие отремонтированные стены и потолки были покрыты толстым слоем сажи. А кроме того, старичок был не дурак выпить — и не один, а в компании. Поэтому он созывал к себе всех соседей — и гундосого Пашку, и Кольку-колхозника, и уголовника Олегу, который сам себя называл именно что “Олега”, и черненького переломанного дядьку с усиками, похожего на постаревшего спившегося Чаплина и имевшего кличку Черт. И они славно веселились. Ну там подушки распарывали, холодильник “Морозко” толкнули. После этого мы старикашку выселили, привели к Кольке-колхознику: “Бери его себе!”. И они стали пить у Кольки.

После старичка нам нашли молоденького ясноглазого Славика. Его привел машинный мастер по прозвищу Мурманск, поскольку когда-то он морячил по северным морям.

— Славик — сирота, спортсмен, не пьет, не курит, работает учителем физкультуры в Троицком сиротском доме. Человек аккуратнейший. Каждое утро бегает в белых трусах.

Вот и хорошо. Взяли Славика. Но потом выяснилось: хорошо да не очень. После него в доме не оказалось: газового баллона, белой летней раскладной мебели, телевизора, стиральной машины “Малютка”, кофейника с кофемолкой, а также чашек, ложек, тарелок, чайника, утюга и электроплитки.

После Славика взяли Степу. Степа пел в монастыре на клиросе, но был, как бы это выразиться, болящим. Поначалу он приходил ко мне по весне и за три рубля вскапывал склон холма, потому что именно там у бывших хозяев располагалось картофельное поле. Он вскапывал и пел — бас у него был отменный. А как только получал от меня деньги, тут же садился в помойное ведро, полное грязной воды и очисток.

— Для смирения больно хорошо, — пояснял он.

Надо мне было еще тогда кое-что про него понять. Потому что и демоны ему повсюду мерещились, порой он даже начинал размахивать перед собой руками, разгоняя их. И вот, поселившись в моем доме, в недобрый час он увидал таковых в большом зеркале и кувалдой сокрушил супостатов. А потом они ему привиделись в печке, ну и ей досталось. Да и вообще они повсюду, оказывается, расположились в доме — на стульях, на диване, даже на подоконнике. Степа все и порубал. Одолел нечистую силу. И переселился к старой монашке — там спокойней. А дверь не закрыл. И тогда в дом понабились бомжи, которые там устроили свою уборную… Короче, надо было спасать дом, мою тихую обитель, уголок отдохновения, разоренное гнездо, родину моих деточек.

Вообще какая-то странная складывалась картина. Мой друг поэт Виктор Гофман даже советовал мне написать об этом рассказ: ведь чем усерднее я старалась сохранить дом, чем более надежных людей в нем поселяла, тем большему разору и надругательству он подвергался. Ему казалось, что это будет очень смешно...

Вот я и приехала в Троицк в смятенную последнюю неделю Рождественского поста. Наняла за пару бутылок Пашку, Олегу, Кольку-колхозника: они все вычистили после бомжей, вынесли лохань с мочой, осколки-обломки-очистки. Нашла мастера, который врезал мне новый замок. Починил стулья. Вставил стекла. Поправил печку. Обзавелась хозяйством: купила плитку-чайник-чашки-миски. Занавесила окна старыми шторами, которые привезла из Москвы. Красота! Сидела по вечерам, наслаждалась покоем и тишиной. Молилась на рождественских службах в монастыре. Разговлялась у Дионисия и даже у наместника игумена Иустина, заходила проведать и монаха Лазаря, который писал стихи. Нечаянная радость вышла из всего этого разоренья. Но пора было и честь знать: возвращаться из этого “Соловьиного сада” к своему “трудовому ослу”. А тут гроза возьми и грянь.

Постучался мне поутру в двери страшный мужик:

— Открывай, хозяйка. Свои! Сын я Марьи Ивановны, которая вам дом продала.

Ну, одного сына ее я видела, когда деньги за дом в Кохтла-Ярве возила, семьдесят тысяч. Алкашик такой, бедолага. А еще Марья Ивановна говорила, что у него есть брат-близнец, так тот и вовсе сидит. “Не понимаю, за что мне это, — причитала она, — сама я заслуженная учительница литературы, награды есть, а сыновья по кривой дорожке пошли”. И действительно, вот этот, который теперь пожаловал, на того алкашика, конечно, похож, но только покруче. Черный весь, глаза бегающие, узенькие, что-то жуткое в них. Говорит:

— Мы с мамашей и братаном никак увидеться не можем, сидел я в России, а они живут в Эстонии. Надо визу покупать, сложности… Ну мы и решили здесь с братаном свидеться. Приедет он сюда не сегодня-завтра, так я ему встречу в этом доме назначил. Ты уж уважь нас: поживем мы у тебя с братишкой пару-тройку дней, детство вспомним, попразднуем. Закуску сами купим, так что расходу тебе никакого. Ну и наших я тоже сюда позвал: Сеньку, Мишуру, Колымагу, Бациллу. Ребята они хоть и шебутные, а здесь смирно будут себя вести. Не боись. Ну, так мы придем.

Я в ужасе представила себе, как все эти пацаны соберутся в моем доме, будут здесь расслабляться, и содрогнулась.

— С какой стати! — запротестовала я. — Дом мы у вас купили, ничего мы вам не должны, люди мы для вас чужие!..

— Обижаешь, — спокойно сказал он и сплюнул. — Не надо обижать. Братки приедут, я их позвал, обещал их хорошо принять, а ты нам от ворот поворот. Нехорошо. Они не поймут. Всякое могут вытворить! Еще набезобразничают. Так что мы придем! — И он махнул огромной рукой.

Я побежала в монастырь. По дороге меня нагнал красный “жигуль”:

— Куда бежим? Садись, подвезу! — Мурманск распахнул дверь. Я ему тут же все и выложила про встречу братков в моем доме. — Не горюй! — успокоил он. — Раз они сидельцы, значит, ментов крепко боятся. А у меня кум Игорек — кто? Здешний мент. Мы его вызвоним, он их и повяжет. Так что не дрейфь. Буду я за твоим домом присматривать. А кроме того, предварительные меры примем, так что если они и сунутся — сами и пожалеют.

— Какие еще меры? — спросила я.

— Капкан можно поставить у самых дверей. На медведя. Ты, уезжая, пробки-то выключи, будет темно, они и не заметят. Р-раз в дом, а там их капкан — хлоп. Покалечит!

— На медведя это уж слишком. Очень уж кровожадно и членовредительно, — засомневалась я.

— На волка! — легко согласился Мурманск. — А то можно положить на стул ружье, нацеленное на дверь. Привязать веревку к ручке двери и протянуть ее через блок к курку. Дверь открывается — ружье стреляет, преступник падает. Пиф-паф-ой-ей-ей! А еще если подвести батарейку с напряжением в двенадцать ватт к огнетушителю, то он может взорваться и замуровать вошедшего в своей пене. А то можно ужей напустить, крыс, мышей, пауков ядовитых, тараканов с большой палец. Но — хлопотно. А то можно установить ревун. Ты входишь, он включается. Начинает реветь так, что ушные перепонки лопаются, на пять миль слышно. А то можно врубить софит в пять киловатт — ты входишь, он врубается, и ты слепнешь. Так немцев наши остановили на Курской дуге. Ослепили зенитными прожекторами, установленными на танках. Танки — в бой, прожекторы давай светить, немцы, слепые, бегут и падают.

Все это очень меня впечатлило, но показалось слишком уж капитальным. То немцы на Курской дуге, а то — бывший уголовник с корешами! Я обещала подумать и выбрать один из вариантов. Но он в любом случае обещал за домом присматривать. С этим высадил меня и уехал.

Встретила я у монастырских ворот послушника Клима Никифоровича — шофера наместника. Такой видный, осанистый, похож то ли на дореволюционного швейцара дорогого ресторана, то ли, с некоторой натяжкой, даже на сановника. Седые бакенбарды, борода. Доброжелательная уверенность исходит от каждой черты. Положительная основательность в каждом движении.

— Куда торопитесь? — вопросил он.

Я ему поведала про уголовника с братанами.

— Не бойся, — махнул он рукой. — Если надо, мы всем монастырем там засядем, тебя в обиду не дадим! Вот таким макаром, Господи Боже мой!..

Пришла я к отцу Дионисию, рассказала и ему. А он в ответ:

— Да ладно, это горюшко — не горе: если этот бандит появится, беги в монастырь, мы на него отца Матфея с ракетницами нашлем! А кроме того, у нас же Святки, праздник, а мы тут сиднем сидим. Давай сегодня придем к тебе с Лазарем и Иустином. Будем пить глинтвейн, рассказывать всякие страшные и веселые святочные истории, топить печь, а заодно и охранять дом от бандитов.

Вот как чудно вышло! Сели мы вечерком у меня дома за большой овальный стол, уставленный монастырскими яствами и кувшинчиками с горячим красным вином, — отцы Дионисий, Лазарь, Иустин-наместник да шофер его Клим Никифорович, сановитого вида старик, выпили по стаканчику. Праздник же у нас! Печка весело трещит, метель за окном воет, кажется, то и дело шаги за окном хрустят. И что ж? Нам не страшно. Рассказала я им про ревун, капкан и софит на Курской дуге. Про ядовитых тараканов и гремучих змей. Посмеялись, слово за слово, Лазарь с Дионисием решили, что пора перейти к святочным рассказам.

— Это может быть очень поучительно, — сказал монах Лазарь.

Иустин-наместник стал отнекиваться:

— Нет, — говорит, — никогда со мной на Святках ничего такого поучительного не происходило. Было, правда, одно совсем уж дурацкое приключение, серьезно изменившее всю мою жизнь, но из него никакой морали не извлечешь. И такое невероятное, что в него даже трудно поверить.

— Ну, тогда ты о нем только расскажи, а мы попробуем извлечь какое-нибудь назидание, — сказал рассудительно отец Дионисий.

Лазарь согласился начать, предварив свое повествование кратким описанием жанра:

— Во-первых, события должны происходить между Рождеством и Крещеньем, то есть на Святках по определению. Во-вторых, в рассказе должен быть некий элемент недоразумения или мистификации, и в конце концов недоразумение должно быть разрешено, а мистификация разоблачена.

Все задумались над своими сюжетами.

— И в-третьих, все заканчивается преображением жизни. Если этого нет, то это просто байка! — заключил он.

Все многозначительно переглянулись, дивясь серьезности задачи.

— Ну тогда ты и начинай, — сказал игумен Иустин.

— У меня есть сестра, — повел рассказ монах Лазарь. — Хоть и младшая, а очень строгая и требовательная, то есть требования к жизни у нее непомерные. Гордая такая девица. Самолюбивая. Сама к себе невероятные предъявляла претензии — и нос у нее длинный, и глаза маленькие, и ляжки толстые, и осанка дурная, и походка кривая. Сама же была прехорошенькая. Волосы белые, густые и длинные, глаза голубые огромные, кожа нежно-розовая, гладенькая… Так вот, самой большой гадостью ей казалось, когда кто-то говорил ей:

— Настенька, какая же ты хорошенькая!

Тут она просто взвивалась, считая это за издевательство.

— Ну да, — басом говорила она, — вон какая жирная, страшная!

Мечта у нее была преобразить себя до неузнаваемости — волосы свои шикарные обстричь “а ля тифоз”, покрасить в черный цвет, а на лицо очки надеть… Но мать чуть не на коленях перед ней встала, чтоб она этого не сделала. Вот такая у меня была сестра — была, потому что сейчас она очень изменилась. Ну а тогда казалось ей, что она не только такой неуклюжий жирный урод, но еще и что поет она плохо, и рисует отвратительно, у самой же и голос прекрасный, и слух, и способности к живописи. Но особенно несносна и придирчива была она к окружающим. Прежде всего, конечно, ко мне и к моим друзьям. И нецелеустремленные мы, и расслабленные, и вообще — дураки. Школьный друг мой Алеша, впрочем, зная некоторые ее особенности, частенько над ней подшучивал. Прежде всего — конечно же, отмечал, как она похорошела, на что она ужасно злилась и фыркала. Затем восклицал с удивлением:

— Как же ты похудела!

Тут уж она просто с места вскакивала и кричала, хлопая себя по бокам:

— Ты что! Посмотри, какая жирная! И вообще — хватит надо мной издеваться.

Тогда он переменил тактику и стал ей при встречах сочувственно говорить:

— Какая же ты все-таки страшненькая! Нос у тебя какой длинный, какие глазки маленькие — такие маленькие, такие маленькие, одного даже совсем будто и нет.

Но она и на это злилась, хотя, конечно, не могла не понимать, что он это говорит ей назло. И она ему что-нибудь в ответ такое выдавала — вредоносное. Так они и пикировались все время. Только все это получалось у них не смешно и даже не забавно. И я чувствовал, что они не то что недолюбливают друг друга, но просто даже и терпеть не могут. Во всем они вступали в противоречие, во всем друг к другу придирались, но она еще в разговоре с ним такой менторский тон взяла, словно это она нас старше на пять лет, училка такая.

Придет он ко мне, она тут же возникнет, влезет в нашу беседу, прицепится к слову и как начнет вещать, словно кто ее здесь спрашивает, сил нет. Поначалу она критиковала нас, почему это мы, сильные молодые мужики, сидим себе преспокойно на кухне, а не ведем борьбу с антинародным правительством. Люди в тюрьмах страдают, в лагерях — вон Сахаров в ссылке, Буковский в заточении, Солженицын в изгнании, а мы — в Москве. Было ей тогда лет четырнадцать. Она обещала, что к шестнадцати годам непременно вступит в какую-нибудь антисоветскую организацию, чтобы нам было стыдно. А Алеша ей назло говорил, что в партию запросится, раз такие самоуверенные маленькие училки-выскочки лезут в диссидентство.

Потом, лет в семнадцать, она покрестилась и сразу стала неистово так молиться, начиталась Игнатия Брянчанинова о молитве и задвинулась — конечно, духовного руководителя нет, в церковь ходит только свечки ставить — к исповеди не идет, не причащается, а только люто постится, ночами поклончики кладет да молится, в общем — вылетела она, что называется, в трубу: и мороз ей уже не страшен, у нее самой в солнечном сплетении огонь горит. А Алеша тем временем поступил в семинарию, духовно грамотный, пригожий, благочестивый. Пришел к нам как-то раз, а она ему — я-де в одном платье могу в лютый мороз ходить, что там твоя семинария, что там эти священники, которые с КГБ… А у самой нос красный — отморозила, пока по морозу раздетая шастала. Алеша как услышал ее речи, испугался, стал ее вразумлять:

— Да как же так, ты по своей воле, своим чином такие вещи творишь, ты ж в прелести.

Она его не слушает:

— Вот, — говорит, — вы Церковь и погубили, потому что не хотите собой жертвовать ради Христа. Надеетесь все на теплую одежду, на рукотворный жар, а у меня жар Христов.

А он ей:

— Да если бы у тебя и вправду был жар Христов, Серафим Саровский ты этакий, разве б ты нос себе отморозила, вон какой висит, красный. Точно слива.

В общем, опять брань, стычки, обиды, подергивание плечом. Потом, к счастью, она к какому-то старцу попала, он ее вразумил, запретил молиться больше положенного ее мирскому положению, благословил подыскивать себе жениха, готовиться создавать семью, поисповедовал, она стала причащаться, присмирела. А тут Алеша появляется. Им бы и помириться, посидеть рядком, поговорить о благочестии… А у него как раз был период, когда он вдруг стал подумывать о необходимости церковных реформ. Говорит:

— Надо богослужение на русский переводить, литургию оглашенных выкидывать — ибо где вы теперь видите оглашенных-то?

А она ему:

— Что-о? Я те дам реформы, раскольник ты этакий!

И опять пошло-поехало… Самое поразительно, что Господь их все время нос к носу сталкивал. То есть Алеша, как ни приедет из Питера — он там уже в Академии учился, — она всегда дома оказывалась. Притом что ведь порой по целым неделям пропадала — то в одном монастыре, то в другом…

Как-то раз они вместе вышли из дома и застряли в лифте. Два часа просидели, пока диспетчер их оттуда не вынул. Сидят в темном лифте, повисшем над бездной, и все о церковных делах переругиваются. Ну дальше уж я не знаю — сам ушел в монастырь. А у меня какие-то его книжки остались. Вот он ко мне в монастырь приезжает и говорит:

— Брате, очень мне те книги нужны. Когда ты в Москву собираешься?

А я ему:

— Никогда. А если тебе книжки нужны, заезжай к нам туда без меня, тебе сестра моя все отдаст, ибо девица при всех своих недостатках весьма благочестивая, и чужого ей не надо.

Вот он ей и позвонил, договорились о встрече. Но встретились случайно они еще в метро. То есть он садится в вагон, а там она. Вместе и поехали. Он ей так примирительно говорит:

— Знаешь, я понял, эти церковные реформы — один соблазн. Вон большевики еще пытались все реформировать, а ничего не вышло.

А она ему неожиданно:

— Так то большевики! Как они реформировали-то — огнем и мечом! А нам надо делать это мягко и грамотно. Потому что вера-то закоснела! Обросла суевериями. Надо народ религиозно просвещать!

И опять они заспорили. Так доплелись до подъезда. А там кто-то переезжает, что ли, лифт стоит открытый на каком-то этаже, холодильник выносят, телевизор. Он дверь даже подержал, чтобы все это вынесли беспрепятственно. Пошли пешком. Пока поднимались, она ему:

— Люди должны понимать, о чем они молятся. А им: непщевати вины о гресех. Чего-чего? В церкви поют: в память вечную будет праведный, от слуха зла не убоится. А старухи, знаешь, что слышат? В память вечную будет праведный, пастух козла не убоится. Пастух — козла! Она даже остановилась между этажами, чтобы перевести дух. — А это все твое извечное фарисейство — сам выучился, а народ — что, пусть в невежестве коснеет, в предрассудках? Да ты знаешь, что они считают Святую Троицу за собрание Христа, Матери Божией и Николы Угодника!

Постояли, постояли, снова двинулись вверх. Наконец пришли, а дверь в квартиру — распахнута. А там какие-то люди хозяйничают. Что-то все таскают, пакуют, опять таскают. Сестра даже подумала, не ошиблась ли она дверью, но нет.

— Переезжаете? — с удивлением спросил ее Алеша.

И тут она опомнилась:

— Воры! — произнесла она с большим удивлением. — Воры! — закричала снова, уже грозно.

Наконец и воры их заметили. Четыре человека. Схватили, скрутили, запихали в ванную, засунули в самую ванну, как они были, прямо в шубах, в зимних ботинках, связали веревками — спина к спине плюс заткнули затычку и включили горячую воду. А сами смылись. Но поскольку рты им не завязали, они могли еще продолжать беседу. И что же — они, будучи в узах, спина к спине, сидя святочным вечерком в низвергающейся горячей воде, ухитрились продолжать свои прения. Алеша даже пустился шутить:

— Ну, слава Богу, хоть ополоснусь с дороги!

А она ему поучительно:

— Жаль, до Крещенья еще два дня, а то было бы это купанье с мистической окраской, очистительное и от грехов, и кое от каких заблуждений…

А вода шумит. А ванна наполняется. А пар идет. А шубы намокают… А он ей:

— От каких таких заблуждений? Историю надо знать. Церковь живой организм. Она обновляется изнутри. Любые рациональные вторжения в ее жизнь приводят к расколам, ересям.

А она ему:

— Самые большие расколы и ереси — от невежества.

Вода уже наполнила ванну, шубы, в которых они были, набрякли, веревки намокли, и, кажется, только сейчас они заметили, в каком бедственном положении находятся. Вспомнили про сорок мучеников Севастийских, те, правда, в холодной воде сидели.

— Ну, ученый академист, где твоя молитва? — всхлипнула вдруг сестра.

— А ты, реформаторша, где твое упование?

Однако единодушно решили, что будут вместе молиться Матери Божией и Святителю Николаю — помощнику мореплавателей и вообще всех бедствующих на водах. Ну и запели “Царица моя преблагая”, “Не имамы иные помощи”, “Правило веры и образ кротости”. Сестра моя, повторяю, пела великолепно, сколько бы она сама себя безжалостно ни критиковала. Голос у нее сочный, сильный. Но и Алеша пел чудесно. Так они спелись с первой же молитвы, и потом голоса их звучали в изящной терции, то переплетаясь, то расходясь. Вода меж тем перехлестнула через край ванны и устремилась к новым просторам… Соседка снизу, на которую обрушились сии предыорданские потоки, помчалась наверх. Долго звонила в дверь, пока из-под той не появилась вода, наконец решительно толкнула ее, дверь и открылась, потоки ринулись на вошедшую, она завопила, выскочил сосед справа, ужаснулся, содрогнулся. И тут они услышали дивное пение. Два ангельских гласа вдохновенно взывали к небесам: “Заступнице усердная”, — раздавалось из ванной. “Богородице Дево, радуйся!” И даже “Во Иордане крещающегося Тебе Господи!”. Отважно ринулись на блаженные ангельские голоса и спасли, спасли сих пребывающих в узилищах… И что? Сестра и Алеша спустили воду, переоделись, вытерли полы, попили чайку с медом и продолжили пение. Вот так. Поют до сих пор. Трое детей уже у них. А он служит в московском храме. Особенно любит праздник Крещенья. Там есть такие стихиры: “Глас Господень на водах вопиет глаголя: приидите, приимите вси Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия, явльшагося Христа”.

— Все есть, — одобрительно вынес вердикт Иустин, — и недоразумение, и разоблачение, и поучительность. И мораль. Всякую дурость человеческую просвещает Господь!

Этот рассказ “про ванну” сразу перебил мне историю, которую я собиралась рассказать. Была у меня историйка о том, как мы — еще до нашего крещения — с моей подругой Надюшкой, не замужней, но обремененной малым чадом, гадали на Святках. Какое-то было народное гадание — жечь на перевернутой тарелке свечой бумагу и рассматривать тень, которую откидывает на светлую стену оставшийся пепел. А кроме того — можно было спросить у свечи: “да” или “нет”. Если “да”, то она колебалась пламенем слева-направо, если “нет”, то вперед-назад. Не помню уже. Поскольку гадала Надюшка. Естественно, о своем замужестве, а я уже была замужем, и спрашивать мне, таким образом, было не о чем, поэтому я просто присутствовала, так как ей было “страшно до жути”.

Уселись мы около полуночи у нее на кухне, она достала из холодильника бутылку шампанского, чтобы мы с ней выпили “для куража”, но открыть мы ее так и не смогли, сколько бы ни прилагали усилий — сняли железную проволоку с пробки, а пластмассовая крышка все не поддавалась. Мы плюнули, оставили бутылку на столе, перевернули тарелку, и Надюшка принялась пытать судьбу, а я ее охранять от жути. Ну и сожгла она бумагу, та отбросила на стену тень, и нам показалось, что мы видим голову ковбоя в сомбреро.

— Ты точно думаешь, что это мужчина? — спросила она меня.

— Без сомнения, — заверила я ее. — Молодой мужественный мужчина с могучей шеей.

— Это будет мой муж? — спросила Надюшка у пламени свечи.

Свеча благосклонно направила свое пламя на нее, качнулась: “Да”.

— А он будет меня любить? — спросила Надюшка.

Свеча полыхнула в ответ: “Да! Да!”.

— А он будет богат?

Свеча опять встрепенулась: “Да!”.

— Очень богат? — спросила затаив дыхание Надюшка.

Свеча воскликнула на языке огня: “Да!”.

Надюшка удовлетворенно кивнула.

— А он будет меня содержать? — сглотнув от волнения слюну, обратилась Надюшка к оракулу.

Пламя заметалось туда-сюда, зашипело, словно хотело что-то сказать, но от волнения поперхнулось словами, и вдруг раздался страшный взрыв. Пробка из шампанского пальнула в лампу, лампа лопнула, пена залила весь стол, тарелка, на которой все еще помещался пепел, отбрасывавший на стену желанную тень, почему-то треснула, и горячий воск обжег Надюшкину нежную ручку.

Потом-то через много лет мы поняли, что пыталась нам сказать на своем наречье горящая свеча, пересылавшая флюиды бутылке шампанского! О чем зазвенела разбитая лампочка, о чем громыхнула тарелка! Надюшка действительно в скором времени вышла замуж за американца (ковбой в сомбреро). У него действительно была могучая шея — он был невероятно толст. Он был сказочно богат. Но безумно жаден. Тем не менее Надюшка все-таки заставила его себя содержать, хоть это продолжалось весьма короткое время. Потому что вскоре он с ней развелся. Но ей по американским законам что-то полагалось из его имущества. И она пришла в некую юридическую контору, чтобы взыскать положенное. Но там ей заявили, что поскольку он с ней развелся где-то в Гватемале, а там разведенным женам ничего не причитается, то и Надюшке рассчитывать абсолютно не на что. С тем она и ушла, вспоминая отчаянье прозревших эту ситуацию и авансом сочувствовавших ей святочных вещиц.

Но, конечно, моя история не годилась: такая высокая была поставлена планка поучительности. Единственное, что можно было из нее извлечь, так это назидание о том, что никак нельзя строить жизнь на основании корыстных земных расчетов. И поэтому я решила рассказать другой сюжет, о котором вспомнила в связи с предкрещенским “купанием”.

Одно время — совсем недолго — я работала в Маленькой газетке. Отпочковалась она от Большой газеты — идея ее создателей была в том, чтобы использовать то огромное количество не вошедших в Большую материалов, которые все же могут представлять интерес для читателя. Кроме того — Большая претендовала на респектабельность и серьезность, а наша газетка “Другие берега” могла себе позволить большую свободу и демократизм. При этом в нее можно было “слить” кое-какой занимательный компромат, расширить стилистические возможности, использовать ее пространство для рекламы и привлечь нового читателя. Газетка наша была всего в восемь полос, и делали ее еженедельно три женщины — главная наша Раиска, или Айка, занималась культурой, Лара — политикой и экономикой, а я была на всякой всячине — писала маленькие эссе и трудилась рирайтером, то есть переписывателем чужих статеек и материалов. Главной моей задачей было сделать так, чтобы у газеты существовал свой стиль и чтобы ее было читать интересно. Кроме того, в первом номере каждого месяца мы печатали церковный календарь и гороскоп, который нам откинули из Большой газеты, потому что ей, претендующей на респектабельность, заниматься таким низкопошибным делом было не по чину.

продолжение...

II

На следующий день я твердо решила уехать домой — ну сколько же здесь сиднем сидеть, карауля дом? Позвонила с утра пораньше моему мужу в Москву — он недовольно заметил, что мои каникулы изрядно подзатянулись. Не понимает он, с чем я тут сражаюсь, за что бьюсь. Да, может, этот дом — какой-нибудь будущий монашеский скит, может, когда к власти вновь придут безбожники, разгонят монастыри, только тут и возможно будет создать потайную монашескую обитель! Может, только тут и услышишь акафист!..

С другой стороны, раз этот бандит не появился в назначенный день, может, он и передумал встречаться здесь с друзьями и родственниками, может, другое место нашел для встреч? А кроме того, мои дружественные монахи обещали о нас молиться, а Никифорович так даже сказал, что будет каждый вечер к нему подруливать и, если что не так, даст знать в монастырь и оттуда прибудет целая группа дюжих послушников и паломников. Ну и наконец Мурманск вызвался “держать руку на пульсе” и в случае чего призвать своего кума — “мента”. Даже матушка Харитина согласилась подходить к дому и заглядывать в окна, нет ли там каких безобразий. А соседка Эльвира успокоила тем, что “кто-кто, а она первая заметит что-то неладное и забьет тревогу”. Так что все у меня в Троицке было “схвачено”, повсюду были расставлены мои соглядатаи и защитники. Да, было у меня такое сомнительное свойство — всех окружающих втягивать в бурный водоворот моей жизни. Еще и матушка Харитина забежала перед самым моим отъездом:

— У меня тут Валя одна живет — паломница: девка положительная, дюжая и решительная. Говорит — надолго приехала. Хочешь, посели ее у себя, все будет спокойнее.

Привела она эту паломницу — суровая, строгая, решительная. Такая не спасует и перед бандитами... Прямо так и сказала:

— А я их не боюсь — Бог не любит боязливых. Я их — крестным знамением, вот так, вот так.

И она четкими фиксированными движениями перекрестила вокруг себя воздух. Но особенно меня успокоило то, что она оказалась преподавательницей сопромата в каком-то техническом вузе, то есть, значит, была большим знатоком ухищрений любого сопротивляющегося материала.

— Я могу здесь жить долго — хоть до первой недели февраля. Сейчас же каникулы, — добавила она.

Я отдала ей ключи, показала, где спрятаны запасные — в старой галоше, а галоша в бочке для воды, а бочка для воды перевернута и стоит у входа. Пошла попрощаться с монахами. Призвала к себе Ангела-хранителя и — домой.

Жалко, конечно, покидать этот дом — обитель лучших дней. Увижу ли я его вновь? Не сожгут ли его пьяные мужики, не растащат ли по камушку? Каждый раз, уезжая, смотрю на него так, словно вижу в последний раз... Но что делать?

Из Троицка ехать надо сначала на автобусе до областного центра, потом — вечерним — девять тридцать — поездом до Москвы. Но решила я поехать загодя, чтобы купить купейный билет и успеть в мастерскую, где изготавливают железные двери и решетки на окна, прицениться и договориться, что я приеду через пару месяцев и воспользуюсь их услугами. Обовью дом железными прутьями, посажу его в клетку, запру, как сокровище, на замки. Пока стояла в кассе за билетами, очередь со всех сторон атаковал какой-то бомж: шапка-ушанка с одним опущенным ухом, ручищи красные: “Подайте Христа ради!”.

Но ради Христа я всегда подаю. Полезла в сумку, достала, похлопала его по плечу. Он обернулся... Лицо его вытянулось сначала в длину, потом — в ширину, потом — сжалось в комок. Он втянул голову в плечи…

Это был Ваня Шкаликов. Ваня Шкаликов — мой бывший студент. Ваня Шкаликов — молодой поэт... Мы еще писали ему всем институтом в милицию характеристику, что он — надежда России и его нельзя сажать. Я сама составляла эту бумагу, украшая ее цитатами из отечественной словесности: “Поэт в России больше, чем поэт”, а также “Поэт всегда прав”...

— Вот, — сказал он, виновато хлопая голубыми глазами и топорща рыжую клочковатую бороду, и развел руками, — докатился... Был непутевый, а стал совсем пропащий...

И утер слезу.

...Он все время вляпывался в истории. Если он ехал в электричке, то его обязательно кто-нибудь убалтывал, подпаивал, обчищал и усаживал в поезд, идущий в противоположном направлении. Но и оставшись без денег, без пальто и без документов, он потом, сияя невинными голубыми глазами, уверял, что это были “хорошие, интересные такие парни-попутчики”.

— Я им читал стихи — им нравилось.

Если он шел пешком, к нему обязательно кто-нибудь приставал и, бывало, побивал. Один раз он обнаружил у кромки мостовой черную кожаную папку — видимо, она выпала из только что отъехавшей машины. В папке были документы, анкеты, была и визитная карточка на имя какой-то женщины. Он позвонил по указанному телефону, назвал имя и сообщил, что нашел черную кожаную папку. Женщина эта несказанно обрадовалась, спросила, сколько он за нее хочет. Он удивился и сказал — ничего, просто вернуть. Она, тем не менее, пообещала его отблагодарить и назначила встречу у метро. Ваня ей тщательно себя описал и отправился выполнять долг честного человека, держа папку перед собой. У метро к нему подошли два бугая, попросили пройти с ними к машине, где его и отблагодарит хозяйка. Он с радостью пошел. Они завели его во двор и так избили, что его лицо весьма долгое время представляло собой сплошной кровоподтек. Но Ваня переживал не из-за этого, он недоумевал — за что?

А если его никто не бил, то он все равно попадал в какую-нибудь переделку. Один раз — в уличную перестрелку, правда, остался цел, другой — в автомобильную аварию: прямо перед ним автомобиль врезался в столб со знаком перехода, и столб упал возле Вани, лишь едва его не задев. Я даже не знаю, почему с ним такое случалось… Вид у него был вполне мирным, манера — благодушной. Сам он объяснял это тем, что над ним тяготело родовое проклятье, и поэтому он — непутевый, то есть “нет ему пути”. Но на самом деле, если приглядеться, он сам был какой-то, что называется, дурной: помани его пальцем — он пойдет за тобой, не спрашивая куда. Просто из “интереса жизни”. А кроме того — раз ты его куда-то ведешь, значит, право имеешь. Ваня любил подчиняться, он уважал любую власть, он считал ее “рукой судьбы”.

Пошел как-то раз в гости к сокурснице, а там у нее — дым коромыслом, благовония курятся, люди в красных накидках, музыка восточная... Она сама — тоже вся в пурпуре и с кровавой точкой во лбу.

— Ты чего это? — рассмеялся он, указывая ей на лоб.

Но она только приложила палец к губам, прошептала: “Подставь лоб”. Он думал, что она ему тоже поставит на лоб такую же точку, но она помазала его серой, покропила какой-то кисленькой водичкой, провела в комнату. Там было много народу, все сидели по-турецки, глядя куда-то в область собственного пупка, а в середине на журнальном столике возвышалось черное изваяние, злобное такое и страшное, длинный язык свисал, на шее ожерелье из человеческих черепов, в двух руках — человечьи головы, а в двух других — меч и нож. Ваня рассматривал его и поражался, а сокурсница с индийской точкой произнесла:

— Поклонись. Это богиня Кали.

Он поклонился.

Она сказала:

— Съешь яблочко. Это богиня тебе посылает.

И протянула ему сморщенное недопеченное яблоко. Он съел.

— Опять поклонись ей. Ты теперь — ее.

И вот Ваня с интересом рассказывал эту историю и весьма дивился, когда узнавал, что он, оказывается, прошел инициацию в секту богини смерти.

Я отвезла его к подмосковному священнику, потому что Ваня был как-никак христианин, и тот его поисповедовал, наложил епитимью и поселил у себя возле храма. Хорошо — лето, каникулы, живи, молись, радуйся, пиши стихи! Священник такой хороший — сам бывший писатель.

— Ваня, — сказал он, — тебе нельзя от храма — ни ногой. Пропадешь ведь. Это точно про тебя сочинили: “Ваня, Ваня, простота, купил лошадь без хвоста”. Лучше бы тебе — прочь из Москвы, от всей этой литературной среды. А вообще-то тебе нужна крепкая рука. Хозяйка тебе нужна волевая, положительная. Одним словом, спасет тебя разумная жена.

Ваня улыбался и согласно кивал.

Хорошо жил Ваня у этого батюшки — жаль только, недолго: пришла ему весточка, что отчим собирается ему подарить “запорожец” и просит приехать для оформления документов к нему в Опочку. А поскольку этот отчим всю жизнь его ненавидел и гнал, настраивая против Вани его мать, то это выглядело еще и как шаг примирения.

Священник ему и говорит:

— Ваня, зачем тебе “запорожец”? Сиди здесь, на месте, не рыпайся, опять попадешь в беду, опять получишь лошадь без хвоста...

Но Ваня сказал:

— Да я только туда и обратно: “запорожец” заберу, буду для храма в нем свечи и книги возить.

И уехал.

Приезжает, а дома никого и нет — ни матери, ни отчима. Странно как-то. Куда подевались? Ключа у него нет. Вспомнил он, что одна из форточек была со слабым шпингалетом, и если ее снизу поддеть, то можно было через нее открыть окно и проникнуть в дом. Что он и сделал. Возле входной двери он обнаружил крючок, на котором висел ключ. Он взял его, порылся в инструментах и крепко-накрепко приделал расшатавшийся шпингалет, чтобы никто не мог впредь воспользоваться его способом проникновения в дом. Тем паче — Ваня с удивлением это обнаружил, — что в нем завелось целое богатство: ковры, хрусталь, горка, телевизор с приставкой... Надо же как они разбогатели, пока его не было.

Ну, он посидел-посидел, стало ему тоскливо, решил он спуститься к киоску взять пивка с орешками. Нащупал ключик в кармане и — в путь. А у киоска — приятель:

— Ванек, какая встреча, надо обмыть.

Ну, купили того-сего, поднялись к Ване, посидели, приятель все глазами обшарил, осмотрел что как. Ване что-то в этом не понравилось, и он решил его побыстрее выпроводить. А приятель и говорит:

— Ванек, а проводи меня до общежития, а то меня развезло.

Ваня его и проводил, подпирая собой, потому что приятеля неведомо отчего стало шатать из стороны в сторону. Прямо в комнату завел, попрощался и — домой. Опустил руку в карман — а там пусто: ключа нет как нет. Явно это приятель вытащил, пока Ваня его пер на себе. Ну Ваня и вернулся. А приятель говорит:

— Не брал я твоего ключа и точка!

Делать нечего — через форточку домой теперь уж не влезешь, ключа нет, переночевать негде. Ваня затосковал. Лег на газон и приготовился спать. А тут — другой школьный дружбан появляется:

— Ванек, какими судьбами!

Поговорили: тот, оказывается, только-только с зоны вернулся, присматривается.

— А ты чего это на голой земле ночуешь?

Ваня ему все рассказал.

— А ну пойдем, — рванулся дружбан. — Сейчас разберемся.

Вломились в общежитие, стащили приятеля с постели, дружбан ему отвесил горяченьких, порылся в тумбочке, вытащил оттуда золотое кольцо, взял со словами: “Этим ты за ключ расплачиваешься” — и потащил Ваню в какой-то притон, где тут же это кольцо обменял на деньги. Они попировали, вспомнили школьные годы, Ваня, как водится, почитал стихи, и тут нагрянула милиция. Приятель настучал. Пришили им коллективное ограбление с избиением, посадили в КПЗ. На какое-то время Ваню оттуда выпустили — по нашему институтскому письму, да только это не пошло ему на пользу: у него тут же украли паспорт, наконец, стали приходить повестки — а он не ехал, скрывался то у подмосковного батюшки, то у кого-то еще — спасали его всем миром, умоляли сдаться в милицию, потому что его уже объявили в розыск.

На худой конец, я предложила ему еще тогда схорониться в моем троицком доме, купила ему туда билет, нарисовала план, как его отыскать, сказала, что подвал там битком набит картошкой, соленьями, вареньем, он было отправился туда, но так и не доехал; то звонил из Питера, то из Тамбова: какой-то попутчик его подрядил ремонтировать дачу, какая-то дама предложила на выгодных условиях выгуливать дога, какой-то молодой человек позвал поехать с ним в Среднюю Азию добывать яд гюрзы, так что он сворачивал с дороги и устремлялся за ними, пока, в конце концов, его не заловили на улице и запихнули обратно в КПЗ, где он провел чуть ли не полтора года... Именно столько ему и присудили, но выяснилось, что свой срок он уже отсидел. Он вышел на свободу и пропал. Никто не знал, где он, пока он не объявился передо мной со словами: “Подайте Христа ради”...

Итак, он сказал мне, улыбаясь:

— Докатился... Сплю где придется... То на чердаке, то на свалке, то в сарае, то в заброшенной избе. Мать с отчимом после посадки мне отказали от дома, потому что их сразу после моего приезда ограбили: все увезли — ковры, хрусталь, телевизор. А замок не взломали. Ключом открыли. Просто открыли и вошли. А в Москве появляться — батюшка не велел. Но все равно — жизнь здесь по-своему интересная. Стихи иногда пишу. Ребятам здешним читаю — нравятся...

Тут же прекраснейшая идея осенила меня: Ваня едет в Троицк, поселяется у меня, отдыхает душой, знакомится с Валентиной. Она ведь и разумная, и решительная, и положительная, и волевая. Одним словом, хозяйка. Но и он хороший ведь парень, симпатичный, добрый, талантливый. Он под ее руководством становится на добрый путь. Идет подрабатывать в монастырь. Летом может жить на то, что будет продавать фрукты и ягоды из моего сада. Пусть там молится. Пишет стихи. У него теперь крепкая семья, жилье, работа, творчество. А там — детки пойдут. Вот он — спасительный выход.

Что делать — такая у меня слабость: порой я очень люблю расписывать на много лет вперед чужие жизни... Здорово получается! Загляденье.

Все это я ему и выложила. Разумеется, смягчив про мои виды на Валентину и деток. То есть я, конечно, про нее упомянула и даже с намеком: мол, приглядись, не она ли? Но — скромно, ненавязчиво. Если не совсем уж дурак, то сам поймет. Нарисовала ему опять, как найти мой дом, вложила в руку ключ, боясь, что про перевернутую бочку и галошу он забудет — так плотно я напихала в его голову всякой информации — и про бандитов-уголовников, и про монастырь с монахами. Про все, про все. Сунула денег: с Богом! Посадила на последний автобус. Вот он — спасительный поворот судьбы! А я — в Москву, в Москву!

Отец Дионисий, распрощавшись со мной, принялся осваивать какой-то новый способ изготовления икон с применением гальванопластики, подробное описание которого осталось еще от отца Ерма и было сделано от руки его каллиграфическим почерком в ученической тетради в клетку, когда в мастерскую к нему постучала та самая строгая и решительная молодая паломница Валентина, переселившаяся в мой дом.

Она уже целый год время от времени навещала в монастыре Дионисия и все ждала, когда он станет иеромонахом, “чтобы у него окормляться”. Однако она уже и сейчас жаждала этого духовного окормления, для чего и посвящала иконописца во все мельчайшие подробности своей жизни и просила его духовных наставлений. Но главное — и это самое удивительное — ей самой хотелось наставлять Дионисия. Учить его уму-разуму. Защищать — такого хрупкого! — от мира. Ей мечталось вроде того, чтобы сделаться его ангелом-хранителем, пресветлым опекуном рассеянного художника, беззащитного простодушного монаха-дьякона… Да-да! Ну а с другой стороны — Гоголь ведь в “Выборных местах…” как раз именно это советует помещице, он прямо-таки рекомендует наставлять своего священника: “Бери с собой повсюду своего священника, читай ему Священное Писание, отчеркивая на полях особо важные места, чтобы он не забывал того высокого служения, на которое он призван”. Что-то в этом роде. Ну и подобные же поучения он дает “женщине в свете”…

Примерно по этим рецептам Валентина и обращалась с Дионисием. Во всяком случае, у нее всегда была в руках книга какого-нибудь святого отца, и она, как бы невзначай, перекладывала свою речь цитатами оттуда. Просто открывала там, где было у нее заложено, и торжественно читала. Или, наоборот, одолевала его непосильными духовными вопросами: как толковать то или иное место в Библии? Как правильно творить Иисусову молитву? Отец Дионисий ее побаивался и увиливал от этих встреч, поскольку подчас они, как настоящие экзамены, на которых можно и завалиться, требовали специальной богословской подготовки, но она всегда настигала его и преграждала путь к отступлению. Вот и сейчас она вошла с самым непререкаемым видом, с многозначительным велеречием:

— В Псалтири сказано: “Избави мя от клеветы человеческия и сохраню заповеди Твоя”. Значит ли это, что пророк ставит Богу условие: если Господь не избавит от клеветы, то он и заповеди не сохранит?

— Нет, — испуганно проговорил отец Дионисий, — какие еще условия? Просто оклеветанному человеку сохранить их будет уже очень трудно... Он утратит мирный дух, цельность жизни...

Он углубился в чтение, давая ей понять, что она пришла не вовремя. Он занят. Но Валентина, искренне считавшая, что главное дело монаха — это человек и его спасение, произнесла:

— Божия Матерь нашла и для меня здесь тихую обитель.

И она рассказала, как матушка Харитина поселила ее у меня.

Он кивнул.

— Будем теперь с вами общаться каждый день, — непреклонно сообщила она.

Дионисий обреченно вздохнул.

— Я вот почему спросила у вас про клевету, догадываетесь? Про вас здесь многое говорят, отец Дионисий, только я ничему такому не верю.

— Что говорят? — спросил он, отрывая взор от тетрадки с описанием технологических процессов.

— Ну что говорят… Говорят всякое. Разное говорят. Не знаете?

Он удивленно взглянул на нее:

— Ничего я не знаю, да и пусть себе говорят.

— Как это — пусть? Сам Сирах заповедовал человеку нести попечение о своем добром имени. Вам нужно что-то предпринять.

— Ах, оставьте, еще преподобный Исаак Сирин учил: пейте поношения, как воду жизни.

— И что же — вы даже не хотите узнать, что это за поношение?

Он вяло покачал головой.

— А то, что у вас в Троицке две жены и три любовницы, это как? Вот что говорят.

— Да? — спросил Дионисий, опять погружаясь в чтение.

— Да, — прошептала она. — Это ведь неправда, правда?

Отец Дионисий усмехнулся:

— Конечно, мало сказать про монаха, что у него есть жена или что у него есть любовница. Нет, надо — что две жены и три любовницы. Какая чушь, забудьте об этом.

— Я не могу забыть, — сказала она, пронизывая его испытующим взглядом. — Я не могу об этом не думать, потому что у меня есть на это свои причины. Я хочу вам поисповедовать один грех…

— Но я не священник!..

— Ну, хорошо. Просто спросить у вас про него. Хотя, между прочим, в Писании изречено: исповедуйтесь друг другу. Но я хочу у вас спросить про грех одной моей знакомой.

— Может, не надо? — попросил Дионисий.

— Это касается вас…

— Тем более, а?

— Нет, я все-таки скажу, чтобы вы знали…

Он наморщил лоб, вчитываясь в страницу. Ему казалось, что так она скорее уйдет. Но он ошибся, потому что его явно деланное безразличие только еще сильней уязвляло ее.

— Что бы вы сказали, если б узнали, что одна женщина, которая приходит к вам, испытывает к вам пристрастие?

— Пристрастие? Зачем? — растерялся отец Дионисий. — Я бы сказал, что ей надо подыскать себе другой предмет...

— Но что же ей делать?

— Ей? Может быть, найти достойного человека и выйти за него замуж.

— Но у нее духовное пристрастие… Понимаете, именно духовное. Ничего такого, земного... Ничего низменного... Она ищет духовного союза. Вот.

Дионисию вдруг стало противно: он даже не мог понять, что именно ему отвратительнее — эти любовные признания или те словесные игры, в которые они были облечены. Но выгнать Валентину он как-то не решался. Да и потом как можно сопротивляться человеку, который являлся спецом именно что по сопротивляющемуся материалу? А она теперь сидела молча и смотрела на него испытующим немигающим взглядом. Присутствие ее становилось все более томительным. Какой тяжелый человек!

И тут Дионисий, что называется, “брякнул”, сказанул. Поюродствовал. Решил, что так ему дешевле выйдет.

— Духовный союз? Что-то я о таком не слышал. Звучит как-то уж очень плотоядно. Это что — какое-то новое извращение? Или — только прелюдия к нему?

И поднял на нее наивные глаза.

Валентина взвилась от такого цинизма:

— Ну, знаете ли... Не ожидала от вас. У вас просто нет ничего святого!

— Простите, — тут же с готовностью откликнулся отец Дионисий и поднялся со стула, давая понять, что ей пора уходить.

Она едва кивнула и вышла из мастерской. Он тут же о ней забыл. Сидел, вникая, медленно перелистывал страницы. Сколько времени прошло после ее ухода? Полчаса, час? И вдруг она рывком распахнула дверь, вся — ураган, мятеж, буря:

— Прошу вас, раз так, верните мне все, что я вам дарила.

Дионисий смотрел на нее ошеломленно, что-то тяжело соображая. Может быть, он пытался вспомнить, что же это такое она ему приносила, и — не мог. Потом вспомнил — кажется, красное расписное пасхальное яйцо на подставке, книгу святителя Игнатия Брянчанинова, вазочку с незабудками, что-то еще, ах, да, восковая свечка в виде золотой розы, рамочка для фотографии, да вот — кажется, блокнот в кожаном переплете, перьевая ручка. Вазочку, яйцо, свечку в виде розочки он кому-то подарил, рамочка висела на стене уже с фотографией старца Кукши, а блокнот, книга и ручка были в келье.

— Сейчас принесу, — сказал он, обматывая горло шарфом и надевая скуфью.

— Вы все испортили — все наше духовное общение, — уязвленно крикнула она ему вслед.

Не дослушав, он побежал через Афонскую горку и через несколько минут, запыхавшись, влетел в мастерскую, держа под мышкой книгу и блокнот с прикрепленной к нему ручкой. Поискал глазами пакет, засунул их туда, протянул ей.

Она вспыхнула, выхватила пакет из его рук и, хлопнув дверью, вырвалась на мороз.

“Даже и не возразил, не спросил: почему вы уходите? А как же тогда христианская любовь? Даже не попросил — останьтесь хоть ненадолго! Хоть бы на память оставил бы себе что-нибудь! Никогда больше к нему не приду”, — гудело и бушевало в ней.

А отец Дионисий почувствовал, словно гора у него свалилась с плеч. Вздохнул, было, полной грудью, ан нет: что-то лишнее, словно заноза, зацепляло его внутри. Мешало сосредоточиться. Он чувствовал какой-то ущерб, что-то не то. Но понять, что именно, так и не мог. Наконец, уже когда стемнело, хлопнул себя по лбу — эх, растяпа: блокнот! Блокнот ей отдал, а там...

С самого Рождественского поста отец Дионисий взял за правило вести дневник, очень это его успокаивало и примиряло с жизнью. Он тщательно записывал помыслы, чтобы ничего из них не забыть и потом честно выложить на исповеди, — все то, что незаметно влезает в голову, дурит, баламутит, сеет соблазн и смятение, втягивает, как в воронку, в водоворот страстей, уводит мысль, кружа ее и передергивая... И там, в этом дневнике, было нечто, совсем уж не пригодное для стороннего глаза. А кроме того — решил описывать в нем всякие сценки из церковной жизни, наблюдения, — мало ли, пригодятся. Было там кое-что и про владыку, причем очень нелицеприятное...

Дело в том, что владыка позвал иеродьякона Дионисия послужить на святителя Николая в епархиальном соборе. И потом благословил его остаться на трапезу. Во главе стола воссел сам архипастырь, по правую руку от него — Городской Голова и множество его чиновничьей челяди, а по левую — архидиакон владыки, маститые протоиереи и отец Дионисий.

— Владыченька, — сладко улыбаясь, поднял тост настоятель епархиального собора. — Вот все говорят: все могу во укрепляющем меня Иисусе Христе! А мы скажем: все можем во укрепляющем нас владыке Варнаве!

— Все можем, все можем, — закивали некоторые маститые протоиереи.

— Я даже больше замечу, — вылез вдруг тщедушный секретарь епархии, — в Евангелии Господь говорит: “Без меня не можете творить ничего”. А мы скажем: ничего не можем творить без нашего дорогого владыки.

— Ничего не можем, ничего не можем, — откликнулись разрозненные протоиерейские голоса.

Городской Голова чинно наклонил голову вперед и сделал жест, словно приглашающий и своих чиновников присоединиться к этому откровению. Те активно закивали, получилось часто-часто, мелким бисером, как у индусской статуэтки, которая некогда стояла на комоде у бабушки Дионисия: чуть тронешь ее — и она ну кивать, все уже о ней позабыли, а она все кач-кач головой.

Отец Дионисий поежился. Такая лесть показалась ему не только бесстыдной, но даже и кощунственной. Он взглянул на владыку. Тот явно расчувствовался и жадно ловил каждое слово. Наконец, смахнув слезу и подняв бокал, он произнес:

— Многие грехи простятся тебе за эти слова!

Было там, в дневнике, и о самой Валентине. Ох, если она прочитает... Сраму не оберешься. Еще и не так поймет. Но как он, монах, мог такое написать: прельстился точностью выражения. При одном воспоминании уши у него покраснели... Вот уж — ради красного словца. Там было написано: “Все люди источают флюиды, а Валентина выделяет яйцеклетки. Большие такие, хищные яйцеклетки. И мне кажется — они носятся за мной: ужас, ужас, боюсь!”. Тьфу, дурень он все-таки!

И еще там было — ах, лучше не вспоминать, лучше пойти побыстрее да забрать этот злосчастный дневник. Искушение! Как он мог так ошибиться! А вдруг она не отдаст — вон какая злющая: отдавайте мне мои подарки! Да он уже и не помнит, что именно. Ну, хорошо, он компенсирует ей убытки — подарит что-нибудь взамен. Он увидел искусный деревянный узор, вырезанный недавно резчиком в качестве образца для нового иконостаса. Решил — скажет резчику, что узор подходит, а зачем тогда хранить образец? Вспомнил, что Валентина поселилась в моем доме. Значит, надо было немедленно отправиться к ней и забрать блокнот, пока она его не прочитала, а взамен подарить ей узор. Ну и помириться. Бог с ней. Духовный союз так духовный союз. Плохо, конечно, что она его общительность истолковала в каком-то приватном смысле. Но это пройдет. Он ей дал понять, что он тут ни при чем. Если умная, сделает вид, будто никакого объяснения она с ним и не устраивала. Если глупая — что ж, пусть немножко поненавидит его.

Меж тем было уже темно и метельно. Троицк в эти святочные дни ходил ходуном, пил, гулял, горланил и даже, несмотря на нищету, то там, то здесь взрывал хлопушки. Идти через весь город в зимней рясе было и неудобно, и опасно — могли привязаться местные пацаны просто, чтоб “попугать и погонять попа”. Да и всякое могло случиться. Поэтому отец Дионисий зашел к монастырскому сторожу и садовнику монаху Матфею, которому наместник вручил ключи от монастырских складов, где хранилась утварь и ветошь еще со времен царя Гороха: были там какие-то выцветшие пальто, тулупы, валенки, ушанки. Но Матфей категорически отказался без благословения наместника пускать туда Дионисия, и пришлось ему идти к игумену Иустину, а заодно уж и просить его благословения на поход в город. Но Иустин позволил:

— Иди. Только быстро — туда и обратно. А то тревожно. У меня и Лазарь отпросился к крестнику на святочный вечерок.

Дионисий залез на склад, нашел там для себя какую-то безумную серую шубку из искусственного меха, который свалялся по бокам и повылез на животе, взял себе и шапку-ушанку, которую завязал под подбородком, да еще и обулся в черные валенки с галошами, заправив в них брюки. Наряд изменил его до неузнаваемости и сделал похожим то ли на советского провинциального бухгалтера, то ли на проходимца-неудачника. Что-то было во всем его облике сомнительное и полупочтенное. Но самому отцу Дионисию маскарад понравился: ни у кого в городе не будет интереса приставать к такому прохожему — видно, что взять с него нечего, задирать — неинтересно, да, может быть, и небезобидно — кто знает, что за прощелыга кроется под серым вытертым ворсом? Он вышел через нижние ворота и, никем не узнанный, поспешил к моему дому.

Было уже совсем темно, и троицкие мутные фонари смотрели вполглаза на редких пугливых прохожих, трусящих по крещенскому морозцу, хрустящему снежку и причудливым тротуарным наледям, на стайки разгулявшихся парней и девок, которые клубились то здесь, то там, щеголяя распахнутыми на груди куртками и откупоренными бутылками, к которым и прикладывались для куражу.

Все, однако, настолько заиндевело, задубело, заледенело, что идти было трудно, дул ледяной ветер, а холм, на котором возвышался мой дом, сделался и вовсе неприступным — его надо было брать с наскока, с разбега, штурмом. Дионисий несколько раз скатывался по нему и, по-птичьи взмахивая длинными руками, приземлялся в сугроб. Тем не менее, он обратил внимание на странное обстоятельство — в доме не горел свет. Конечно, могло статься, что Валентина отправилась на службу в монастырь и еще не приходила. С другой стороны — какая же служба? Отец Дионисий вспомнил, что колокол, возвестивший ее окончание, ударил еще когда он только примерял свой маскировочный городской наряд. Скорее всего, перенапрягшись в проповеди и отповеди, закоченев на ветру и отогревшись возле пылающих печек, она всей душой и телом предалась успокоительному сну. А может — и весьма вероятно — она просто уехала. В принципе, она же могла собираться домой. Забрала подарки — и в путь! Но тогда и его блокнот с помыслами катит теперь по железной дороге, подпрыгивает на стыках: ту-ту! А может, она просто пошла к матушке Харитине — сидят, чай пьют, что ей делать в огромном пустом доме одной, зачем подвергаться опасности вторжения бывшего лагерника с дружками? Но тогда блокнот наверняка остался в доме — не вслух же она его читает старой монахине?

Дионисию это упрощало задачу: он знал, что запасной ключ от дома спрятан в старой калоше, покоящейся под перевернутой бочкой. И можно пробраться в дом незамеченным и просто утащить свою тетрадку с собой, будто ее и не было. Вернется Валентина — а где блокнот? А его нет как нет. Куда же я его положила? На столе нет, на диване нет, в печке нет, наверное, выронила по дороге, валяется где-то в снегу. А он ей потом подарит какую-нибудь другую ценную тетрадку — новую и чистую, без таинственных помыслов. Наконец, кое-как цепляясь за кусты, ему удалось вскарабкаться и, поднявшись на выступ, открыть запертую изнутри на щеколду калитку, которую, кстати, он и не стал запирать.

Для порядка он все-таки несколько раз позвонил, потом, не услышав звонка, постучал в дверь, но никто ему не открыл — если Валентина и почивала, то крепко. Тогда он отодвинул бочку, достал ключ, отпер дверь и с усилием толкнул ее. Она, однако, поддалась весьма туго, будто бы изнутри была приперта чем-то тяжелым. Но если это было так, то вряд ли Валентина могла бы выбраться из дома. Правда, имелась еще одна дверь — та выходила прямо на калитку, но отец Дионисий знал, что в ней не было ни замка, ни даже замочной скважины и что она всегда запиралась лишь изнутри на большой железный засов. В этом случае она бы оставалась открытой. Он даже специально вернулся к ней и навалился на нее всем телом. Нет, определенно Валентина была дома. Он снова вернулся к той, прежней двери, выходящей в глубины сада и еще разок ее, как следует, толканул. Тяжелый предмет, приваленный к ней с другой стороны стал поддаваться, и Дионисий уже смог протиснуть в щель руку, нащупывая ею в темноте какой-то железный предмет солидных размеров, оказавшийся примерно на уровне его коленки. Тогда он вспомнил, где выключатель и попытался включить свет, но тщетно — то ли перегорела лампочка, то ли вообще в доме не было электричества. Конечно — ветер вон какой сильный, шумный, налетит — запросто оборвет провода, то и дело грохочет кровельным железом: “Тра-та-та-та-та-трах-барабах”.

— Валентина, — позвал он.

Но никто не откликнулся. Тогда он напрягся всем телом и заставил попятиться железяку, которая отчаянно сопротивлялась, отказываясь его пускать. Тем не менее, он протиснулся вовнутрь. Дверь качнулась назад и захлопнулась за ним, а в железном препятствии он в темноте распознал садовую тачку, на которой были навалены дрова.

Надо сказать, что архитектурная конструкция моего дома весьма замысловата. Итак, в нем две входные двери. Но одна, та, что располагалась ближе к улице, почти всегда была заперта — я распахивала ее лишь летом, чтобы проветрить дом или выгнать мух. Та же, через которую вломился отец Дионисий, вела сразу на большую кухню. Из нее можно было попасть в уборную и в прекрасную комнату с двумя окнами, выходившими в сад. К этой комнате — с левого бока — примыкала другая, которую местные называли “залой”. Она тоже была проходная и уводила в третью, выглядывающую окном на улицу и имевшую вторую дверь. Через эту дверь можно было выйти в предбанник, откуда поднималась на второй этаж крепкая лестница и откуда выводила из дома прямо к калитке запасная входная дверь, а другая, хлипкая с плотно закрашенным стеклом, открывалась в уборную. Таким образом, первый этаж можно было обойти по кругу, имея при этом в виду, что какая-то часть пути будет пролегать через сортир, в котором оказывалось два входа. Непонятно даже, для чего это было придумано, тем более что почему-то получалось всегда так, что с какой бы стороны ты ни подошел бы к уборной, именно эта дверь и оказывалась запертой изнутри.

И вот, очутившись в темноте на кухне, отец Дионисий естественно устремился в комнату. Толкнул дверь. Резко толкнул, как-то лихо, борзо… А ведь сам часто говорил вслух и в то же время как бы себе самому: “Три правила есть, Дионисий: не борзись перед Богом, не борзись пред людьми, не борзись перед собой”. А тут, выходит, именно, что перед собой и заборзился. И что же? Произошло нечто ужасное: шум, грохот, ветер что ли крышу с дома рвет, — он даже не вполне сразу сообразил, что именно, но факт: на него сверху с шумом обрушилось ведро воды… Мокрый, испуганный, не успевший опомниться, он машинально шагнул в сторону и тут почувствовал под ногой мелкий округлый предмет, шарик какой-то или гайку, что ли, и раздалось нечто вроде взрыва, да нет, взрыв, а что же еще? На пистон, что ли, он на какой наступил? Боже, что творится! Вскрикнув и не понимая, что происходит, он ринулся вперед, но тут же вляпался во что-то густое, поскользнулся и растянулся по полу, шапка долой, с мокрой собачьей искусственной шубки вода ручьем. Весь пол, оказалось, был полит каким-то растительным, касторовым, машинным, что ли, маслом, рыбьим, что ли жиром, гадостью какой-то густой, прилипчивой.

— Валентина! — закричал отец Дионисий не своим голосом, пытаясь подняться и продолжая скользить, — что это за казни египетские? Что за мура?

— Еще и не так получишь, только сунься! — неожиданно услышал он из соседней комнаты.

— Я хочу только забрать свое, — жалобно затянул Дионисий, с отвращением ощупывая свои мокрые, покрытые жиром брюки.

— Твоего здесь ничего нет, проходимец! — ответил ему железный голос. — Вот как я тебя сейчас... крестным знамением, нехристь! Попляшешь тут! А кроме того — у меня горячая кочерга!

— Ну это же я, иеродьякон Дионисий! — простонал он.

— Говори, говори, — неумолимо ответила Валентина. — Сдам тебя с поличным. В другом месте будешь доказывать, что да как. Даже бес может принимать образ ангела светла, — назидательно прибавила она. — И братану скажи, чтоб проваливал отсюда, а то у меня и на него найдется управа. Ловушка захлопнулась. Я все теперь про тебя знаю.

Отец Дионисий, который в тяжелых думах о своем блокноте с помыслами совершенно забыл о встрече освободившегося уголовника с братаном, опешил.

“Все, прочитала-таки дневник, — содрогнулся он. — Но кого она имеет в виду под братаном? Лазаря, что ли?”

Но и Валентина, которая слишком хорошо усвоила, что в дом должен нагрянуть разбойник с шайкой, и потому приготовила им встречу, приладив над дверью это злополучное ведро с водой, кроме того запихнув несколько спичечных головок в гайку и закрутив ее крепко-накрепко; и помимо всего этого еще и поставив на пол большущий жостовский поднос, в который налила соевого масла, даже и не могла предположить теперь какой-то иной вариант, кроме начавшегося наступления вражьей силы. К тому же она долго сидела в темноте и выжидала, поглядывая в окно, пока не увидела, как этот, в разбойничьем отрепье, в валенках и дикой ушанке, шатаясь, карабкается на холм — ушанка падает, сам соскальзывает, наверное, пьяный, глаза в темноте горят. И вот он теперь тут — нате вам, пытается зубы заговорить, прикидывается Бог знает кем, монахом… Дальнейший план у нее был такой — оставить его здесь, в темноте и ужасе, а самой тем временем выскочить из другой двери на улицу и кликнуть милицию — благо соседка Эльвира в случае чего предлагала ей воспользоваться ее телефоном. Надо было только задержать этого пахана в доме.

— Да это же нехорошо, взорвался он. — Это же чужие тайны! Это же все по ошибке.

— Да уж, большая ошибка — шляться ночами по чужим домам, — воинственно откликнулась она. — А тайны твои — это уж как пить дать, дело нехитрое. — Она напряглась, силясь вспомнить подходящую цитату. — Как говорится, “зачал грех и родил беззаконие”, ясное дело: все эти секреты теперь у меня в кулаке.

— Что значит зачал? Как это в кулаке?! Да это же какое бесстыдство! — возмутился отец Дионисий, даже дыхание у него перехватило. “Тра-тра-трам-тарарам!” — загрохотал ветер по крыше, вторя ему. Наконец он вылез из масляной лужи и, добравшись до стула в углу, уселся на него.

— Еще и возмущается! Все тайное становится явным! А вот я тебя за ушко да на солнышко!

Дионисий пригорюнился: вон как ее разобрало, ясное дело — прочитала она все его помыслы, горит мщением, готовится к шантажу. Правду говорят: месть женщины страшна.

В доме водворилась полная тишина. Валентина, ступая на цыпочках, вышла в предбанник, накинула телогрейку и мохнатую шапку, сжала в руке кочергу, рывком отодвинула щеколду, распахнула дверь, от которой до калитки оставалось два прыжка и вдруг — чуть ли не нос к носу столкнулась со страшным бандитом в черных очках.

Она издала нечленораздельный вопль, дала обратный ход, захлопнула дверь и, привалившись ней всем телом, уже дрожащими руками заперла щеколду.

Тем временем Мурманск, обещавший поглядывать за моим имением, решил по дороге домой подрулить к нему. Брать ледяной холм было бессмысленно, поэтому он сделал крюк и подкатил, было, с другой стороны — то есть прямехонько от военной части, да по дороге завяз в снегу. Решил пройти через мой сад к Эльвире и тем сразу убить двух зайцев — глянуть, все ли у меня тихо-спокойно, а заодно и выпросить у Эльвиры лопату. Дом был погружен в темноту, и он уже, было, обогнул его, устремляясь к Эльвириной калитке, как вдруг его внимание привлекло то, что дверь была приотворена и там — прямо между дверью и косяком — чернела огромная человеческая нога в черном валенке. Он повернулся к странному виденью всем телом, и в этот момент раздался щелчок захлопнувшегося замка.

— Та-ак! — сказал Мурманск. — Ну, гад, теперь ты попался! Капкан защелкнулся. Теперь не уйдешь!

И встал около двери на карауле. Хотел было, впрочем, юркнуть к Эльвире и дать ей знак, чтобы она позвонила в милицию, однако вдруг из глубины дома раздался страшный грохот, а потом и взрыв. И он решил не оставлять своего поста.

В это самое время весьма довольный монах Лазарь возвращался от своего крестника. Надо сказать, что это как раз был день ангела нашего Лазаря: день Василия Великого, а он до монашества был Васей. Вот крестник и уважил его, подарив на именины импортную рыболовную сеть. Потому что Лазарь был заядлый рыбак, и его друзья по монастырю даже усматривали в этой страсти некую для него пагубу — все время терпел он урон от семейства рыб: то какой-то рыбий глист в нем поселился, и Лазарь взял манеру травить его жгучими индийскими и мексиканскими приправами, приговаривая: “Погибай, гад!”, то однажды он подавился рыбьей костью, то так проколол плавником руку, что началось нагноение. Но такие бедствия нисколько не ослабляли в нем пыл рыбака. Напротив, с превеликим удовольствием цитировал он слова Евангелия: “Идем рыбы ловити!”.

Вот и возвращался он в прекраснейшем святочно-именинном настроении, утешившись с крестником веселящими сердце человека напитками и с восхищением ощупывая подарок, который они с крестником успели уже размотать во всю ширь, а теперь лишь наскоро свернули, чтобы не волочился. Идти предстояло через весь город, поэтому он перекинул полы подрясника на плечи, а сверху надел черное длинное пальто, замотал лицо шарфом, надвинул на лоб осеннюю кепку, да еще для вящей маскировки надел — это в кромешной-то темноте! — темные же очки. Ну что монаху светиться на ночной улице, а? И вот в таком веселом настроении и загадочном виде он и устремлялся всей душой в родной монастырь. Однако подумал — нет ли там какого нападения на дом? Когда он еще в город выберется, а присмотреть за моим имуществом обещал. К тому же это ему почти совсем по пути. Недолго думая, он и свернул с прямой дороги и зашагал к дому. Обогнул чью-то завязшую на безлюдной улице в вековых снегах машину и устремился к калитке.

Первое, что ему не понравилось, так это то, что на чистом снегу обозначились свежие следы. Мужские следы. Огромные следы. Много следов! Второе, что его поразило: из боковой двери, которая никогда зимой не открывалась, вдруг чуть ли не прямо на него выпрыгнула большая фигура в телогрейке и меховой шапке да еще и с кочергой и, завопив истошно на все улицу, вломилась обратно, со скрежетом запирая засов. На крик из-за дома выскочил здоровенный красномордый мужик и попер прямо на Лазаря. Лазарь выкинул вперед руку с рыболовецкой сетью и попросил:

— Не подходи, пожалуйста!

Но мужик сделал свирепое лицо и еще решительнее устремился к Лазарю. Тогда Лазарь — от отчаянья и беспомощности простер руку еще дальше и одним махом натянул мужику на лицо его спортивную шапочку, размотал, насколько это позволяли считаные секунды, которые отделяли его от мужика, сеть и попробовал его туда поймать. Тот уже скинул шапку и, увидев перед собой противника с сетью на растопыренных пальцах, стал уворачиваться и отступать, пока не наткнулся на перевернутую бочку. Тогда он ойкнул и сел в снег, и Лазарь его поймал, как большую рыбу, трепыхающуюся в сетях.

А. А. Милн.  Рождественский рассказ.

Рождество!
Рождество в Лондоне!
Белая мантилья, укутавшая Набережную, где начинается наша история, сверкает и переливается в холодных лучах декабрьского солнца. Деревья в белом кружеве инея. "Савой" и "Сесил" склонили головы под белым пологом. Могучая река недвижима, ибо скована льдом. Вверху - ярко-синее небо, протянувшееся в вечность, внизу - девственная белизна. Лондон в объятиях зимы!
(Редактор. Мне нравится. Похоже, из этого что-то получится. Холодный день, не так ли?
Автор. Очень.)
И внезапно от хрупкой утренней тишины не осталось и следа. Издалека донесся звон одинокого колокола, чтобы тут же раствориться в бездонном небе. Но почин подхватил второй колокол, потом еще один, еще... Вестминстер получил послание от Бартоломео, сына Грома, чтобы отправить его Джайлсу Безродному... Мгновенно воздух наполнился колокольным звоном, несущим мир и
счастье, радость и покой. Герцог, отец четырех прекрасных детей, который в этот момент входил в свой замок, услышал колокола и улыбнулся, подумав о своих малютках...
Магнат, переворачиваясь на другой бок в своем доме, затмившем многие дворцы, услышал колокола, улыбнулся и вновь заснул, сердце его переполняла любовь к человечеству...
Бедняк, живущий в лачуге на пособие по нищете, услышал колокола и улыбнулся, подумав о благотворительном рождественском обеде. И на губах Роберта Хардроу, бредущего по Набережной, звон колоколов вызвал циничную улыбку.
(Редактор. Вот мы и добрались до сути, не так ли?
Автор. Без местного колорита не обойтись. Я должен показать, что это Рождество.
Редактор. Да, да, конечно. Рассказ же рождественский. У меня такое ощущение, что этот Роберт мне понравится.)
Рождество. В этом Роберт мог не сомневаться. Все с той же циничной улыбкой он запахнул лохмотья, провел рукой по щетине на подбородке. В таком виде его никто бы не признал. Друзья (кого он считал таковыми) прошли бы мимо, не удостоив беднягу и взглядом. Женщины, которые всегда отвечали улыбкой на его галантные поклоны, в ужасе отпрянули бы. Даже леди Элис...
Леди Элис! Причина всех его несчастий!
Мыслями он вернулся к их последней встречи. Расстались-то они двадцатьчетыре часа тому назад, а ему казалось, что прошла целая вечность. Входя в дом леди Элис, он еще спросил себя, а есть ли на свете человек, счастливее его? Высокий, с прекрасными связями, вице-президент Лиги за изменение тарифов, обрученный с первой красавицей Англии, да ему все завидовали. Разве он мог подумать, что в этот день его ждет полный облом? И какая теперь разница, из-за чего они поссорились? Несколько высказанных в запале слов, резкая ремарка, горькие слезы и разрыв! Ее последний вскрик: "Уходите, и чтобы я больше не видела вашего лица!" Его ехидный ответ: "Я уйду, но сначала отдайте подарки, которые я вам обещал!"
Затем громкий стук захлопнувшейся двери - и тишина.
А какой смысл к чему-то стремиться, если погасла путеводная звезда?
Лишенный любви леди Элис, Роберт быстро пошел ко дну. Азартные игры, алкоголь, морфий, бильярд, сигары - он не упустил ничего... И в итоге он - бездомный пария на Набережной, в котором никто не может узнать Красавчика Хардроу.
(Редактор. Как-то очень быстро у вас все произошло, не так ли? Двадцать четыре часа тому назад...
Автор. Не забывайте, что это КОРОТКИЙ рассказ.)
Красавчик Хардроу! Какой абсурд! Он отрастил бороду, одежда превратилась в лохмотья, шрам над одним глазом свидетельствовал...
(Редактор. Да, да. Разумеется, я понимаю, что за двадцать четыре часа человек может скатиться на самое дно, но чтобы за это время у него выросла борода...
Автор. Но вы же слышали о том, что люди безо всяких проблем седеют за одну ночь, не так ли?
Редактор. Разумеется.
Автор. Идея, как вы понимаете, та же.
Редактор. Понимаю.
Автор. Так на чем я остановился?
Редактор. На шраме над одним глазом, который свидетельствовал... надеюсь, у него два глаза, как и у всех?)
... свидетельствовал о пьяной драке, в которую он ввязался пару часов
тому назад. Полицейский, дозором обходящий Набережную, подумал, что никогда раньше
он не видел столь жалкого человеческого существа. Пусть Ночь укроет его своим крылом, попросил он Господа Бога.
Тут...
Он...
Тогда...
(Редактор. Так что?
Автор. По правде говоря, есть некоторые неясности.
Редактор. А в чем, собственно, проблема?
Автор. Не знаю, что делать с Робертом в течение десяти часов.
Редактор. Может, отправить его куда-нибудь на пригородном поезде?
Автор. Это же не юмористический рассказ. Дело в том, что я хочу, чтобы он оказался рядом с определенным домом в двадцати милях от города ровно в восемь вечера.
Редактор. На месте Роберта я бы немедля отправился в путь.
Автор. Нет, я все понял.)
Он сидел на Набережной, а мысли его отправились в прошлое. Крылья памяти перенесли его к другим Рождествам, куда как более счастливым...
К Рождеству, на которое ему подарили первый велосипед...
К Рождеству, проведеннному за границей.
К Рождеству в доме его друга из Кембриджа...
К Рождеству в Тауэрсе, где он впервые встретился к Элис!
Ах!
Десять часов пролетели, как одно мгновение...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Автор. Точками я показываю пробежавшие годы.
Редактор. А кроме того даете читателю время взять сэндвич.)
Роберт встал, встряхнулся.
(Редактор. Минуточку. Это рождественский рассказ. Когда мы дойдем до
синички?
Автор. Знаете, сейчас мне не до синичек. Заверяю вас, нынче на первых страницах лучших рождественских рассказов синичек нет. Может, она еще и появится. Пока не знаю.
Редактор. Синичка необходима. Наши читатели ждут синичку и должны ее получить. Точно так же, как заздравную чашу, индейку, наряженную елку и...
Автор. Да, да, но не будем спешить. Мы скоро доберемся до маленькой Элси, тогда, возможно, появится и синичка.
Редактор. Маленькая Элси. Хорошо!) Роберт встал, встряхнулся. Потом по его телу пробежала дрожь: холодный ветер резал, как ножом. Несколько мгновений стоял, глядя через каменный парапет на темную реку внизу. Новая мысль пришла к нему в голову. А почему не поставить точку, здесь и теперь. Жить незачем. Один прыжок, и...
(Редактор. Вы забыли. Река замерзла.
Автор. Черт, я как раз к этому подходил.)
Но нет! И на этот раз Судьба сыграла против него. Река замерзла! Выругавшись, он отвернулся... То, что произошло потом, Роберт помнил смутно. Вроде бы он пересек реку по одому из многочисленных мостов, которые связывали Северный Лондон с Южным. А очутившись на другой стороне, шел и шел, не отдавая себе отчета, где находится, куда держит путь. Он механически переставлял ноги, словно лунатик, холод и боль туманили рассудок. И внезапно он осознал, что Лондон остался позади. Вокруг простирались поля и луга, лишь изредка ему попадались вилла клерка или особняк брокера. Каждый дом стоял посреди ухоженной лужайки, среди могучих старых деревьев, от шоссе к нему тянулась длинная подъездная дорожка. Электричес...
(Редактор. Отлично. Загородный дом удалившегося от дел джентльмена. Лучше не придумаешь.)
Роберт остановился у одного из этих домов. Внезапно в его душе закипела злоба. Как разительно отличалась судьба хозяина этого дома от его собственной! Какое право имел он, этот незнакомец, радоваться жизни в кругу семьи, тогда как он, Роберт, бездомный странник, в одиночестве замерзал на морозе?
Не владея собой, он двинулся по подъездной дорожке, добрался до ярко освещенных окон. Пригнувшись, прокрался к самой стене, осторожно заглянул. В доме царило веселье. Прекрасные женщины мельтешили у него перед глазами, счастливый детский смех доносился до его ушей. "Элси", - позвал кто-то.
"Сто?" - тут же отозвался ребенок.
(Редактор. Самое время для синички.
Автор. Я очень сожалею. Только что вспомнил об этом грустном событии.
Дело в том, что два дня тому назад Элси забыла покормить синичку, и она умерла до того, как началась эта история.
Редактор. Как некстати. Я уже заказал художнику картинки и, помнится, подчеркнул, чтобы он обязательно нарисовал синичку и заздравную чашу. Как насчет нее?
Автор. Элси унесла ее наверх.) Ужасная мысль посетила Роберта. Время приближалось к полуночи. Гости собирались отойти ко сну. Через раскрытое окно до него долетали пожелания спокойной ночи. В гостиной и столовой свет погас, чтобы вспыхнуть наверху, в
спальнях. Прошло какое-то время, и потемнели окна спален: бодрствовал только Роберт.
Искушение было слишком велико для человека, совесть которого уже отяготили выпивка, сигары, бильярд. Ловким движением он перемахнул через подоконник и оказался в доме. Уж напоследок наемся, как следует, решил он. Имею же я право на последний рождественский обед! Он включил свет и повернулся к столу. Глаза его жадно блеснули. Индейка, сладкий пирог, сливовый пудинг - все, как в его юности.
(Редактор. Это уже лучше. Помнится, я заказывал индейку. А как насчет омелы и остролиста? Вроде бы, я просил и о них.
Автор. Пусть их дорисует воображение читателей.
Редактор. Я бы на это не рассчитывал. Не могли бы вы написать что-нибудь вроде: "Венки из омелы и остролиста украшали стены?")
Стены украшали венки из омелы и остролиста.
(Редактор. Превосходно.)
С удовлетворенных вздохом Роберт уселся за стол, схватил нож и вилку. во рту и маковой И скоро его тарелка буквально ломилась всякой вкуснятины.
Он набросился на еду с аппетитом человека, у которого несколько часов не было росинки...
- Добьий весей, - раздался детский голос. - Вы - Дед Мойоз?
Роберт резко обернулся и в изумлении уставился на маленькую девчушку, застывшую в дверях в белой ночной рубашке.
- Элси, - просипел он.
(Редактор. Как он узнал? И почему "просипел"?
Автор. Он не узнал, а догадался. И говорил с набитым ртом.)
- Вы - Дед Мойоз?
Роберт коснулся подбородка и вновь возблагодарил Небеса за то, что у него отросла борода. И решил, на короткое время, сыграть предлагаемую ему
роль.
- Да, милая, - ответил он. - Решил, вот, заглянуть к тебе, узнать,
какой бы ты хотела получить подарок.
- Вы, однако, пьипознились. Вьеде бы вам следовало зайти к нам этим утйом.
(Редактор. Великолепно! Я даже готов согласиться с отсутствием синички. Но что Элси делает внизу?
Автор. Роберт задаст ей этот вопрос.
Редактор. Да, но уж скажите мне... по-дружески.
Автор. Она забыла в столовой куклу и не могла без нее уснуть.
Редактор. Понятное дело.)
- Я, конечно, припозднился, - с улыбкой ответил Роберт, - но и тебе
тоже давно следует лежать в постельке.
Отменная еда и вино сделали свое дело: настроение у Хардроу заметно
улучшилось. И роль Деда Мороза он играл безо всякого труда.
- Так чем я обязан нашей встрече в столь поздний час? -
полюбопытствовал он.
- Я спустилась вниз за куклой, - ответила Элси. - Той, что вы пьислали
мне этим утйом, помните?
- Разумеется, моя милая.
- А сто вы пьинесли мне тепей, Дед Мойоз?
Роберт аж подпрыгнул. Действительно, разве может Дед Мороз прийти в дом без подарка? А что он мог ей предложить? Остатки индейки, чашу для
ополаскивания пальцев, старую шляпу... нет, не то. Ничего ценного при нем не
было, он давно уже все заложил.
Ан, нет! Золотой медальон, усыпанный бриллиантами и рубинами, с
миниатюрной фотографией леди Элис. Сувенир, который он оставил себе,
несмотря на муки голода. Он вытащил медальон из внутреннего кармашка, где
тот хранился у самого его сердца.
- Возьми, дитя. Носи на шее.
- Спасибо, - поблагодарила его Элси. - Ой! Он откьивается!
- Да, открывается, - мрачно кивнул Роберт.
- Так это зе Элис! Сестья Элис!
(Редактор. Ха!
Автор. Я знал, что вам понравится.)
Роберт вскочил, словно его ткнули шилом.
- Кто? - воскликнул он.
- Моя сестья Элис. Вы тозе ее знаете?
Сестра Элис! Господи! Он закрыл лицо руками.
Открылась дверь.
(Редактор. Ха!)
- Что ты тут делаешь, Элси? - спросил женский голос. - Марш в постель,
дитя. А это еще кто?
- Дед Мойоз, сестья.
- Отправьте ее спать, - пробормотал Роберт, не поднимая головы.
Дверь открылась, потом закрылась.
- Так кто же вы? - ровным, спокойным голосом спросила Элис. - Вы могли
обмануть маленького ребенка, но меня вам не провести. Вы - не Дед Мороз.
Несчастный поднял голову и, залившись краской стыда, взглянул на
девушку.
- Элис... Разве вы меня не помните?
Она присмотрелась к незваному гостю.
- Роберт! Как же вы изменились!
- Столько всего случилось с той минуты, как мы расстались.
- да, но вроде бы я видела вас только вчера.
(Редактор. Они и виделись только вчера.
Автор. Да. Да, пожалуйста, не перебивайте меня.)
- А для меня прошли годы и годы.
- Но что вы здесь делаете? - спросила Элис.
- Я бы хотел знать, а что делаете здесь вы?
(Редактор. По моему разумению, вопрос Элис более уместен.)
- Здесь живет мой дядя Джозеф.
Сдавленный крик вырвался из груди Роберта.
- Ваш дядя Джозеф! Так я вломился в дом вашего дяди Джозефа! Элис,
прогоните меня прочь! Отправьте в тюрьму! Сделайте со мной все, что
захотите! Теперь я уже никогда не смогу взглянуть в глаза честным людям.
Леди Элис ответила нежным взглядом.
- Я рада, что вновь увидела вас. Потому что хотела сказать, что сама во
всем виновата.
- Элис!
- Сможете вы простить меня?
- Простить вас? Если б вы знали, какой мукой обернулась для меня жизнь
после того, как я ушел от вас! Если б вы знали, как низко я пал! Вами
видите, в этот вечер я сознательно вломился в чужой дом, дом вашего дяди
Джозефа, с тем, чтобы украсть еду. Я уже съел половину индейки и большую
часть сливового пудинга. Если б вы знали...
Элис остановила его, прижав пальчик к губам.
- Тогда давайте простим друг друга, - она ослепительно улыбнулась. -
Начинается новый год, Роберт!
Он обнял ее.
- Послушайте, - издалека донесся колокольный звон, возвещающий о
приходе Нового Года, вселяя новые надежды в бредущих по тропе жизни. - С
Новым Годом.
(Редактор. Вроде бы рассказ начинался на Набережной на Рождество.
Значит, колокола возвестили о приходе "Дня подарков".
Автор. Извините, но рассказ должен закончиться именно так. Без
колоколов никак не обойтись. Объяснение вы найдете.
Редактор. Найду. Все равно объясняться придется. Далеко не все
иллюстрации подходят к вашему рассказу, а заказывать новые уже поздно.
Автор. Мне очень жаль, но вдохновению не прикажешь.
Редактор. Да, я знаю. Художник говорил то же самое. Ладно, что-нибудь
придумаем.

продолжение...

Путники из Назарета.

Возвратимся на описанный нами двор, составляющий часть рынка у Яффских ворот. Третий час дня, и многие уже разошлись, хотя давка нимало не уменьшилась. Особое внимание обращает на себя группа из мужчины, женщины и осла, расположившаяся у противоположной воротам южной стены двора.
Мужчина стоит у головы животного, держа его за повод и опершись на ту палку, которой он, по всей вероятности, в дороге подгоняет осла. Одежда его, ничем не отличающаяся от обыкновенной одежды евреев, выглядит совершенно новой: плащ, спускающийся с его головы, и платье, доходящее до пят, очевидно, надевались им только по субботним дням при посещении синагоги. Лицо его открыто, и, судя по нему, мужчине можно дать лет пятьдесят, что подтверждает и седина, пробивающаяся в его некогда черной бороде. Он смотрит по сторонам с любопытством, смешанным с удивлением, как вообще смотрят иностранцы и провинциалы.
Осел не спеша ест зеленую траву из охапки, лежащей перед ним. Для животного, находящегося в состоянии дремотного довольства, как бы не существует окружающей суеты и шума: конечно, оно не замечает и спутницу, сидящую на его спине на седельной подушке.
Верхнее платье из светлой шерстяной материи совершенно закрывает ее фигуру, тогда как белая вуаль скрывает голову и шею. Изредка на мгновение она раздвигает покрывало, но не настолько, чтобы можно было разглядеть ее лицо.
К мужчине наконец подошел кто-то и, став против него, спросил:
-- Вы не Иосиф ли из Назарета?
-- Так меня называют, -- отвечал Иосиф, важно повернувшись в сторону говорящего, -- а вас... Ах, это вы! Мир вам, мой друг, равви Самуил.
-- И вам того же, -- равви помолчал и, взглянув на спутницу Иосифа, добавил:
-- Мир вам, вашему дому и всем домочадцам!
С последними словами он приложил руку к груди, наклонил голову в сторону женщины, которая, чтобы посмотреть на него, раздвинула покрывало настолько, что на один миг можно было увидеть ее юное лицо.
-- Вы так мало запылились, -- сказал фамильярно равви, -- как будто ночевали здесь, в городе наших отцов.
-- Нет, -- возразил Иосиф. -- Добравшись засветло до Вифании, мы остановились там в каннe (гостиница), а затем с рассветом снова были в пути.
-- Да, длинна ваша дорога. Куда же вы идете, не в Яффу, надеюсь?
-- Нет, только до Вифлеема.
Дружеское выражение лица равви при этих словах омрачилось, не предвещая ничего хорошего. Вместо кашля из его горла вылетело рычание.
-- Понимаю, понимаю, -- заговорил он. -- Вы родились в Вифлееме и теперь идете туда с вашей дочерью, чтобы там, исполняя повеление кесаря, подвергнуться переписи и потом платить подати. Положение детей Иакова в настоящее время ничем не лучше того, каким оно было во времена египетского пленения, только теперь у них нет ни Иосифа, ни Моисея. Как низко пали потомки могучего народа!
Иосиф, не переменяя ни позы, ни выражения лица, сказал только:
-- Спутница эта мне не дочь.
Но равви уже было трудно оторваться от политики, и он продолжал, не обращая внимания на слова Иосифа.
-- Чем же занимаются зилоты (еврейская политическая партия в эпоху войн с римлянами, выступавшая за непримиримую борьбу с Римом) в Галилее?
-- Я плотник. Назарет же -- это деревня, -- сказал Иосиф благоразумно. -- Улица, на которой стоит моя мастерская, не на той дороге, что ведет в город. Работа с деревом не позволяет мне принимать участие в партийных спорах.
-- Да ведь вы еврей, -- яростно заговорил равви, -- ведь вы еврей, и к тому же из колена Давидова. Невозможно, чтобы вам доставляло удовольствие платить какую-нибудь подать, кроме динария, воздаваемого по древнему обычаю Иегове?
Иосиф сохранял прежнее спокойствие.
-- Я хлопочу не о размере подати, -- продолжал его друг. -- Динарий -- это пустяки. Нет, дело не в том. Сама попытка обложить нас податью -- оскорбление, согласие же наше платить ее будет с нашей стороны подчинением тирании. Скажите мне, правда ли, что Иуда провозглашает себя Мессией?
-- Я слышал, что последователи его говорят, что он Мессия, -- ответил Иосиф.
В эту минуту покрывало отдернулось и на мгновение стало видно лицо девушки. Равви как раз смотрел в ту сторону, так что успел увидеть редкую красоту спутницы Иосифа. Краска залила ее лицо, и вуаль тотчас же задернулась.
Политик забыл и предмет разговора.
-- Какая красавица у вас дочь! -- сказал он, понизив голос.
-- Она мне не дочь, -- повторил Иосиф.
Любопытство равви возросло, и назареянин, заметив это, поспешил пояснить:
-- Она дочь Иоакима и Анны вифлеемских, о которых вы, наверное, слышали, так как они пользовались большой известностью...
-- Да, -- заметил почтительно равви, -- я был с ними знаком. По прямой линии они происходят от Давида.
-- Теперь они умерли, -- продолжал назареянин, -- умерли в Назарете. Иоаким был небогат, но все-таки оставил после себя дом с небольшим садом двум своим дочерям, Марианне и Марии. Это одна из них. Для того чтобы ее доля осталась за ней, закон требует, чтобы она вышла замуж за ближайшего родственника. И я женился на ней.
-- А вы приходитесь...
-- Я ее дядя.
-- Так, так! Вы оба, стало быть, родились в Вифлееме, и теперь римлянин заставляет вас взять ее с собой, чтобы обоих внести в перепись.
Равви сжал руки и, глядя с негодованием в небо, воскликнул: "Жив Бог Израиля! И Он отомстит!"
С этими словами он отвернулся и быстро ушел. Незнакомец, стоявший неподалеку, заметив изумление Иосифа, спокойно произнес:
-- Равви Самуил настоящий ревнитель: сам Иуда вряд ли превзойдет его.
Иосиф, не желая начинать разговора с этим человеком, сделал вид, что не слышит его, и занялся собиранием травы, которую осел разбросал по сторонам, после чего снова оперся на палку и застыл в этой позе.
Через час вся эта компания вышла из ворот и, повернув налево, двинулась в сторону Вифлеема. Спуск в долину был неровный, однако с живописно разбросанными дикими оливковыми деревьями. Назареянин с поводом в руках шел рядом с сидевшей на осле женщиной, нежно заботясь о ее удобстве.
Осторожно миновали они пруд, с которого сбегала тень, отбрасываемая высоким холмом, осторожно прошли, придерживаясь водопроводов, проведенных из прудов Соломона, до деревенского домика, стоявшего на том месте, которое в настоящее время называется холмом Дурного Совета, потом начали взбираться к Рефаимской равнине. Яркие лучи солнца, освещавшие каменистую поверхность, заставили Mapию, дочь Иоакима, сбросить покрывало и открыть свою голову. Иосиф с торжественным видом рассказывал Марии историю о том, как на этом месте Давид застал врасплох лагерь филистимлян. Она его не всегда слушала.
О Давиде, сыне Иессея, сказано: "Он был белокур, с красивыми глазами и приятным лицом" (первая книга Царств 16:12). Поэтическая вольность распространила особенности предка и на его известных потомков. Так, все наши идеальные Соломоны имеют прекрасные лица, волосы и брови у них в тени -- каштанового цвета, а на солнце отливают золотом. Мы охотно верим, что таковы были и знаменитые волосы Авессалома. За отсутствием достоверных источников предание не менее любезно наделило красотой и ту, за которой мы сейчас следуем по направлению к родному городу белокурого царя.
Ей, казалось, было не более пятнадцати лет. Вся внешность ее, голос и движения вполне соответствовали этому нежному возрасту. Лицо было скорее бледное, чем белое, и все его линии выражали мягкость, нежность и кротость. Большие синие глаза оттенялись полузакрытыми веками и длинными ресницами. Со всем этим вполне гармонировал поток золотистых волос, спадавших по ее спине, достигая седла, на котором она сидела.
Красота очертаний лица дополнялась прелестью его выражения, не так легко поддающегося описанию. Это лицо было проникнуто чистотой, отражавшей идеальность души, свойственную только тем, кто непрерывно устремляет мысли к неземному. С трепещущими губами она поднимала к небу свои глаза, синева которых была небесная, и часто скрещивала руки на груди, как бы благоговея перед кем-то и молясь кому-то. Часто приподнимала она свою голову, как бы прислушиваясь к зовущему ее голосу.
По временам, в промежутках между своими рассказами, Иосиф оборачивался к ней и, уловив восторженное выражение ее лица, в изумлении забывал свой рассказ, продолжая молча идти рядом.
Вот они и прошли весь длинный путь, расстилавшийся по равнине, и наконец достигли Мар-Елиасского подъема, с которого за долиной увидели Вифлеем, белые стены которого увенчивали горный хребет, просвечивая сквозь оголенные сады. Они остановились тут и стояли, пока Иосиф показывал Марии разные места, знаменитые своей святостью, затем спустились в долину, к колодцу, хранящему память о чудесном подвиге сильных слуг Давида. Тут на узком пространстве столпилось множество народа. При виде толпы Иосиф начал опасаться за то, что в городе ему будет трудно найти помещение для Марии. Нигде не останавливаясь, не кланяясь никому из встречных, он проталкивался к покрытому садами склону, пока не остановился перед входом в канну, находившуюся за городскими воротами недалеко от перекрестка.

В Канне близ Вифлеема.

Для того чтобы лучше понять все происшедшее с назареянами в канне, читатель должен припомнить, что восточные канны не походили на западные гостиницы. Они представляли собой огороженный участок земли без постройки, часто даже без ворот. Места для их расположения выбирались богатые тенью и обильные водой. Таковы были постоялые дворы, которые укрывали еще Иакова во время его странствия в поисках невесты в Падан-Араме. В настоящее время их подобие можно встретить среди пустынь. Лишь некоторые из канн, в особенности те, что находились на пути между большими городами, представляли собой роскошные постройки, служившие памятниками благочестия построивших их царей. Обыкновенно же канны были владениями шейхов, в которых они размещали свой род. Помещения, отводимые путешественникам, менее всего служили источником доходов -- главным же образом они были рынками, факториями (поселение европейских торговцев), укреплениями, сборными местами и резиденциями купцов и ремесленников, а также местами, где могли найти себе кров люди, застигнутые в пути ночной темнотой. Внутри их стен круглый год кипела городская жизнь.
Своеобразное управление этих гостиниц составляло черту, которая, вероятно, способна вызвать изумление иностранца. В них не было ни хозяина, ни приказчика, ни повара -- единственным видимым признаком того, что канна составляла чью-то собственность, служил привратник. Следствием такой системы было то, что каждый вновь прибывший должен был привозить с собой припасы и кухонные принадлежности, постели и корм для скота или же покупать их у торговцев канны. Вода, покой, кровля и защита -- вот все, что он мог требовать от канны, и это ему предлагалось бесплатно. Спокойствие в синагогах иногда нарушалось громкими криками спорящих, в каннах же никогда: даже колодцы были почитаемы не более, чем канны.
Канна у Вифлеема, около которого остановились Иосиф и Мария, не была ни очень плоха, ни слишком роскошна. Построенная в восточном вкусе, она представляла собой сложенный из камней четырехугольник в один этаж, с плоской крышей, без окон и только с одним входом. Дорога так близко проходила возле двери, что меловая пыль почти наполовину прикрывала выступ над ней. Ограда из отесанных камней, которая начиналась от северо-восточного угла строения, сбегала на несколько ярдов вниз по склону, затем поворачивала к западу и заключалась известковыми утесами, образуя одну из существенных принадлежностей всякой благоустроенной канны -- безопасную изгородь для скота.
В городе с одним шейхом, подобном Вифлеему, не могло быть более одной канны. Рассчитывать же найти в ней приют наши назареяне не могли -- хотя они и родились в Вифлееме, но давно уже не жили в нем. К тому же перепись могла продолжаться неделями, даже месяцами: представители римской власти в провинции были баснословно медлительны. Нечего было и думать навязать себя на такой неопределенный срок родственникам и знакомым, если бы таковые и оказались. Поэтому боязнь не найти помещения, охватившая Иосифа еще у колодца, возросла до настоящего душевного беспокойства, чему содействовало и то, что теперь его путь пролегал через толпу народа. Мужчины и мальчики, попадавшиеся ему на каждом шагу, с великим трудом пробивали дорогу себе и своему скоту: одни -- спускаясь в долину, другие -- поднимаясь из нее, кто за водой, кто к соседним пещерам.
Когда Иосиф подъехал к самой канне, боязнь его нисколько не уменьшилась: у двери стояла громадная толпа, площадка же внутри ограды была битком набита.
-- К двери невозможно пробраться, -- сказал Иосиф, по обыкновению растягивая слова, -- остановимся здесь и узнаем, если можно, что тут произошло.
Не говоря ни слова, Мария отдернула покрывало. Выражение утомления, появившееся было на ее лице, быстро сменилось интересом к окружающему. Они были в хвосте сборища, которое, несомненно, способно было возбудить ее любопытство, хотя такие сборища -- вещь очень обыкновенная для всякой канны на большой дороге, по которой проходят большие караваны. Тут были и пешеходы, снующие взад и вперед, пронзительно кричащие на всех сирийских наречиях; всадники на лошадях, покрикивающее на хозяев верблюдов; люди, с сомнительным успехом борющиеся с угрюмыми коровами и пугливыми овцами; продавцы хлеба и вина и толпы мальчишек, гоняющихся за стаями собак. По всей вероятности, долго выносить такое зрелище прекрасной наблюдательнице оказалось не по силам: немного посмотрев вокруг, она вздохнула, спокойно уселась в седле и как бы в поисках тишины и спокойствия или в ожидании кого-то повернула голову к высоким скатам горы Парадос, розовым в лучах заходящего солнца.
В то время как Мария созерцала горы, какой-то человек с сердитым лицом, пробравшись сквозь толпу, остановился рядом с ослом. Назареянин заговорил с ним.
-- Поскольку я принимаю тебя за одного из тех, к кому и сам принадлежу, любезный друг, -- к сыновьям Иуды, то смею спросить, почему здесь собралось такое множество народа?
Незнакомец обернулся, но, увидев торжественное лицо Иосифа и услышав его спокойную и тихую речь, поднял руку для приветствия и сказал:
-- Мир тебе, рабби! Да, я из сынов Иуды и отвечу тебе. Я живу в Бет-Дагоне, находящемся, как ты знаешь, в местности, называемой землей племени Дана.
-- На дороге к Яффе из Мадона, -- сказал Иосиф.
-- А, ты бывал в Бет-Дагоне, -- сказал незнакомец с еще более любезным выражением лица. -- Много нам, сынам Иуды, приходится путешествовать! Я уже давным-давно пришел от гор старого Ефрата, как наш отец Иаков называл его. В чужих краях меня настиг декрет, призывающей всех евреев для переписи на место их рождения, вот в чем мое дело, рабби!
Лицо Иосифа оставалось неподвижным, как маска, когда он заметил: "Мы оба пришли за тем же".
Незнакомец взглянул на Марию и ничего не сказал. Она глядела на голую вершину Гедор. Солнце своими лучами касалось ее немного приподнятого лица и отражалось в глубокой синеве ее глаз. На ее полуоткрытых губах трепетало выражение вдохновения, совсем несвойственное смертным. Красота ее была положительно неземная: она походила на тех небожителей, которые стерегут ворота рая. Бет-дагонит увидел тот оригинал, который много столетий спустя явился во сне божественному Рафаэлю Санцио и обессмертил его имя.
-- Да, о чем я говорил? Ага, припоминаю. Я остановился на том, что услышал о приказе, когда был вдали от родины. Сначала я ужасно рассердился. Затем, вспомнив о старом холме, о городе и долине, по которой течет глубокий Кедронский поток, о виноградниках и садах, о засеянных полях, оставшихся неизменными со времен Вооза и Руфи, о старых знакомцах-горах, здесь Гедор, там Гибеах, вон там Мар-Eлиас, которые были для меня границами мира во время детства, -- вспомнив обо всем этом и забыв тиранов, я пришел сюда вместе с Рахилью, моей женой, и Деворой и Мелхолой -- нашими саронскими розами.
Мужчина снова умолк, бегло взглянув на Марию, теперь прислушивающуюся к его словам. Потом он сказал:
-- Рабби, не лучше ли будет твоей спутнице присоединиться к нам? Жена с детьми вон там, под той склонившейся оливой, что стоит на повороте дороги. Уверяю тебя, -- проговорил он тоном, не допускающим сомнения, -- канна сейчас полна.
У Иосифа воля была так же упорна, как и ум. Он немного поколебался и наконец ответил:
-- Предложение твое очень любезно. Во всяком случае, найдется для нас помещение в доме или нет, мы сочтем за долг познакомиться с твоим семейством. Я поговорю с привратником и скоро приду к тебе.
Передав поводья незнакомцу, он протиснулся сквозь волнующуюся толпу. Привратник с собакой сидел у ворот на большом обрубке кедра. К стене позади него было прислонено копье.
-- Мир Иеговы да будет с тобой! -- сказал Иосиф, приблизившись к нему.
-- Даваемое тобой да возвратится сторицей тебе и твоему дому, -- ответил страж, не пошевелившись.
-- Я вифлеемлянин, -- сказал Иосиф насколько мог непринужденно. -- Нет ли здесь свободного помещения?
-- Все занято.
-- Ты, по всей вероятности, слышал обо мне: я -- Иосиф из Назарета. Дом этот -- дом моих отцов, ведь по прямой линии я потомок Давида.
На эти слова Иосиф возлагал большие надежды. Уж если они не выручат его, то все дальнейшие переговоры, включая подкуп, можно считать тщетными. Происходить от Иуды в общественном мнении значило много, происхождение же от Давида в еврейском мире значило все. Тысячи лет прошли с тех пор, как мальчишка-пастух сделался наследником Саула и основал династию. Войны, мятежи, смена царей низвели его наследников до уровня простых евреев: хлеб, который они ели, они добывали тяжелым трудом, но за ними была история, почитаемая священной, и генеалогия играла в ней главную роль. Так было в Иерусалиме и повсюду в Израиле, и здесь, у двери вифлеемской канны, всякий принадлежавший к священной линии с полным основанием мог рассчитывать на почет. Сказать, как сказал Иосиф, -- "это дом моих отцов" -- значило сказать истину в самом простом, буквальном смысле слова, так как это был тот самый дом, который принадлежал еще Руфи, жене Вооза, -- тот самый, в котором родились Иессей, его десять сыновей и сам Давид в их числе, тот самый, куда Самуил приходил искать царя и где нашел его, тот самый, который Давид отдал сыну Барзилая, дружественному Гилиадиту, тот самый, наконец, в котором Иеремия молитвами спас остаток своего рода, убегавшего от вавилонян.
Ссылка на рождение произвела впечатление. Привратник слез с бревна и, приложив руку к бороде, сказал почтительно:
-- Рабби, я не знаю, когда эта дверь впервые отворилась для путешественников, однако думаю, что случилось это более тысячи лет назад, и за все это время не было случая, чтобы добрый человек нашел ее запертой. Если тебе угодно последовать за мной, я проведу тебя внутрь и ты удостоверишься, что места нет не только в комнатах и во дворе, но даже на крыше. Позволь узнать, давно ли вы прибыли?
-- Только сейчас.
Привратник улыбнулся.
-- Чужестранец, поместившийся под твоей кровлей, все равно что твой родной -- люби его, как самого себя, ведь так гласит закон?
Иосиф промолчал.
-- Если таков закон, то могу ли я сказать кому-нибудь, кто прибыл раньше: "Ступай своей дорогой, твое место займет другой"?
-- Что это за народ, -- спросил Иосиф, указывая на толпу, -- и зачем он здесь собрался?
-- Без сомнения, по тому же делу, которое привело сюда и вас. А вчера еще прибыл караван, проходящий из Дамаска в Аравию и Нижний Египет.
Иосиф настаивал:
-- Ведь двор просторен, -- сказал он.
-- Да, но он завален кладью -- кипами шелка, мешками с пряностями и тому подобным.
На мгновение выражение лица просителя изменилось, лишенные блеска глаза безнадежно опустились, и он мягко произнес:
-- Я не о себе хлопочу -- со мной Мария, а ночь здесь холодна, холоднее, чем в Назарете. Ей нельзя ночевать на открытом воздухе. Не найдется ли в городе помещения для нее?
-- Все эти люди, -- привратник сделал движение рукой по направлению к толпе, -- сначала думали поместиться в городе, но возвратились сюда -- говорят, что в городе все места заняты.
Иосиф сделал еще одну попытку:
-- Она так молода! Если ей придется ночевать на улице, мороз убьет ее!
Потом он снова обратился к привратнику:
-- Может, ты знаешь ее родителей, Иоакима и Анну из Вифлеема, тоже колена Давидова?
-- Да, я знал их. Хорошие были люди.
Привратник в раздумье смотрел на землю. Вдруг он приподнял голову.
-- Я не могу найти вам комнаты, -- сказал он, -- но не могу и отпустить вас отсюда. Все, что я могу сделать, я сделаю. Сколько вас?
Иосиф подумал и сказал:
-- Моя жена и мой друг с семейством из Бет-Дагона, городка за Яффой, всего шестеро.
-- Ладно. Вы не будете спать на открытом воздухе. Приводи их поскорее: солнце уже заходит, а ночь здесь наступает быстро.
-- Я благословляю тебя как бездомный путник, а затем благословлю как человек, нашедший у тебя приют.
Произнеся это, Иосиф радостно пошел к Марии и бет-дагониту. Тот быстро собрал свою семью. Когда они подъехали к двери, привратник мог заметить, что они принадлежат к низшему классу.
-- Вот та, о которой я говорил тебе, -- сказал назареянин, -- а это мои друзья.
Покрывало Марии было снято.
-- Синие глаза и золотые волосы, -- пробормотал про себя привратник, смотря на нее одну. -- Таков же был и молодой царь, когда он шел петь перед Саулом.
Он взял повод из рук Иосифа и сказал Марии: "Мир тебе, дочь Давида!", к остальным он обратился со словами "Мир всем вам!" и пригласил Иосифа следовать за ним.
Через широкий мощеный проход они вошли во двор канны, переполненный толпой. Узким проходом между грудами клади они проникли внутрь смежной с домом ограды, где увидели дремлющих верблюдов, лошадей и ослов. Между ними там и сям виднелись их хозяева -- они тоже или спали, или стерегли своих животных. Затем две семьи спустились по склону двора и медленно, повинуясь неповоротливости своих животных, вышли на дорожку, извивавшуюся по направлению к сырому известковому утесу.
-- Мы идем к пещере, -- пояснил Иосиф.
Проводник замедлил шаги, дожидаясь, пока Мария поравняется с ним.
-- Пещера, в которую мы идем, -- сказал он ей, -- служила Давиду убежищем. Вот с того поля и от колодца, что в долине, он сгонял сюда свои стада, a после, когда стал царем, возвратился сюда, в старый дом, чтобы отдохнуть и в покое насладиться богатством. Ясли с тех пор остались нетронутыми. Спать на полу лучше, чем во дворе или при дороге. А вот и дом, за ним пещера.
Речь эта не должна быть принята за обычную в подобных случаях похвалу предлагаемого жилища. В этом не было нужды -- место, действительно, было из лучших. Посетители принадлежали к простому народу, не избалованному жизнью, и к тому же для еврея того времени укрыться в пещере было делом самым обыкновенным. Сколько выдающихся событий в еврейской истории произошло в пещерах! К тому же все наши путешественники принадлежали к вифлеемским евреям, которым менее всего могло показаться странным провести так ночь, ибо их местность изобиловала пещерами. Для них не могло быть ничего оскорбительного и в том, что пещера, в которую они шли, когда-то, а может и теперь, служила хлевом. Все они происходили из племени пастухов, деливших со своими стадами и странствия, и места ночлегов, поэтому они весело следовали за привратником, с любопытством глядя на дом: все, что связано с именем Давида, интересовало их.
Строение это было низким и не имело окон, оно крайне незначительно отступало от скалы, к которой было прислонено своей задней частью. В передней его части была вымазанная желтой глиной дверь, вращавшаяся на огромных петлях.
Путники вошли и изумились. Вскоре они рассмотрели, что дом служит прикрытием для входа в естественную пещеру или грот. Свет из отворенной двери падал на неровный пол, освещая груды зерна, сена и домашнюю утварь, занимавшие середину пещеры. По стенам были устроены невысокие каменные ясли для овец. Стойл или каких бы то ни было перегородок не существовало. Пыль и мякина покрывали пол и толстым слоем лежали на паутине, грязными нитями спускавшейся с потолка. Когда-то место это было чисто и не уступало сводчатым льюинам (арочный пролет галереи) канны, ведь пещера и послужила образцом для льюин.
-- Войдите! -- сказал проводник. -- Распоряжайтесь всем, что здесь есть, как своей собственностью. Берите, что вам надо!
Потом он спросил Марию:
-- Будет ли тебе удобно здесь?
-- Место это священно, -- отвечала она.
-- Так оставайтесь здесь. Мир да будет со всеми вами!
Путники занялись устройством своего жилища.

Падающая звезда.

К вечеру жизнь в Канне и вокруг нее стихла. То был священный девятый час, тот час, в который каждый израильтянин, благоговейно сложив руки на груди, молился, обратившись в сторону Иерусалима, час, в который приносилась жертва в храме на горе Мориа и Бог, как думали, присутствовал при этом жертвоприношении. Но вот молитва окончена, и одни спешат поесть, другие улечься на ночлег. Еще немного -- и огни потушены, царит тишина, все спят.
Около полуночи кто-то из спавших на полу закричал:
-- Что это за свет на небе? Проснитесь, братья, смотрите!
Многие поднялись и сначала не могли прийти в себя, но скоро сон отлетел от них -- все были изумлены. Движение охватило и двор, и льюины. Все постояльцы канны глядели на небо.
Косой луч света с высоты, не достигающей и ближайших звезд, падал на землю. Луч этот в основании был широк, и края его незаметно сливались с мраком. В середине же он блистал сильным розовым блеском, на конце суживаясь до острия. Явление это, казалось, остановилось над ближайшей горой, образовав бледно-желтую корону над ее вершиной.
Удивление тем временем сменилось благоговением и страхом. Робкие дрожали, более смелые говорили шепотом:
-- Быть может, это падающая звезда?
-- Когда звезда падает, она потухает.
-- Я знаю, что это! -- вскрикивает с уверенностью третий. -- Пастухи приметили льва и зажгли огонь, чтобы отпугнуть его от стада.
-- Да, да, именно это! Стада пасутся там, в долине за горой.
Наступило молчание, прерванное восклицанием одного еврея почтенной наружности:
-- Братья, -- сказал он, -- это лестница, которую наш отец Иаков видел во сне. Да будет благословен Бог отцов наших!

Великая ночь.

В полутора или двух милях от Вифлеема есть долина, отделенная от города горным отрогом. Она хорошо защищена от ветров, покрыта богатой растительностью, среди которой возвышаются дикая смоковница, малорослые дубы и сосны. Долы же и рвы, прилегающие к ней, поросли густыми оливковыми и тутовыми кустарниками.
Несколько пастухов, отыскивая место для выпаса скота, завели его в эту долину. И вот с раннего утра рощи и перелески оглашаются криками пастухов, ударами бича, звоном колокольчиков, блеянием, мычанием и лаем. На закате пастухи погнали скот к загону, и с наступлением ночи разожгли костер, скромно поужинали и расположились отдохнуть и поболтать между собой, оставив одного пастуха сторожить.
С уходом сторожевого у огня остались шесть человек. Одни из них сидели, другие лежали на земле. Так как обыкновенно они ходили с обнаженными головами, то волосы их сбились в грубые, выжженные солнцем копны и спутанные бороды закрывали их шеи и падали на грудь. Они были до колен закутаны в плащи из кожи телят и ягнят шерстью наружу, руки оставались голыми. С правого плеча каждого свешивалась сумка с пищей и камнями, годными для бросания из пращи, которой они были вооружены. На земле около каждого из них лежал посох, символ их звания и орудие защиты.
По наружности грубые и дикие, на самом деле иудейские пастухи были простодушными и сердечными людьми. Эти качества лишь отчасти можно приписать их первобытному образу жизни, главным же образом -- их постоянной заботе о существах беспомощных и любимых ими.
Они отдыхали и разговаривали: предметом разговора были стада. Рассказы их были переполнены подробностями самых ничтожных событий. Если кто-нибудь из них рассказывал, например, о пропаже ягненка, то не пропускал ни малейшей детали, и в этом нет ничего удивительного, стоит только вспомнить об узах, связывавших пастуха с этим пропавшим ягненком. Великие события, слух о которых случайно достигал их ушей, события, сметающие с лица земли целые нации и изменяющие течение истории, были для них ничтожными пустяками. О деятельности Ирода, о постройке им дворцов и училищ и о допущении запрещенных обычаев они узнавали стороной. Рим в те времена не имел обыкновения прислушиваться к голосу народа, он действовал самостоятельно.
Однако эти простые и грубые люди обладали своеобразными мудростью и знанием. По субботним дням они принимали опрятный вид и шли в синагоги, где усаживались на самых дальних скамьях. Никто усерднее их не целовал Тору, когда ее обносил хазан (человек, руководящий пением молитвы), никто с более сильной верой не вслушивался в Священное Писание, не выносил больше них из проповеди старейшин и уж во всяком случае никто больше них не думал после об этой проповеди. Все учение и весь закон для этих простых людей заключались в том, что Господь их един и что они должны любить Его всей душой, и они любили Его. В этом и состояла их мудрость, превосходящая мудрость царей.
Разговор пастухов продолжался недолго: не прошла еще и первая стража, как все они один за другим заснули тут же, у костра.
Как всегда бывает зимой в гористых местностях, ночь стояла ясная и холодная. Небо сияло звездами, воздух был необыкновенно прозрачен. Было тихо, но тишина эта происходила не только от безветрия: это было святое молчание, предуведомление о том, что небо нисходит и несет внемлющему благую весть.
У дверей, крепко закутавшись в плащ, ходил сторожевой. По временам он останавливался, заметив движение в стаде или заслышав за горой вой шакала. Медленно приближалась полночь, но вот наступила и желанная минута: он исполнил свою обязанность, пора на покой. Сейчас он ляжет и проспит до утра без всяких снов, как спят все труженики. Он уже двинулся к огню, но остановился, заметив какой-то необыкновенный свет -- мягкий, белый, похожий на лунный. Свет усиливался, предметы, которые перед тем нельзя было различить, стали видны. Острый холод, превосходящий холод морозного воздуха, пронизал его. Он взглянул на небо: звезд не было видно, и свет исходил как будто из разверзшихся небес. Пока он смотрел, свет, все усиливаясь и усиливаясь, превратился в блеск, и сторожевой в ужасе закричал:
-- Вставайте, вставайте!
Собаки вскочили и с воем разбежались. Испуганный скот сбился в кучу. Люди поднялись на ноги с оружием наготове.
-- Что такое?
-- Смотрите -- небо горит.
Свет сделался нестерпимо ярок. Пастухи закрыли глаза и опустились на колени, сердца их сжались от ужаса, и они пали ниц, бледные, в состоянии, близком к обмороку, и, наверное, умерли бы от страха, если бы не голос, говоривший им: "Не бойтесь!"
Они стали прислушиваться.
-- Не бойтесь: я возвещаю вам великую радость для всех людей.
Голос тихий и внятный проник им в души и вселил уверенность. Они приподнялись на колена и, с благоговением подняв взоры, увидели перед собой человека, окруженного великим сиянием: он был в одеянии нестерпимой белизны, над плечами его виднелись вершины блестящих сложенных крыльев. Он простер к ним руки, как бы благословляя их. Лицо его сияло божественной красотой.
Им часто приходилось слышать и самим говорить об ангелах. Теперь они с уверенностью говорили себе: "С нами Бог, а это тот, кто некогда являлся пророку на реке Улай".
Ангел же говорил: "...ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь..." (Евангелие от Луки 2:11).
Он смолк, как бы выжидая, когда слова его запечатлеются в их душах.
-- И вот вам знак! -- продолжал провозвестник. -- Вы найдете младенца в пеленах, лежащего в яслях.
Он смолк: благая весть, принесенная им, была сообщена. Свет, окружавший его, вдруг сделался розовым и начал мерцать, и в то же время на высоте, едва доступной человеческому взору, стали видны взмахи крыльев и послышалось пение множества голосов: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение".
Провозвестник поднял свой взор, внемля кому-то в недоступной вышине. Крылья его начали плавно и величественно расправляться, сверху они были белы, как снег, снизу же блистали радужными цветами перламутра. Когда они расправились совсем, он легко поднялся с земли и исчез из виду, окруженный сиянием. Долго еще после того, как он исчез, с неба доносилось славословие, постепенно делаясь все тише и тише: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение".
Когда пастухи пришли в себя, они с недоумением глядели друг на друга, пока один из них не произнес:
-- То был Гавриил, посланник Бога.
Все промолчали.
-- Он сказал, что Бог Христос родился!
-- Он сказал и то, что это произошло в городе Давида -- стало быть, в нашем Вифлееме -- и что мы найдем там младенца в пеленах, лежащего в яслях.
Первый из говоривших смотрел задумчиво на огонь и наконец, словно найдя искомое, произнес:
-- Только в одном месте в Вифлееме есть ясли. Это в пещере близ старой канны.
-- Братья, пойдемте посмотрим, что там. Старейшины и ученые давно уже ищут Христа. И вот Он родился, и Бог дал нам знамение, по которому мы узнаем Его. Пойдемте, поклонимся Ему.
-- А как же стада?
-- Бог позаботится о них. Спешим!
Они все разом оставили загон, обошли гору и через город проникли к воротам канны, у которых стоял привратник.
-- Что вам надо? -- спросил он.
-- Нынешней ночью мы видели и слышали великое знамение, -- ответили они.
-- И мы сегодня видели знамение, но ничего не слышали. Что же вы слышали?
-- Дозволь нам пройти в пещеру, которая в ограде, чтобы увериться в слышанном: "Родился Христос", потом мы тебе все расскажем. Пойдем с нами, увидишь и сам.
Привратник презрительно засмеялся.
-- А если и Христос, так как же вы узнаете Его?
Они прошли двором, не обратив на себя внимания, хотя многие еще не спали, разговаривая о чудесном свете. Дверь в пещеру была отперта, и внутри виднелся свет от фонаря.
-- Мир вам, -- сказал привратник Иосифу и бет-дагониту. -- Эти люди разыскивают младенца, родившегося нынешней ночью.
В этот момент простодушное лицо Иосифа выразило волнение, и он сказал:
-- Вот тут дитя.
Он провел их к яслям, в них действительно лежал ребенок. Принесли фонарь, и пастухи в молчании остановились возле яслей.
-- Где же мать? -- спросил привратник.
Одна из женщин, взяв на руки ребенка, подошла к Mapии, лежавшей неподалеку, и вручила ей младенца.
-- Это и есть Христос, -- сказал один из пастухов.
-- Христос! -- повторили все, упав с молитвой на колени.
Один из них произнес:
-- Это Бог, и слава Его превыше неба и земли.
Поцеловав полы платья Марии, эти простые люди удалились с сердцами, переполненными радостью. В канне они рассказали теснившемуся вокруг них народу обо всем происшедшим с ними. На обратном пути они все время повторяли: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение!"
В последующие дни пещера посещалась многими любопытствующими: некоторые поверили, большинство же отнеслось с сомнением.

Три волхва.

В одиннадцатый день от рождения младенца три волхва приближались по Сихемской дороге к Иерусалиму. Переехав Кедронский поток, они стали чаще встречать народ.
Иудея по необходимости служила международной дорогой. Это обстоятельство было источником ее богатств: Иерусалим мог облагать пошлиной весь товар мимоидущих торговцев. Нигде, кроме Рима, не собиралось такое множество народа, как в Иерусалиме, и нигде иностранец не привлекал к себе столь ничтожное внимание горожан. И все-таки эти три человека возбуждали интерес у всех.
При дороге сидели несколько женщин. Ребенок одной из них, увидев путешественников, захлопал в ладошки и закричал:
-- Смотрите, смотрите: вот так колокольчики! Какие большие верблюды!
Колокольчики на верблюдах были серебряные, сами же верблюды были огромные и белые, их упряжь говорила о долгом путешествии по пустыне и указывала на богатство хозяев. Но не колокольчики, не верблюды и не их упряжь, точно так же, как и не сами путники, вызывали изумление: изумлял всех вопрос, задаваемый человеком, ехавшим на переднем верблюде.
С севера дорога к Иерусалиму идет через равнину, постепенно понижающуюся к югу, так что Дамасские ворота находятся как бы в углублении. Дорога узка, но хорошо укатана многочисленными путешественниками, только кое-где булыжники, обнаженные дождевыми потоками, мешают идти по ней. Справа и слева от нее видны поля и роскошные оливковые рощи, что делает дорогу прекрасной, в особенности же для путешественников, оставивших за собой необъятный простор пустыни. На этой-то дороге, у гробницы, три путника встретили людей, шедших им навстречу, и остановились перед ними.
-- Добрые люди, -- сказал Валтасар, поглаживая бороду и несколько склонившись с сиденья, -- до Иерусалима ведь уже недалеко?
-- Да, -- отвечала женщина с ребенком на руках. -- Если бы не мешали те деревья на холме, можно было бы увидеть башни рынка.
Валтасар переглянулся с греком и индусом и спросил:
-- Где здесь новорожденный Царь иудеев?
Женщины посмотрели друг на друга и ничего не ответили.
-- Вы разве не слыхали о Нем?
-- Нет.
-- В таком случае расскажите всем, что мы видели Его звезду на востоке и пришли поклониться Ему.
Тот же вопрос путники задавали многим, но одинаково безуспешно. Встретившаяся им по пути к гроту Иеремии толпа так сильно была удивлена их видом и вопросом, что последовала за ними обратно в город.
Путешественники совсем не обращали внимания на окружающее, а вид, открывшийся перед ними, стоил того, чтобы залюбоваться им. Невдалеке располагалась деревня, за ней стена с сорока высокими массивными башнями. Вдали красовался Сион, высочайший из холмов, увенчанный мраморными дворцами. Храм на горе Mopиa, считавшийся одним из чудес, блистал своими террасами, и царственные горы, окружая Священный Город, образовали как бы громадную чашу, на дне которой стоял Иерусалим.
Наконец дромадеры подошли к высокой башне над Дамасскими воротами, где сходились дороги из Сихема, Иерихона и Гаваона. Толпа, следовавшая за верблюдами, успела к этому времени возрасти. Валтасар остановился для переговоров с часовым.
-- Мир тебе! -- сказал египтянин.
Часовой не ответил.
-- Мы пришли издалека в поисках новорожденного Царя иудеев. Не можешь ли ты указать нам, где Он находится?
Солдат поднял забрало своего шлема и громко крикнул. Из помещения с правой стороны ворот появился офицер.
-- Дорогу! -- кричал он, пробиваясь сквозь толпу, и так как ему повиновались неохотно, он прочистил себе дорогу, быстро вертя дротиком направо и налево.
-- Что тебе надо? -- обратился он к Валтасару на местном наречии.
На том же языке Валтасар отвечал ему:
-- Где здесь новорожденный Царь иудеев?
-- Ирод? -- спросил сбитый с толку офицер.
-- Царствование Ирода от кесаря: не Ирода нам надо.
-- У иудеев нет другого царя.
-- Но мы видели Его звезду на востоке и пришли поклониться Ему.
Римлянин недоумевал.
-- Спросите ученых в храме или первосвященника Анну, -- наконец произнес он, -- а лучше всего самого Ирода. Если есть, кроме него, царь иудеев, он разыщет его.
Офицер пропустил чужестранцев, и те прошли в ворота.

Собрание синедриона.

В тот же вечер перед закатом солнца несколько женщин стирали белье на верхней ступеньке лестницы, спускавшейся к бассейну Силоамской купели. Каждая из них стояла на коленях перед большим глиняным сосудом. Девушка приносила им воду. Она пела, черпая ее. Песня была веселая и, без сомнения, облегчала им труд. По временам они присаживались и смотрели на Офелский склон, из-за которого возвышалась гора Соблазна, окрашенная нежными красками под лучами заходящего солнца.
В то время как они терли и полоскали белье, к ним подошли еще две женщины с кувшинами на плечах.
-- Мир вам, -- сказала одна из них. -- Ночь близко, пора кончать.
-- Говорят, родился Христос, -- отозвалась другая и приготовилась рассказывать.
Любопытно было посмотреть на оживление, которое выразилось на лицах работниц. Перевернув тазы, они быстро превратили их в сиденья.
-- Христос! -- вскричали слушательницы.
-- Да, говорят, что Он.
-- Кто же говорит?
-- Да все.
-- А верят-то все ли?
-- Сегодня к вечеру три человека через Кедронский поток выехали на Сихемскую дорогу, -- обстоятельно, дабы уничтожить всякое сомнение, начала рассказ одна из женщин. -- Они ехали на совершенно белых и таких высоких верблюдах, каких в Иерусалиме и не видали. Путники эти -- люди знатные и богатые. Пряжки на их седлах были золотые, а серебряные колокольчики звучали, как настоящая музыка! По-видимому, они пришли издалека. Один из них обращался даже к женщинам и детям с одним неизменным вопросом: "Где Царь иудеев?" Никто не понимал, чего они хотят. Так проходили они, говоря: "Мы видели Его звезду на востоке и пришли поклониться Ему". В воротах они обратились с тем же вопросом к римлянину. Он же, понимая не более простонародья, направил их к Ироду.
-- Где же они теперь?
-- В канне. Множество народу идет посмотреть на них.
-- А кто они?
-- Никто не знает. Говорят, что это персидские мудрецы-гадатели по звездам, а может быть, пророки вроде Илии и Иеремии.
-- Кого же они разумеют Царем иудеев?
-- Христа. Он будто бы только что родился.
Одна из женщин засмеялась:
-- Если я Его увижу, я уверую в Него.
Другая последовала ее примеру:
-- И я также, -- сказала она, -- если увижу, что Он воскрешает мертвых, уверую.
Третья спокойно заметила:
-- Давно уже предвещали Его пришествие. Для меня достаточно было бы увидеть, что Он исцелил хотя бы одного прокаженного.
Так в разговорах они просидели до самого наступления ночи, когда холодный воздух разогнал их по домам.
Вечером во дворце на Сионской горе состоялось собрание приблизительно пятидесяти лиц, никогда не собиравшихся иначе как по приказу Ирода, и то когда последнему требовались разъяснения каких-либо запутанных мест еврейской истории и права. Короче, это было собрание наиболее известных своей ученостью учителей и первосвященников, спокойных и мягкоречивых философов-стоиков, социалистов ессеев, саддукеев и фарисеев. Собрание состоялось в одном из внутренних залов дворца, украшенном в римском стиле. Мозаичный пол был выложен мраморными плитами в виде шахматной доски, стены без окон украшали фрески с панелями шафранно-желтого цвета. Диван с подушками занимал середину комнаты и имел форму буквы U, обращенной раскрытым концом ко входной двери. В излучине дивана помещался большой бронзовый треножник изящной работы с инкрустацией из золота и серебра, над ним с потолка спускалась люстра с семью светильниками.
На диване сидели люди, по большей части почтенных лет. Бороды обрамляли их лица с крупными носами, большие черные глаза были резко оттенены черными бровями. Держали они себя с достоинством, подобно патриархам. Словом, это было заседание синедриона.
Человек, сидевший перед треножником во главе дивана, имея по обеим сторонам остальных присутствующих, был, очевидно, главой собрания и потому наиболее заслуживает внимания читателя.
Он был высокого роста, но страшно сморщенный и сгорбившийся. Его белое платье складками спадало с плеч, не обнаруживая никаких намеков на мускулы. Руки, наполовину скрытые шелковыми рукавами, покоились на коленях. Когда он говорил, большой палец правой руки по временам конвульсивно вздрагивал, и казалось, что это было единственное движение, на которое он способен. Но голова его была великолепна. Редкие волосы, как тонкие серебряные нити, обрамляли его затылок; на широком, совершенно обнаженном черепе кожа была ослепительна: виски глубоко впали, отчего лоб резче выступал вперед, словно неприступная скала; глаза были бесцветны и тусклы; нос приплюснут; вся нижняя часть лица закрыта длинной почтенной бородой, как у Аарона. Таков был вавилонянин Гиллель! В Израиле ученые давно сменили пророков, он же считался первым по своей учености во всем, кроме божественного откровения. Хотя ему было уже 106 лет, он все еще состоял главой большого училища.
Шли дебаты, но в описываемый момент собрание уже пришло к решению, и каждому, по-видимому, хотелось отдохнуть. Почтенный Гиллель позвал юного слугу.
-- Поди скажи царю, мы готовы дать ему ответ.
Мальчик поспешно удалился.
Спустя некоторое время в помещение вошли два офицера и встали по обе стороны дверей. За ними медленно появился старик поразительной внешности, одетый в опушенную багрецом пурпурную мантию, охваченную в талии золотым поясом такой тонкой работы, что он сгибался, как кожа. Пряжки башмаков искрились драгоценными камнями. Узкий филигранный венец красовался над тарбушем из нежнейшего бархата. Вместо печати с его пояса свешивался кинжал. Старик шел прихрамывая, тяжело опираясь на посох. Он направился прямо к дивану, все время смотря в пол, потом, как бы вспомнив, что он перед собранием, и пробуждаясь в его присутствии, выпрямился и надменно обвел глазами собрание, как будто подозревая во всех присутствующих своих врагов. Мрачен, подозрителен и грозен был его взгляд. Таков был Ирод Великий -- с телом, изнуренным болезнями, с совестью, запятнанной преступлениями, с богато одаренным умом, с душой, родственной кесарю. Уже шестидесятисемилетним стариком он бдительно охранял свой трон и был безжалостным деспотом.
В собрании произошло общее движение: одни приветствовали его салямом, другие почтительно преклоняли колено, причем руки прикладывали к бороде или груди.
Осмотревшись, Ирод приблизился к треножнику.
-- Ответ! -- сказал царь с величавой простотой, обращаясь к Гиллелю и опираясь обеими руками на свой посох. -- Ответ!
Глаза патриарха кротко засветились: подняв голову и глядя прямо в лицо вопрошавшему, он отвечал, сосредоточивая на себе все внимание присутствующих.
-- О царь, да будет с тобой мир Бога Авраама, Исаака и Иакова! -- так начал он и затем продолжил:
-- Ты спросил нас о том, где должен родиться Христос?
Царь утвердительно кивнул головой. Его злые глаза были по-прежнему устремлены на Гиллеля.
-- Слушай же, царь: говоря от себя и от лица всех присутствующих братьев, я утверждаю, что Христос родится в Вифлееме Иудейском, ибо так написано у пророка: "...И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля" (Евангелие от Матфея 2:6).
Лицо Ирода было неспокойно, глаза его блуждали. Он думал. Все затаили дыхание. Наконец, он повернулся и вышел из комнаты.
-- Братья, -- сказал Гиллель, -- мы можем разойтись.
Присутствующие поднялись и стали расходиться.
-- Симон, -- сказал снова Гиллель.
Человек лет пятидесяти, но по виду совершенно юноша, откликнулся на его голос и подошел к нему.
-- Дай мне твою руку, пойдем к носилкам.
Сильный человек наклонился, старик дряблыми руками оперся на него и, встав, колеблющимися шагами направился к двери. Так удалились знаменитый Гиллель и Симон, его сын, наследник мудрости, учености и сана своего отца.
Позже вечером волхвы лежали в льюине канны. Камни служили им изголовьями. Наблюдая мерцание звезд, они мечтали о предстоящем: "Как это должно случиться? Как это сбудется?" Они уже достигли Иерусалима: они заявили о рождении Христа, они искали Его, все свои упования возлагая на Святого Духа.
Волхвы еще пребывали в мечтаниях, как вдруг вошел человек и, остановившись у входа, заслонил им свет.
-- Проснитесь! -- сказал он. -- Я явился к вам с неотложным поручением.
Все поднялись.
-- От кого? -- спросил египтянин.
-- От царя Ирода.
Всех бросило в дрожь.
-- Ты управляющий канны? -- робко спросил Валтасар.
-- Да.
-- Чего желает от нас царь?
-- Он сам сообщит вам. Посланник его за воротами.
Они поднялись, надели сандалии, облеклись в плащи и вышли навстречу посланнику.
-- Приветствую вас, да будет над вами мир. Прошу вас меня простить: мой властелин, царь, послал меня к вам, чтобы пригласить вас во дворец, где он желал бы переговорить с вами наедине.
-- Желания царя для нас закон, -- заметил Валтасар посланнику. -- Мы последуем за тобой.
Затем египтянин подошел к управляющему и сказал ему на ухо:
-- Тебе известно, где во дворце сложены наши вещи и где помещаются наши верблюды. Нельзя ли во время нашего отсутствия приготовить все это к нашему отъезду, если того потребуют обстоятельства?
-- Ступайте и положитесь на меня, -- отвечал управляющий.
Следуя за своим провожатым, волхвы шли в глубоком молчании. Тускло мерцали звезды, их свет еще более скрадывался стенами по обеим сторонам дороги. Улицы Святого Города тогда были так же тесны, как и теперь, но не так неровны, потому что великий строитель, не удовлетворяясь требованиями одной красоты, придавал большое значение опрятности и удобству.
При свете огней они мельком оглядели здание дворца и неподвижных стражей, затем смело вошли внутрь. Им пришлось проходить по залам со сводами, через дворы, между колоннад, не всегда освещенных, подниматься на высокие лестницы, минуя бесчисленные коридоры и служебные помещения. Наконец их ввели в высокую башню. Проводник остановился и, указывая на растворенную дверь, сказал им:
-- Входите, там царь.
Воздух в зале был пропитан благоуханием сандала, и все здесь дышало негой. На полу был разостлан мохнатый ковер, на нем возвышался трон. Смущенные посетители, однако, имели время мельком разглядеть резные вызолоченные оттоманки и диваны, опахала, драгоценные сосуды, музыкальные инструменты, золотые подсвечники, стены, расписанные в стиле сладострастной греческой школы, один взгляд на которые заставил бы фарисея отвернуться в священном ужасе.
Они приблизились к краю ковра и пали ниц. Царь позвонил. Вошел служитель и поставил перед троном три скамьи.
-- Садитесь, -- милостиво сказал им монарх и, когда они уселись, продолжил: -- Сегодня я получил известие о прибытии через северные ворота трех чужеземцев. Вы ли это?
Египтянин, переглянувшись с греком и индусом, отвечал с глубоким салямом:
-- Если бы то были не мы, не послал бы за нами могущественный Ирод, слава которого, подобно фимиаму, наполняет весь мир. Без всякого сомнения, эти чужеземцы -- мы.
Ирод одобрительно махнул рукой.
-- Кто вы? Откуда пришли? -- спросил он и многозначительно прибавил: -- Пусть каждый говорит за себя.
Поочередно все отвечали ему, указывая только на место своего рождения и рассказывая, какими дорогами они пришли в Иерусалим. Ирод, немного разочарованный, спросил более прямо:
-- Какой вопрос вы задали в воротах офицеру?
-- Мы спросили его, где родившийся Царь иудеев.
-- Мне ясно теперь, почему народ так заинтересовался вами. Вы и во мне возбуждаете не меньшее любопытство. Разве существует царь иудеев, кроме меня?
Египтянин не пытался увильнуть.
-- Он недавно родился.
На сумрачном лице монарха, как бы под влиянием мучительных воспоминаний, выразилось страдание. Перед ним, взывая о мести, встали призраки убитых им детей. Несколько оправившись от волнения, он резко спросил:
-- Где новый царь?
-- Об этом-то, царь, мы и вопрошаем.
-- Вы являетесь с загадкой более трудной, чем те, разрешать которые приходилось Соломону, -- заметил Ирод и затем продолжал:
-- Я уже в том возрасте, когда любопытство так же непреодолимо, как и в детские годы, и когда издеваться над ним -- жестоко. Сообщите мне все, что вы знаете о Нем, и я окружу вас почестями, какие царь воздает царю. Говорите, что известно вам о новорожденном, и я присоединюсь к вам в поисках Его, а когда мы Его найдем, исполню все, что вы пожелаете. Я перевезу Его в Иерусалим, научу искусству царствовать, воспользуюсь расположением ко мне кесаря, чтобы упрочить Его славу. Клянусь, между нами не будет места зависти. Но скажите мне, как вы узнали об этом в одно и то же время, несмотря на то, что моря и пустыни отделяли вас друг от друга?
-- Я скажу тебе, царь, всю правду.
-- Говори, -- ответил царь.
Валтасар выпрямился и торжественно сказал:
-- Существует всемогущий Бог!
Ирод заметно вздрогнул.
-- Он заповедал нам идти сюда, обещая, что здесь мы найдем Спасителя мира, узрим Его, поклонимся Ему и засвидетельствуем то, что Он явился в мир. В знак этого каждому из нас дано было видеть звезду, а Дух Божий пребывал с нами. О царь, Дух Его и теперь не покидает нас!
Сильное чувство овладело всеми троими. Пристальный взгляд Ирода быстро перебегал от одного к другому. Он относился к ним все более подозрительно.
-- Вы издеваетесь надо мной? -- сказал он. -- Если нет, то скажите, что последует за пришествием нового царя.
-- Спасение людей от их несчастья.
-- Каким образом?
-- Угодными Богу путями: верой, любовью и добрыми делами.
-- В таком случае, -- Ирод остановился, но затем продолжил:
-- Вы предвозвестники Христа? В этом ваше назначение?
Валтасар низко поклонился.
-- Мы всегда готовы служить тебе, царь.
Монарх позвонил, и явился служитель.
-- Принеси дары, -- сказал Ирод.
Служитель удалился и, возвратившись через некоторое время, стоя на коленях перед гостями, подал каждому из них по верхнему платью из алой и синей материи и золотому поясу.
Они, согласно восточному обычаю, выразили благодарность за оказываемые почести, пав ниц.
-- Еще одно слово, -- сказал Ирод, когда кончилась эта церемония. -- Вы говорили офицеру у ворот, а теперь и мне, что видели звезду на востоке. Когда она появилась?
-- Когда мы получили повеление идти сюда.
Ирод встал, давая этим понять, что аудиенция окончилась. Сойдя с трона, он милостиво сказал:
-- Мне кажется, ученые мужи, что вы действительно предвозвестники только что родившегося Христа. Знайте, что я в эту ночь советовался с еврейскими мудрецами, и они единогласно говорят, что Он должен родиться в Вифлееме Иудейском. Идите туда, старательно ищите дитя и, когда вам удастся найти Его, дайте мне знать, чтобы я мог прийти поклониться Ему. На своем пути вы не встретите никаких препятствий, никаких помех. Идите с миром!
И, накинув край мантии на плечо, он оставил комнату. Явился проводник и повел их обратно на улицу, оттуда в канну, при входе в которую грек внезапно сказал:
-- Отправимся, братья, в Вифлеем, как советует царь.
-- Да, -- воскликнул индус, -- Дух пылает во мне.
-- Пусть будет так, -- подхватил с горячностью Валтасар, -- верблюды готовы.
Одарив привратника и справившись о дороге к Яффским воротам, они сели на верблюдов и отправились в путь.
Трое волхвов выехали за город, на дорогу, по которой так недавно еще проходили Иосиф и Мария. Когда они выбрались из Гиннома на Рафаимскую равнину, показался бледный свет, охвативший большое пространство. Свет становился все ярче. Сердца их сильно забились, они закрыли глаза от нестерпимого блеска луча. Когда они дерзнули взглянуть опять, -- удивительно! -- звезда, низко спустившись, тихо двигалась перед ними. Тогда они, скрестив руки, возликовали, и их радости не было границ. "С нами Бог!" -- повторяли они всю дорогу, пока звезда не остановилась над одним из домов на склоне.

Поклонение волхвов.

В начале третьей стражи на восточных холмах Вифлеема уже забрезжило утро, в долине же все еще царила ночь. Сторож на крыше старой канны, озябнув на свежем воздухе, прислушивался к первым различимым звукам, которыми просыпающаяся жизнь приветствует зарю. Вдруг он заметил свет, направлявшийся к дому с холма. Вначале он подумал, что это идет человек с факелом в руке, потом -- что это метеор, но что бы то ни было, а свет становился все ярче и наконец оказался звездой. Страшно испуганный, он закричал, созывая людей. Свет же все приближался. Деревья, дорога, скалы были освещены, как при блеске молнии. Свет становился ослепительным. Более робкие из зрителей пали на колени и молились, закрывая руками лицо, храбрые время от времени открывали глаза и бросали взгляд на загадочный свет. Звезда стояла прямо над домом перед пещерой, в которой родилось дитя.
В это самое время волхвы у ворот канны сошли с верблюдов и попросили их пропустить внутрь. Привратник, как только оправился от страха настолько, чтобы их заметить, сейчас же отодвинул засовы и отворил ворота. При чудесном освещении верблюды производили впечатление призраков, а лица и фигуры путников, не говоря об их внешности иноземцев, дышали такой страстной восторженностью, что еще сильнее возбудили страх привратника: он отступил назад и некоторое время не в силах был ответить на их вопрос: "Это ли Вифлеем Иудейский?"
Начали подходить другие люди, и их появление помогло привратнику прийти в себя.
-- Нет, это только канна, а город дальше, -- ответил он.
-- Нет ли здесь новорожденного дитя?
Присутствующие удивленно взглянули друг на друга и некоторые ответили:
-- Есть, есть!
-- Проводите нас к Нему! -- вскричал Валтасар и торжественно добавил: -- Мы видели Его звезду, ту самую, которую вы видите над домом, и пришли поклониться Ему.
Народ последовал за чужеземцами. Их провели через двор и ввели в ограду. При виде звезды, все стоящей над пещерой, хотя уже менее ослепительной, чем прежде, некоторые в испуге ушли, большая же часть людей осталась с ними. Когда чужеземцы подошли к дому, звезда поднялась, а когда они были в дверях, она уже высоко стояла над головами и начинала пропадать. Когда же они вошли, звезда совершенно исчезла. У всех видевших это явление возникло убеждение в чудесной связи, с одной стороны, между звездой и чужеземцами, с другой -- между звездой и некоторыми из находившихся в пещере. Когда дверь растворилась, народ толпой двинулся в помещение.
Комната освещалась фонарем, дававшим возможность чужеземцам увидеть мать с проснувшимся дитятей на коленях.
-- Это твое дитя? -- спросил Валтасар.
И та, для которой вся жизнь заключалась в этом младенце, Которого она носила под сердцем своим, подняв Его к свету, сказала:
-- Да, это мой сын!
Они увидели дитя, похожее на других детей. Они пали ниц и поклонились Ему.
Спустя некоторое время они поднялись с колен и отправились к верблюдам, затем принесли дары, состоявшие из золота, ладана и смирны, и положили их перед ребенком, не переставая произносить благоговейные молитвы, в которых не было ни одного заранее придуманного слова, ибо мудрый знает, что молитва от чистого сердца всегда была, есть и будет вдохновенной песней. Они поклонились Ему без всякого сомнения.
Почему?
Их вера основывалась на знамениях, ниспосланных Тем, Кого мы с тех пор признаем за Отца, и им было вполне достаточно Его обещаний -- они не спрашивали у Него о Его путях.
Немногие видели знамение и слышали обещание: мать, Иосиф, пастухи и три волхва, однако все уверовали одинаково. Это значит, что тогда еще Бог был -- все, а Сын -- ничто, но скоро настанет время, читатель, когда все знамения будут исходить от Сына, и счастливы те, кто тогда уверует в Него.

Любимый О Генри...

Это самый настоящий рождественский рассказ , О Генри написал его перед Рождеством 1899 г, будучи заключенным № 34627.
Он писал его для своей дочери Маргарет
Это был дебют Уильяма Сиднея Портера.

Рождественский чулок Дика-Свистуна

По достижении двадцатилетнего возраста искусительный плод вполне созрел. Если вам случалось бывать хотя бы на расстоянии пятидесяти миль по соседству с ранчо Сэндаун, вы наверняка слышали об этом чуде. Густые, черные, как смоль, волосы, темно-карие глаза, а смех точно журчание ручейка, бегущего по прерии. Имя — Розита Мак Меллэн. То была дочь старого Мак Меллэна, владевшего овечьим ранчо Сэндаун.
Однажды в Сэндаун прибыли верхом на двух золотисто-рыжих конях,— или, выражаясь точнее, на облезлых гнедых,— два претендента на руку Розиты. Один из них был Мэдисон Лэн, а другой Малыш с Фрио. Но в это время его не звали Малышом с Фрио: он еще не успел тогда заслужить честь особой клички. Имя его было по-просту Джонни Мак Рой.
Не подумайте, однако, что эти двое являлись единственными обожателями прекрасной Розиты. Дюжина других коней грызла удила, стоя у длинной коновязи ранчо Сэндаун. Множество глаз при виде Розиты становились совсем бараньими, хотя и не принадлежали баранам Дэна Мак Меллэна. Но Медисон Лэн и Джонни Мак Рой далеко обогнали остальных участников этого ганди-капа, а потому мы и заносим их имена в летопись.
Мэдисон Лэн, молодой скотовод из округа Ньюесес, остался победителем. Он и Розита были обвенчаны в день Рождества.

Вооруженные, веселые, шумные ковбои и овчары, великодушно отложив свою наследственную взаимную ненависть, соединились вместе, чтобы общими силами отпраздновать торжество.
В ранчо Сэндаун стон стоял от револьверных залпов, от блеска сбруи и глаз, от поздравлений и приветствий.
Но когда свадебное торжество достигло крайнего предела веселья, вдруг появился Джой Мак Рой, мрачный, терзаемый ревностью, похожий на одержимого.
— Я вам сейчас поднесу рождественский подарок!! —. завопил он громовым голосом и встал у дверей, держа в руках револьвер 45-го калибра. Уже в те времена он имел репутацию необычайно меткого стрелка.
Первая его пуля сразила мочку правого уха у Мэдисона Лэна. Дуло револьвера отклонилось на один дюйм. Следующий выстрел поразил бы новобрачную, если бы у овчара Карстона винтики в голове не оказались бы хорошо смазанными и не работали бы так быстро. Садясь за стол, гости, соблюдая хороший тон, повесили свои револьверы, вместе с поясами, на гвозди, вбитые в стену.
Но Карстон с необычайной быстротой швырнул в Мак Роя свою тарелку с жареной дичью и картошкой и испортил ему прицел. Вторая пуля сбила только белые лепестки с цветка — «испанского кинжала», торчавшего фута на два над головой Розиты.
Гости вскочили со стульев и бросились к оружию.
Стрелять в жениха и невесту во время свадьбы показалось им поступком крайне бестактным. Через шесть секунд двадцать пуль должны были устремиться к Мак Рою.
— В следующий раз я буду точнее стрелять!— прокричал Джонни,— И этот следующий раз настанет скоро!
И он быстро скрылся.
Карстон, овчар, движимый после успешного опыта с брошенной тарелкой жаждой новых подвигов, первый добежал до дверей. Пуля Мак Роя из темноты уложила его. Тогда ковбои бросились за ним, взывая к мщению; вообще, убийство овчара не всегда вызывало возмущение с их стороны, но в данном случае оно определенно шло вразрез с правилами приличия. Карстон не был виноват ни в чем; он не принимал никакого участия в обряде бракосочетания; и никто даже не слыхал, чтобы он декламировал гостям рождественские гимны.
Но вылазка не удалась. Мак Рой был уже в седле и несся вскачь, осыпая своих преследователей громкими проклятиями-угрозами, и скрылся в спасительных зарослях чаппарели..

В ту ночь и родился Малыш с Фрио. Он стал «вредным элементом» этих краев. Отвергнутый мисс Мак Меллэн, он сделался опасным отщепенцем. Когда полицейские явились арестовать его за убийство Карстона, он убил двоих из них и затем стал вести жизнь отщепенца. Он научился удивительно хорошо стрелять с обеих рук.
Иногда он появлялся в городках и поселках, затевал ссоры по малейшему поводу, укладывал своего противника и смеялся над блюстителями закона. Он был так хладнокровен, так беспощаден, так проворен, так бесчеловечно
кровожаден, что его и ловить побаивались. Когда наконец его застрелил маленький однорукий мексиканец, который сам еле жив был от страха, на душе Малыша с Фрио было уже восемнадцать убийств.. Около половины жертв он уложил в честном поединке, где исход зависел от быстроты выстрела. Другую половину он умертвил просто из жестокости, ради одного удовольствия.
Много существует на границе рассказов о его дерзкой храбрости и отваге. Но он не был из породы тех головорезов, у которых все-таки бывают минуты великодушия и даже кротости. Уверяют, что он никогда не знал чувства милосердия к лицам, вызвавшим его гнев. Однако в этот и в каждый день Рождества как-то хочется отдать по возможности каждому должное за всякую искру добра, которая могла бы в нем оказаться. Если Малыш с Фрио совершил когда-нибудь доброе дело, если в сердце его шевельнулось когда-нибудь великодушное чувство, это случилось именно в этот день. Вот каким образом это произошло..

Человеку, потерпевшему неудачу в любви, никогда не следует вдыхать аромат цветов ратамы. Они опасно освежают память.
Однажды в декабре в округе Фрио ратама стояла в полном цвету: зима была теплая, точно весна. Мимо ехал Малыш с Фрио со своим сообщником по убийствам Франком-Мексиканцем. Малыш остановил своего мустанга, но остался в седле, задумчивый и нахмуренный, зловеще прищурив глаза. Слабый, сладкий аромат затронул какие-то фибры в нем, проникнув сквозь сковывавшую его броню из льда и железа.

— Не понимаю, о чем это я думаю, Мекс,— сказал он своим обычным мягким и певучим голосом.— Как это я мог забыть про один рождественский подарок? Завтра ночью поеду и пристрелю Мэдисона Лэна в его собственном доме. Он отбил у меня мою девушку. Розита вышла бы за меня, не встань он между нами. Сам не понимаю, как я это откладывал до сих пор.
— А, ерунда, Малыш! — сказал Мексиканец.— Не говори вздора. Ты знаешь, что завтра нельзя будет и на милю подъехать к дому Мэда Лэна. Я видел третьего дня старика Аллена, и он сказал мне, что у Мэда на Рождестве будут гости. Помнишь, как ты испортил торжество в день свадьбы Мэда и какие ты посылал угрозы? Неужели ты думаешь, что Мэд Лэн не держит теперь ухо востро, в предположении, что некто мистер Малыш может незванно появиться среди гостей? Тошно слушать, Малыш, такие речи.
— Я поеду, — спокойно повторил Малыш, — на праздник к Мэдисону Лэну и убью его. Мне давно надо было сделать это. Знаешь, Мекс, ровно две недели назад я видел во сне, что я женат на Розите, а не он; и мы жили вместе в доме, и я видел, как она мне улыбается... и проклятье, Мекс! — она досталась ему! но зато он будет моим,— да, сударь, она стала его в канун Рождества, и в этот же день он будет моим.
— Есть ведь и другие способы самоубийства, — посоветовал Мексиканец.— Почему бы тебе просто не отдаться в руки шерифу?
— Он будем моим,— сказал Малыш.

Канун Рождества наступил; воздух был мягок, точно в апреле. Быть может, был отдаленный намек на мороз, но он только пощипывал, как сельтерская вода, и в воздухе носился легкий запах поздних полевых, цветов и мескитной травы.
Вечером все пять или шесть комнат ранчо ярко осветились. В одной из комнат горела елка: у Лэнов был
трехлетний сынишка и ожидалось человек двенадцать, или более, гостей из ближайших ранчо.
Когда стемнело, Кэдисбн Лэн отозвал в сторону Джима Бэльчэра и еще троих ковбоев, служивших у него на ранчо.
— Слушайте, ребята,— сказал Лэн,— держите ухо востро. Ходите вокруг дома и наблюдайте зорко за дорогой.
Все вы знаете Малыша с Фрио, как его теперь зовут; если вы его увидите, откройте по нему огонь без всяких предисловий. Я не очень-то боюсь, что он явится сюда, но Розите страшно. Она боится этого каждое Рождество, с тех пор,. как мы женаты.
Вскоре приехали гости, в таратайках и верхами, и начали располагаться в комнатах. Вечер проходил весело.
Гости с удовольствием ели отличный ужин, приготовленный Розитой, и похваливали хозяйку, а затем разбрелись группами по комнатам и по широкой «галерее», куря и болтая.

Елка, разумеется, привела в восторг малышей; в особенности они обрадовались, когда появился рождественский дед, с великолепной белой бородой, одетый в белый мех, и начал раздавать игрушки.
— Это мой папа,— объявил шестилетний Билли Сэмпсон,— я видел, как он одевался.
Бэркли, овчар, старый приятель Лэна, остановил Розиту, когда она шла мимо него по галерее, где он сидел и курил.
— Ну, что же, мисс Лэн,— сказал он,— вы, надеюсь, перестали теперь каждое Рождество бояться этого парня, Мак Роя, не правда ли? Мы как раз толковали об этом с Мэдисоном.
— Почти,— улыбаясь, ответила Розита,— но я все-таки иногда нервничаю. Никогда не забуду я этого ужаса, когда он чуть не убил нас.
— Это самый безжалостный негодяй в мире,— сказал Бэркли.— Всем жителям округа следовало бы подняться и сделать на него облаву, как на волка.
— Он совершил ужасные преступления,— сказала Розита,— но... я... не знаю. Я думаю, что в каждом человеке где-то в глубине души таится крупица добра. Он не всегда был злодеем — я это знаю.
Розита вышла в коридор между комнатами. Рождественский дед, в бороде и мехах, как раз проходил
мимо.
— Я слышал в окно, что вы говорили, мисс Лэн,—сказал он.— В тот момент я только что опустил руку в карман, чтобы вынуть рождественский подарок Вашему мужу. Но вместо этого я оставил подарок Вам. Он там, в комнате направо.
— Спасибо, милый дедушка,— весело сказала Розита.
Она вошла в комнату, а рождественский дед вышел на свежий воздух.
В комнате направо она нашла одного Мэдисона.

— Где же мой подарок? Дед сказал, что оставил его здесь для меня? — спросила Розита..
— Я не видел ничего похожего на подарок,— смеясь, сказал ей муж, — разве только, что он меня назвал подарком?
На следующий день Габриэль Родд, старший ранчо Хо, вошел в почтовую контору в Лома-Альта.
Ну, вот, Малыш с Фрио получил, наконец, свою порцию свинца,— сказал он почтмейстеру.
— Да неужели? Каким образом?-
— Отличился один из мексиканцев-овчаров старого Санхэса. Подумайте только: Малыш с Фрио убит овчаром! Пастух увидел, около полуночи, что он едет мимо лагеря, и так перепугался, что схватил свой винчестер и выпустил заряд. Но всего забавнее то, что Малыш оказался наряженным в полное одеяние рождественского деда с ног до головы. Подумайте только — Малыш с Фрио вздумал разыгрывать Санта Клауса.

Наташенька, во славу Божью

Знаменитая сказка, но не в идеологической обработке, а в подлинном написании

Г. Х. Андерсен. Снежная королева.

История первая, в которой говорится о зеркале и его осколках
Ну, начнем! Когда мы доберемся до конца нашей истории, будем знать больше, чем теперь.
Так вот, жил-был тролль, злой-презлой — это был сам дьявол. Как-то раз у него было прекрасное настроение: он смастерил зеркало, обладавшее удивительным свойством. Все доброе и прекрасное, отражаясь в нем, почти исчезало, но все ничтожное и отвратительное особенно бросалось в глаза и становилось еще безобразнее. Чудесные пейзажи казались в этом зеркале вареным шпинатом, а лучшие из людей — уродами; чудилось, будто они стоят вверх ногами, без животов, а лица их так искажались, что их нельзя было узнать.
Если у кого-нибудь на лице была одна-единственная веснушка, этот человек мог быть уверен, что в зеркале она расплывется во весь нос или рот. Дьявола все это ужасно забавляло. Когда человеку в голову приходила добрая благочестивая мысль, зеркало тотчас строило рожу, а тролль хохотал, радуясь своей забавной выдумке. Все ученики тролля — а у него была своя школа — рассказывали, что свершилось чудо.
—Только теперь, — говорили они, — можно видеть мир и людей такими, какие они на самом деле.
Они повсюду носились с зеркалом, и в конце концов не осталось ни одной страны и ни одного человека, которые бы не отразились в нем в искаженном виде. И вот они захотели добраться до неба, чтобы посмеяться над ангелами и над господом богом. Чем выше поднимались они, тем больше гримасничало и кривлялось зеркало; им трудно было удержать его: они летели все выше и выше, все ближе к богу и ангелам; но вдруг зеркало так перекосилось и задрожало, что вырвалось у них из рук и полетело на землю, там оно разбилось вдребезги. Миллионы, биллионы, несметное множество осколков наделали гораздо больше вреда, чем само зеркало. Некоторые из них, величиной с песчинку, разлетелись по белу свету и, случалось, попадали людям в глаза; они оставались там, а люди с той поры видели все шиворот-навыворот или замечали во всем только дурные стороны: дело в том, что каждый крошечный осколок обладал той же силой, что и зеркало. Некоторым людям осколки попали прямо в сердце, — это было ужаснее всего — сердце превращалось в кусок льда. Попадались и такие большие осколки, что их можно было вставить в оконную раму, но сквозь эти окна не стоило смотреть на своих друзей. Иные осколки были вставлены в очки, но стоило людям надеть их, чтобы хорошенько все рассмотреть и вынести справедливое суждение, как приключалась беда. А злой тролль хохотал до колик в животе, словно его щекотали. И много осколков зеркала все еще летало по свету. Послушаем же, что было дальше!

История вторая
Мальчик и девочка
В большом городе, где столько людей и домов, что не всем удается разбить маленький садик и где поэтому очень многим приходится довольствоваться комнатными цветами, жили двое бедных детей, у которых садик был чуть побольше цветочного горшка. Они не были братом и сестрой, но любили друг друга, словно родные. Родители их жили по соседству, под самой крышей — в мансардах двух смежных домов. Кровли домов почти соприкасались, а под выступами проходил водосточный желоб, — вот как раз туда и выходили окошки обеих комнатушек. Стоило только перешагнуть желобок, и можно было сразу попасть через окошко к соседям.
У родителей под окнами было по большому деревянному ящику; в них они разводили зелень и коренья, а еще в каждом ящике росло по небольшому кусту роз, кусты эти чудесно разрастались. Вот и додумались родители поставить ящики поперек желобка; они тянулись от одного окна к другому, словно две цветочные грядки. Усики гороха свисали с ящиков зелеными гирляндами; на розовых кустах появлялись все новые побеги: они обрамляли окна и переплетались — все это было похоже на триумфальную арку из листьев и цветов.
Ящики были очень высоки, и дети хорошо знали, что залезать на них нельзя, поэтому родители часто позволяли им ходить друг к другу в гости по желобу и сидеть на скамеечке под розами. Как весело они там играли!
Но зимой дети были лишены этого удовольствия. Окна часто совсем замерзали, но малыши нагревали на печке медные монетки и прикладывали их к замерзшим стеклам, — лед быстро оттаивал, и получалось чудесное окошко, такое круглое, круглое — в нем показывался веселый, ласковый глазок, это мальчик и девочка смотрели из своих окон. Его звали Кай, а ее — Гер да. Летом они могли одним прыжком очутиться друг у друга, а зимой приходилось сначала спуститься на много ступенек вниз, а потом подняться на столько же ступенек вверх! А на дворе бушевала метель.
—Это роятся белые пчелки, — сказала старая бабушка.
—А у них есть королева? — спросил мальчик, потому что он знал, что у настоящих пчел она есть.
—Есть, — ответила бабушка. — Королева летает там, где снежный рой всего гуще; она больше всех снежинок и никогда не лежит подолгу на земле, а снова улетает с черной тучей. Иногда в полночь она летает по улицам города и заглядывает в окна, — тогда они покрываются чудесными ледяными узорами, словно цветами.
—Мы видели, видели, — сказали дети и поверили, что все это сущая правда.
—А может Снежная королева придти к нам? — спросила девочка.
—Пусть только попробует! — сказал мальчик. — Я посажу ее на раскаленную печку, и она растает.
Но бабушка погладила его по голове и завела разговор о другом.
Вечером, когда Кай вернулся домой и уже почти разделся, собираясь лечь в постель, он забрался на скамеечку у окна и заглянул в круглое отверстие в том месте, где оттаял лед. За окном порхали снежинки; одна из них, самая большая, опустилась на край цветочного ящика. Снежинка росла, росла, пока, наконец, не превратилась в высокую женщину, закутанную в тончайшее белое покрывало; казалось, оно было соткано из миллионов снежных звездочек. Женщина эта, такая прекрасная и величественная, была вся изо льда, из ослепительного, сверкающего льда, — и все же живая; глаза ее сияли, как две ясные звезды, но в них не было ни тепла, ни покоя. Она склонилась к окну, кивнула мальчику и поманила его рукой. Мальчик испугался и спрыгнул со скамеечки, а мимо окна промелькнуло что-то, похожее на огромную птицу.
На другой день был славный мороз, но потом началась оттепель, а там пришла весна. Светило солнце, проглядывала первая зелень, ласточки вили гнезда под крышей, окна были распахнуты настежь, и дети снова сидели в своем крошечном садике у водосточного желоба высоко над землей.
Розы в то лето цвели особенно пышно; девочка выучила псалом, в котором говорилось о розах, и, напевая его, она думала о своих розах. Этот псалом она спела мальчику, и он стал ей подпевать:
Розы в долинах цветут . . . Красота!
Скоро узрим мы младенца Христа.
Взявшись за руки, дети пели, целовали розы, смотрели на ясные солнечные блики и разговаривали с ними, — в этом сиянии им чудился сам младенец Христос. Как прекрасны были эти летние дни, как хорошо было сидеть рядом под кустами благоухающих роз, — казалось, они никогда не перестанут цвести.
Кай и Герда сидели и рассматривали книжку с картинками, — разных зверей и птиц. И вдруг—как раз на башенных часах пробило пять — Кай вскрикнул:
—Меня кольнуло прямо в сердце! А теперь что-то попало в глаз! Девочка обвила ручонками его шею. Кай мигал глазами; нет, ничего не было видно.
—Наверное, выскочило, — сказал он; но в том-то и дело, что не выскочило. Это был как раз крошечный осколок дьявольского зеркала; ведь мы, конечно, помним об этом ужасном стекле, отражаясь в котором все великое и доброе казалось ничтожным и гадким, а злое и дурное выступало еще резче, и каждый недостаток сразу бросался в глаза. Крошечный осколок попал Каю прямо в сердце. Теперь оно должно было' превратиться в кусок льда. Боль прошла, но осколок остался.
—Что ты хнычешь? — спросил Кай. — Какая ты сейчас некрасивая! Ведь мне совсем не больно! . . . Фу! — закричал он вдруг. — Эту розу точит червь! Посмотри, а та совсем кривая! Какие гадкие розы! Ничуть не лучше ящиков, в которых они торчат!
И вдруг он толкнул ногой ящик и сорвал обе розы.
—Кай! Что ты делаешь? — закричала девочка.
Увидев, как она испугалась, Кай сломал еще одну ветку и убежал от милой маленькой Герды в свое окно.
Приносила ли ему после того девочка книжку с картинками, он говорил, что эти картинки хороши только для младенцев; всякий раз, когда бабушка что-нибудь рассказывала, он перебивал ее и придирался к словам; а иногда на него такое находило, что он передразнивал ее походку, надевал очки и подражал ее голосу. Получалось очень похоже, и люди покатывались со смеху. Вскоре мальчик научился передразнивать всех соседей. Он так ловко выставлял на показ все их странности и недостатки, что люди только диву давались:
—Что за голова у этого мальчугана!
А причиной всему был осколок зеркала, что попал ему в глаз, а потом и в сердце. Потому-то он передразнивал даже маленькую Герду, которая любила его всей душой.
И играл теперь Кай совсем по-другому — чересчур замысловато. Как-то раз зимой, когда шел снег, он пришел с большим увеличительным стеклом и подставил под падающий снег полу своего синего пальто.
—Посмотри в стекло, Герда! — сказал он. Каждая снежинка увеличилась под стеклом во много раз и походила на роскошный цветок или на десятиконечную звезду. Это было очень красиво.
—Посмотри, как искусно сделано! — сказал Кай. — Это куда интереснее, чем настоящие цветы. И какая точность! Ни одной кривой линии. Ах, если бы только они не таяли!
Немного погодя Кай пришел в больших рукавицах, с санками за спиной и крикнул Герде в самое ухо:
—Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! — и убежал.
На площади каталось много детей. Самые храбрые мальчишки привязывали свои салазки к крестьянским саням и отъезжали довольно далеко. Веселье так и кипело. В самый его разгар на площади появились большие белые сани; в них сидел' человек, укутанный в пушистую, белую меховую шубу, на голове у него была такая же шапка. Сани два раза объехали площадь, Кай живо привязал к ним свои маленькие салазки и покатил. Большие сани понеслись быстрее и вскоре свернули с площади в переулок. Тот, кто сидел в них, обернулся и приветливо кивнул Каю, словно они были давно знакомы. Каждый раз, когда Кай хотел отвязать санки, седок в белой шубе кивал ему, и мальчик ехал дальше. Вот они выехали за городские ворота. Снег вдруг повалил густы-им хлопьями, так что мальчик ничего не видел на шаг впереди себя, а сани все мчались и мчались.
Мальчик попытался скинуть веревку, которую он зацепил за большие сани. Это не помогло: салазки его словно приросли к саням и все так же неслись вихрем. Кай громко закричал, но никто его не услышал. Метель бушевала, а сани все мчались, ныряя в сугробах; казалось, что они перескакивают через изгороди и канавы. Кай дрожал от страха, он хотел прочесть “Отче наш”, но в уме у него вертелась только таблица умножения.
Снежные хлопья все росли и росли, наконец, они превратились в больших белых кур. Вдруг куры разлетелись во все стороны, большие сани остановились, и человек, сидевший в них, встал. Это была высокая, стройная, ослепительно белая женщина — Снежная королева; и шуба, и шапка на ней были из снега.
—Славно проехались! — сказала она. — Ух, какой мороз! Ну-ка, залезай ко мне под медвежью шубу!
Она посадила мальчика рядом с собой на большие сани и закутала его в свою шубу; Кай словно провалился в снежный сугроб.
—Тебе все еще холодно? — спросила она и поцеловала его в лоб. У! Поцелуй ее был холоднее льда, он пронизал его насквозь и дошел до самого сердца, а оно и так уже было наполовину ледяным. На мгновение Каю показалось, что он вот-вот умрет, а потом ему стало хорошо, и он уже не чувствовал холода.
—Мои санки! Не забудь про мои санки! — спохватился мальчик. Салазки привязали на спину одной из белых куриц, и она полетела с ними вслед за большими санями. Снежная королева поцеловала Кая еще раз, и он забыл и маленькую Герду, и бабушку, всех-всех, кто остался дома.
—Больше я не буду целовать тебя, — сказала она. — А не то зацелую до смерти!
Кай взглянул на нее, она была так хороша! Он и представить себе не мог более умного, более прелестного лица. Теперь она не казалась ему ледяной, как в тот раз, когда сидела за окном и кивала ему. В его глазах она была совершенством. Кай уже не чувствовал страха и рассказал ей, что умеет считать в уме и даже знает дроби, а еще знает, сколько в каждой стране квадратных миль и жителей ... А Снежная королева только улыбалась. И Каю показалось, что он, и в самом деле, знает так мало, и он устремил взор в бесконечное воздушное пространство. Снежная королева подхватила мальчика и взвилась с ним на черную тучу.
Буря плакала и стонала, словно распевала старинные песни. Кай и Снежная королева летели над лесами и озерами, над морями и сушей. Под ними проносились со свистом холодные ветры, выли волки, сверкал снег, а над головами с криком кружили черные вороны; но высоко вверху светил большой ясный месяц. Кай смотрел на него всю долгую-долгую зимнюю ночь, — днем он спал у ног Снежной королевы.

История третья
Цветник женщины, умевшей колдовать
А что же было с маленькой Гердой после того, как Кай не вернулся? Куда он исчез? Никто этого не знал, никто не мог ничего рассказать о нем. Мальчики говорили только, что видели, как он привязал свои салазки к большим великолепным саням, которые потом свернули на другую улицу и умчались за городские ворота. Никто не знал, куда он девался. Много слез было пролито: горько и долго плакала маленькая Гер да. Наконец, все решили, что Кая больше нет в живых: может быть, он утонул в реке, которая протекала неподалеку от города. Ох, как тянулись эти мрачные зимние дни! Но вот пришла весна, засияло солнце.
—Кай умер, он больше не вернется, — сказала маленькая Герда.
—Я этому не верю! — возразил солнечный свет.
—Он умер, и больше не вернется! — сказала она ласточкам.
—Не верим! — ответили они, и, наконец, сама Герда перестала этому верить.
—Надену-ка я свои новые красные башмачки, — сказала она как-то утром. — Кай еще ни разу не видел их. А потом спущусь к реке и спрошу о нем.
Было еще очень рано. Девочка поцеловала спящую бабушку, надела красные башмачки, одна-одинешенька вышла за ворота и спустилась к реке:
—Правда, что ты взяла моего маленького дружка? Я подарю тебе свои красные башмачки, если ты мне его вернешь.
И девочке почудилось, будто волны как-то странно кивают ей; тогда она сняла свои красные башмачки — самое дорогое, что у нее было — бросила их в реку; но она не могла забросить их далеко, и волны тут же вынесли башмачки обратно на берег — видно, река не захотела взять ее сокровище, раз у нее не было маленького Кая. Но Герда подумала, что слишком близко бросила башмачки, вот она и вскочила в лодку, лежавшую на песчаной отмели, подошла к самому краю кормы и бросила башмачки в воду. Лодка не была привязана и от резкого толчка соскользнула в воду. Герда заметила это и решила поскорее выбраться на берег, но пока она пробиралась обратно на нос, лодка отплыла на сажень от берега и понеслась по течению. Герда очень испугалась и заплакала, но никто, кроме воробьев, не слышал ее; а воробьи не могли перенести ее на сушу, но они летели вдоль берега и щебетали, словно хотели утешить ее:
—Мы тут! Мы тут!
Поток уносил лодку все дальше, Герда сидела совсем тихо в одних чулках — красные башмачки плыли за лодкой, но они не могли ее догнать: лодка плыла гораздо быстрее.
Берега реки были очень красивы: повсюду росли вековые деревья, пестрели чудесные цветы, на склонах паслись овцы и коровы, но нигде не было видно людей.
“Может быть, река несет меня прямо к Каю?” — подумала Герда. Она повеселела, встала на ноги и долго-долго любовалась живописными зелеными берегами; лодка подплыла к большому вишневому саду, в котором приютился маленький домик с чудесными красными и синими окнами и с соломенной крышей. Перед домиком стояли два деревянных солдата и отдавали ружьями честь всем, кто проплывал мимо. Герда подумала, что они живые, и окликнула их, но солдаты, конечно, не ответили ей; лодка подплыла еще ближе, — она почти вплотную подошла к берегу.
Девочка закричала еще громче, и тогда из домика, опираясь на клюку, вышла дряхлая-предряхлая старушка в широкополой соломенной шляпе, расписанной чудесными цветами.
—Ах ты, бедняжка! — сказала, старушка. — Как это ты попала на такую большую, быструю реку, да еще заплыла так далеко?
Тут старушка вошла в воду, подцепила своей клюкой лодку, подтянула ее к берегу и высадила Герду.
Девочка была рада-радешенька, что наконец выбралась на берег, хоть и немного побаивалась незнакомой старухи.
—Ну, пойдем; расскажи мне, кто ты и как сюда попала, — сказала старушка.
Герда стала рассказывать обо всем, что с ней приключилось, а старушка качала головой и говорила: “Гм! Гм!” Но вот Герда кончила и спросила ее, не видела ли она маленького Кая. Старушка ответила, что здесь он еще не проходил, но, наверное, скоро придет сюда, так что девочке нечего горевать — пусть отведает ее вишен да посмотрит на цветы, что растут в саду; цветы эти красивее любых книжек с картинками, и каждый цветок рассказывает свою сказку. Тут старушка взяла Герду за руку, увела ее к себе в домик и заперла дверь на ключ.
Окна в домике были высоко от полу и все из разных стекол: красных, синих и желтых, — поэтому и вся комната была освещена каким-то удивительным радужным светом. На столе стояли чудесные вишни, и старушка позволила Герде есть, сколько душе угодно. А пока девочка ела, старушка расчесывала ей волосы золотым гребешком, они блестели, словно золотые, и так чудесно вились вокруг ее нежного личика, кругленького и румяного, словно роза.
—Давно мне хотелось иметь такую миленькую девочку! — сказала старушка. — Вот увидишь, как славно мы с тобой заживем!
И чем дольше расчесывала она Герде волосы, тем быстрее Герда забывала своего названного братца Кая: ведь эта старушка умела колдовать Но она не была злой волшебницей и колдовала только изредка, для своего удовольствия; а сейчас ей очень хотелось, чтобы маленькая Герда осталась у нее. И вот она пошла в сад, помахала своей клюкой над каждым розовым кустом, и те, как стояли в цвету, так все и ушли глубоко в землю — и следа от них не осталось. Старушка боялась, что Герда, увидев розы, вспомнит свои собственные, а там и Кая, и убежит.
Сделав свое дело, старушка повела Герду в цветник. Ах, как там было красиво, как благоухали цветы! Все цветы, какие только есть на свете, всех времен года пышно цвели в этом саду; никакая книжка с картинками не могла быть пестрей и прекраснее этого цветника. Гер да прыгала от радости и играла среди цветов, пока солнце не скрылось за высокими вишневыми деревьями. Потом ее уложили в чудесную постельку с красными шелковыми перинками, а перинки те были набиты голубыми фиалками; девочка уснула, и ей снились такие чудесные сны, какие видит разве только королева в день своей свадьбы.
На другой день Герде опять позволили играть на солнышке в чудесном цветнике. Так прошло много дней. Герда знала теперь каждый цветок, но хоть их и было так много, ей все же казалось, что какого-то цветка недостает; только вот какого? Как-то раз она сидела и рассматривала соломенную шляпу старушки, расписанную цветами, и среди них прекраснее всех была роза. Старушка забыла стереть ее со шляпы, когда заколдовала живые розы и спрятала их под землю. Вот до чего доводит рассеянность!
—Как! Тут нет роз? — воскликнула Герда и побежала искать их на клумбах. Искала, искала, да так и не нашла.
Тогда девочка опустилась на землю и заплакала. Но ее горячие слезы упали как раз на то место, где был спрятан розовый куст, и как только они смочили землю, он мгновенно появился на клумбе такой же цветущий, как прежде. Герда обвила его ручонками и стала целовать розы; тут она вспомнила о тех чудных розах, что цвели дома, а потом и о Кае.
—Как же я замешкалась! — сказала девочка. — Ведь мне нужно искать Кая! Вы не знаете, где он? — спросила она у роз. — Вы верите, что его нет в живых?
—Нет, он не умер! — ответили розы. — Мы же побывали под землей, где лежат все умершие, но Кая меж ними нет.
—Спасибо вам! — сказала Герда и пошла к другим цветам. Она заглядывала в их чашечки и спрашивала:
—Не знаете ли вы, где Кай?
Но каждый цветок грелся на солнышке и грезил только своей собственной сказкой или историей; много их выслушала Герда, но никто из цветов ни слова не сказал о Кае.
Что же рассказала ей огненная лилия?
—Слышишь, как бьет барабан? “Бум!”, “Бум!”. Звуки очень однообразные, всего лишь два тона: “Бум!”, “Бум!”. Слушай заунывное пение женщин! Слушай крики жрецов ... В длинном алом одеянии стоит на костре вдова индийца. Языки пламени охватывают ее и тело умершего мужа, но женщина думает о живом человеке, что стоит тут же, — о том, чьи глаза горят ярче пламени, чьи взоры обжигают сердце горячее огня, который вот-вот испепелит ее тело. Может ли пламя сердца погаснуть в пламени костра!
—Ничего не понимаю! — сказала Герда.
—Это моя сказка, — объяснила огненная лилия. Что рассказал вьюнок?
—Старинный рыцарский замок возвышается над скалами. К нему ведет узкая горная тропинка. Старые красные стены увиты густым плющом, листья его цепляются друг за друга, плющ обвивает балкон; на балконе стоит прелестная девушка. Она перегнулась через перила и смотрит вниз на тропинку: ни одна роза не может сравниться с ней в свежести; и цветок яблони, сорванный порывом ветра, не трепещет так, как она. Как шелестит ее дивное шелковое платье! “Неужели он не придет?”
—Ты говоришь про Кая? — спросила Герда.
—Я рассказываю о своих грезах! Это моя сказка, — ответил вьюнок. Что рассказал крошка-подснежник?
—Между деревьями на толстых веревках висит длинная доска — это качели. На них стоят две маленькие девочки; платьица на них белые, как снег, а на шляпах длинные зеленые шелковые ленты, они развеваются по ветру. Братишка, постарше их, стоит на качелях, обвив веревку рукой, чтобы не упасть; в одной руке у него чашечка с водой, а в другой трубочка, — он пускает мыльные пузыри; качели качаются, пузыри летают по воздуху и переливаются всеми цветами радуги. Последний пузырь еще висит на конце трубочки и раскачивается на ветру. Черная собачка, легкая, как мыльный пузырь, встает на задние лапы и хочет вспрыгнуть на качели: но качели взлетают вверх, собачонка падает, сердится и тявкает: дети дразнят ее, пузыри лопаются ... Качающаяся доска, разлетающаяся по воздуху мыльная пена — вот моя песенка!
—Что ж, она очень мила, но ты рассказываешь все это таким печальным голосом! И опять ни слова о Кае! Что рассказали гиацинты?
—Жили на свете три сестры, стройные, воздушные красавицы. На одной платье было красное, на другой голубое, на третьей — совсем белое. Взявшись за руки, танцевали они у тихого озера при ясном лунном свете. То были не эльфы, а настоящие живые девушки. В воздухе разлился сладкий аромат, а девушки исчезли в лесу. Но вот запахло еще сильней, еще слаще — три гроба выплыли из лесной чащи на озеро. В них лежали девушки; светлячки кружили в воздухе, словно крошечные трепещущие огоньки. Спят юные плясуньи или умерли? Аромат цветов говорит, что умерли. Вечерний колокол звонит по усопшим!
—Вы совсем меня расстроили, — сказала Герда. — Вы тоже так сильно пахнете. Теперь у меня из головы не идут умершие девушки! Неужели Кай тоже умер! Но розы побывали под землей, и они говорят, что его там нет.
—Динь-дон! — зазвенели колокольчики гиацинтов. — Мы звонили не над Каем. Мы и не знаем его. Мы поем свою собственную песенку.
Герда подошла к лютику, сидевшему среди блестящих зеленых листьев.
—Маленькое ясное солнышко! — сказала Герда. — Скажи, не знаешь ли ты, где мне искать моего маленького дружка?
Лютик засиял еще ярче и взглянул на Герду. Какую же песенку спел лютик? Но и в этой песенке ни слова не было о Кае!
—Был первый весенний день, солнышко приветливо светило на маленький дворик и пригревало землю. Лучи его скользили по белой стене соседнего дома. Возле самой стены распустились первые желтые цветочки, словно золотые сверкали они на солнце; старая бабушка сидела во дворе на своем стуле; вот вернулась из гостей домой ее внучка, бедная прелестная служанка. Она поцеловала бабушку; поцелуй ее — чистое золото, он идет прямо от сердца. Золото на устах, золото в сердце, золото на небе в утренний час. Вот она, моя маленькая история! — сказал лютик.
—Бедная моя бабушка! — вздохнула Герда. — Она, конечно, тоскует и страдает из-за меня; как она горевала о Кае! Но я скоро вернусь домой вместе с Каем. Незачем больше расспрашивать цветы, они ничего не знают, кроме своих собственных песен, — все равно они мне ничего не посоветуют.
И она подвязала свое платьице повыше, чтобы удобнее было бежать. Но когда Герда хотела перепрыгнуть через нарцисс, он хлестнул ее по ноге. Девочка остановилась, посмотрела на длинный желтый цветок и спросила:
—Может, ты что-нибудь знаешь?
И она склонилась над нарциссом, ожидая ответа.
Что же сказал нарцисс?
—Я вижу себя! Я вижу себя! О, как я благоухаю! Высоко под самой крышей в маленькой каморке стоит полуодетая танцовщица. Она то стоит на одной ножке, то на обеих, она попирает весь свет, — ведь она лишь обман зрения. Вот она льет воду из чайника на кусок материи, который держит в руках. Это ее корсаж. Чистота — лучшая красота! Белое платье висит на гвозде, вбитом в стену; оно тоже выстирано водою из чайника и высушено на крыше. Вот девушка одевается и повязывает на шею ярко-желтый платочек, а он еще резче оттеняет белизну платья. Опять одна ножка в воздухе! Смотри, как прямо она держится на другой, точно цветок на своем стебельке! Я вижу в ней себя! Я вижу в ней себя!
—Какое мне до всего этого дело! — сказала Герда. — Нечего мне об этом рассказывать!
И она побежала в конец сада. Калитка была заперта, но Герда так долго расшатывала заржавевший засов, что он поддался, калитка распахнулась, и вот девочка босиком побежала по дороге. Раза три она оглядывалась, но никто не гнался за ней. Наконец, она устала, присела на большой камень и огляделась по сторонам: лето уже прошло, наступила поздняя осень. У старушки в волшебном саду этого не было заметно, — ведь там все время сияло солнце и цвели цветы всех времен года.
—Господи! Как я замешкалась!,— сказала Герда. — Ведь уже осень! Нет, мне нельзя отдыхать!
Она встала и пошла дальше.
Ах, как ныли ее усталые ножки! Как неприветливо и холодно было вокруг! Длинные листья на ивах совсем пожелтели, роса стекала с них крупными каплями. Листья падали на землю один за другим. Только на терновнике еще остались ягоды, но они были такие вяжущие, терпкие.
Ах, до чего серым и унылым казался весь мир!

Четвертая история
Принц и Принцесса
Герде пришлось опять присесть и отдохнуть. На снегу прямо перед ней прыгал большой ворон; долго-долго смотрел он на девочку, кивая головой, и, наконец, сказал:
—Карр-карр! Добррый день!
Лучше ворон не умел говорить, но от всей души желал девочке добра и спросил ее, куда это она бредет по белу свету одна-одинешенька. Слово “одна” Герда хорошо поняла, она почувствовала, что это значит. Вот она и рассказала ворону о своей жизни и спросила, не видел ли он Кая.
Ворон в раздумье покачал головой и прокаркал:
—Очень верроятно! Очень верроятно!
—Как? Правда? — воскликнула девочка; она осыпала ворона поцелуями и так крепко обняла его, что чуть не задушила.
—Будь благорразумна, будь благорразумна! — сказал ворон. — Я думаю, что это был Кай! Но он, верно, совсем забыл тебя из-за своей принцессы!
—Разве он живет у принцессы? — спросила Герда.
—Да вот, послушай! — сказал ворон. — Только мне ужасно трудно говорить на человечьем языке. Вот если бы ты понимала по-вороньи, я бы тебе куда лучше все рассказал!
—Нет, этому я не научилась, — вздохнула Герда. — Но бабушка, та понимала, она даже знала “тайный” язык*. Вот и мне бы научиться!
—Ну, ничего, — сказал ворон. — Расскажу, как сумею, пусть хоть плохо. И он рассказал обо всем, что знал.
—В королевстве, где мы с тобой находимся, живет принцесса — такая умница, что и сказать нельзя! Она прочла все газеты, какие только есть на свете, и тут же позабыла, что в них написано, — вот какая умница! Как-то недавно сидела она на троне — а люди говорят, что это скука смертная! — и вдруг начала напевать вот эту песенку: “Что бы мне бы не выйти замуж! Что бы мне бы не выйти замуж!”. “А почему бы и нет!” — подумала она, и ей захотелось выйти замуж. Но в мужья она хотела взять такого человека, который сумел бы ответить, если с ним заговорят, а не такого, который только и знает, что важничать, — ведь это так скучно. Она приказала барабанщикам ударить в барабаны и созвать всех придворных дам; а когда придворные дамы собрались и узнали о намерениях принцессы, они очень обрадовались.
—Вот и хорошо! — говорили они. — Мы сами совсем недавно об этом думали . . .
—Верь, все, что я тебе говорю, истинная правда! — сказал ворон. У меня при дворе есть невеста, она ручная, и ей можно разгуливать по замку. Вот она-то мне обо всем и рассказала.
Невеста его была тоже ворона: ведь каждый ищет себе жену под стать.
—На другой день все газеты вышли с каймой из сердечек и с вензелями принцессы. В них было объявлено, что каждый молодой человек приятной наружности может беспрепятственно явиться во дворец и побеседовать с принцессой; того, кто будет говорить непринужденно, словно дома, и окажется всех красноречивей, принцесса возьмет себе в мужья.
—Да, да! — повторил ворон. — Все это так же верно, как то, что здесь сижу. Народ повалил во дворец толпами — какая там была толкотня, давка! Но ни в первый, ни во второй день никому не улыбнулось счастье. Все женихи бойко разговаривали, пока были на улице, но стоило им перешагнуть дворцовый порог, увидеть гвардию в расшитых серебром мундирах, а на лестнице лакеев в золотых ливреях, залитые светом залы, как их брала оторопь. А как встанут они перед троном, на котором сидит принцесса, так ни звука из себя выдавить не могут, только повторяют последние принцессины слова. А ей вовсе неинтересно было слушать все это снова. Можно было подумать, что всех их дурманом опоили! Но стоило им снова очутиться на улице, как языки у них развязывались. Длинный-предлинный хвост женихов тянулся от городских ворот до самого дворца. Я сам там был и все видел. Женихи хотели пить и едва держались на ногах от голода, а во дворце им даже стакана теплой воды не поднесли. Правда, те, что поумнее, захватили с собой хлеба с маслом, но, конечно, никто и не подумал поделиться со своими соседями. “Нет, уж пусть лучше у него будет голодный вид, тогда принцесса его не выберет”, — рассуждали они.
—Ну, а Кай-то, Кай? — спросила Герда. — Когда же он появился? И он приходил свататься?
—Постой, постой! Теперь мы как раз и до него добрались! На третий день пришел маленький человек — ни в карете, ни верхом, а просто пешком и храбро зашагал прямо во дворец; глаза его сияли, как твои, у него были красивые длинные волосы, но одет был совсем бедно.
—Это Кай! — обрадовалась Герда. — Наконец-то я нашла его! От радости она захлопала в ладоши.
—За спиной у него была котомка, — сказал ворон.
—Нет, это были салазки! — возразила Герда. — Он ушел из дома с санками.
—А может, и санки, — согласился ворон. Я не разглядел хорошенько. Но моя невеста, ручная ворона, рассказала мне, что когда он вошел во дворец и увидел гвардию в расшитых серебром мундирах, а на лестнице лакеев в золотых ливреях, он ни капельки не смутился, а только приветливо кивнул им и сказал: “Должно быть, скучно стоять на лестнице! Пойду-ка я лучше в комнаты!” Залы были залиты светом; тайные советники и их превосходительства ходили без сапог и разносили золотые блюда, — ведь надо же держаться с достоинством!
А сапоги мальчика ужасно скрипели, но это его ничуть не смущало.
—Это, наверное, был Кай! — сказал Герда.—Я помню, у него были новые сапоги, я слышала, как они скрипели у бабушки в комнате!
—Да, скрипели они порядком, — продолжал ворон. — Но мальчик смело подошел к принцессе, которая сидела на жемчужине величиной с колесо прялки. Вокруг стояли все придворные дамы со своими служанками и со служанками своих служанок и все кавалеры со своими камердинерами, слугами своих камердинеров и прислужниками камердинерских слуг; и чем ближе к двери стояли они, тем надменнее держались. На прислужника камердинерских слуг, который всегда носит туфли, нельзя было взглянуть без трепета, до того важно стоял он у порога!
—Ах, наверное, было очень страшно! — сказала Герда. — Ну, так что же, женился Кай на принцессе?
—Не будь я вороном, я бы сам на ней женился, хоть я и помолвлен! Он стал беседовать с принцессой и говорил так же хорошо, как я, когда говорю по-вороньи. Так сказала моя милая невеста, ручная ворона. Мальчик был очень храбрый и в то же время милый; он заявил, что пришел во дворец не свататься, — просто ему захотелось побеседовать с умной принцессой; ну, так вот, она понравилась ему, а он ей.
—Да, конечно, это Кай! — сказала Герда. — Он ведь ужасно умный! Он умел считать в уме, да еще знал дроби! Ах, пожалуйста, проводи меня во дворец!
—Легко сказать! — ответил ворон, — Да как это сделать? Я поговорю об этом с моей милой невестой, ручной вороной; может, она что-нибудь посоветует; должен тебе сказать, что такую маленькую девочку, как ты, ни за что не пустят во дворец!
—Меня пустят! — сказала Герда. — Как только Кай услышит, что я здесь, он сейчас же придет за мной.
—Подожди меня у решетки! — каркнул ворон, покачал головой и улетел. Он вернулся только поздно вечером.
—Карр! Карр! — закричал он. — Моя невеста шлет тебе наилучшие пожелания и кусочек хлеба. Она стащила его в кухне — там хлеба много, а ты, наверное, проголодалась. Тебе не попасть во дворец, — ведь ты босая. Гвардия в серебряных мундирах и лакеи в золотых ливреях ни за что не пропустят тебя. Но не плачь, ты все-таки туда попадешь! Моя невеста знает маленькую заднюю лестницу, которая ведет прямо в спальню, и она сумеет раздобыть ключ.
Они вошли в сад, пошли по длинной аллее, где с деревьев один за другим падали осенние листья. А когда в окнах погасли огни, ворон подвел Герду к задней дверце, которая была чуть приоткрыта.
О, как билось сердце девочки от страха и нетерпения! Точно она собиралась сделать что-то дурное, — а ведь ей только хотелось убедиться, Кай ли это! Да, да, конечно он здесь! Она так живо представляла себе его умные глаза и длинные волосы. Девочка ясно видела, как он улыбается ей, словно в те дни, когда они сидели рядом под розами. Он, конечно, обрадуется, как только увидит ее и узнает, в какой длинный путь отправилась она из-за него и как горевали о нем все родные и близкие. Она была сама не своя от страха и радости!
Но вот они и на площадке лестницы. На шкафу горела маленькая лампа. На полу посреди лестничной площадки стояла ручная ворона, она вертела головой во все стороны и разглядывала Герду. Девочка присела и поклонилась вороне, как ее учила бабушка.
—Мой жених рассказывал мне о вас столько хорошего, милая барышня, — сказала ручная ворона. —Ваша “vita”**, как принято говорить, тоже очень трогательна. Не угодно ли Вам взять лампу, а я пойду впереди. Мы пойдем напрямик, тут мы не встретим ни души.
—Мне кажется, что кто-то идет за нами, — сказала Герда, и в это мгновение какие-то тени с легким шумом промчались мимо нее: кони на стройных ногах, с развевающимися гривами, охотники, дамы и кавалеры верхом на лошадях.
—Это сны! — сказала ворона. — Они пришли, чтобы унести мысли высоких особ на охоту. Тем лучше для нас, по крайней мере никто не помешает вам повнимательнее рассмотреть спящих. Но я надеюсь, что вы, заняв высокое положение при дворе, покажете себя с самой лучшей стороны и не забудете нас!
—Есть о чем говорить! Это сам собой разумеется, — сказал лесной ворон. Тут они вошли в первый зал. Стены его были обиты атласом, а на том атласе были вытканы дивные цветы; и тут мимо девочки опять пронеслись сны, но они летели так быстро, что Герда не смогла рассмотреть благородных всадников. Один зал был великолепнее другого; Герду эта роскошь совсем ослепила. Наконец, они вошли в спальню; потолок ее напоминал огромную пальму с листьями из драгоценного хрусталя; со средины пола к потолку поднимался толстый золотой ствол, а на нем висели две кровати в виде лилий; одна была белая — в ней лежала принцесса, а другая красная — в ней Герда надеялась найти Кая. Она отвела в сторону один из красных лепестков и увидела русый затылок. О, это Кай! Она громко его окликнула и поднесла лампу к самому его лицу, — сны с шумом умчались прочь; принц проснулся и повернул голову . . . Ах, это был не Кай!
Принц походил на Кая только с затылка, но он тоже был молодой и красивый. Из белой лилии выглянула принцесса и спросила, что случилось. Герда расплакалась и рассказала обо всем, что с ней приключилось, упомянула она и о том, что сделали для нее ворон и его невеста.
—Ах ты, бедняжка! — пожалели девочку принц и принцесса; они похвалили ворон и сказали, что вовсе не сердятся на них, — но только впредь пусть этого не делают! А за этот поступок они даже решили их наградить.
—Хотите быть вольными птицами? — спросила принцесса. — Или желаете занять должность придворных ворон на полном содержании из кухонных остатков?
Ворон с вороной поклонились и попросили позволения остаться при дворе. Они подумали о старости и сказали:
—Хорошо иметь верный кусок хлеба на старости лет!
Принц встал и уступил свою постель Герде, пока он больше ничего не мог для нее сделать. А девочка сложила ручки и подумала: “До чего же добры люди и животные!” Потом она закрыла глаза и сладко заснула. Сны опять прилетели, но теперь они были похожи на божьих ангелов и везли маленькие санки, на которых сидел Кай и кивал. Увы, это был только сон, и стоило девочке проснуться, как все исчезло.
На другой день Герду с ног до головы нарядили в шелк и бархат; ей предложили остаться во дворце и пожить в свое удовольствие; но Герда попросила только лошадь с повозкой и сапожки, — она хотела тут же отправиться на поиски Кая.
Ей дали и сапожки, и муфту, и нарядное платье, а когда она простилась со всеми, к дворцовым воротам подъехала новая карета из чистого золота: герб принца и принцессы сиял на ней, словно звезда. Кучер, слуги и форейторы — да, там были даже форейторы — сидели на своих местах, а на головах у них красовались маленькие золотые короны. Принц и принцесса сами усадили Герду в карету и пожелали ей счастья. Лесной ворон — теперь он уже был женат — провожал девочку первые три мили; он сидел рядом с ней, потому что не переносил езды “задом-наперед”. Ручная ворона сидела на воротах и хлопала крыльями; она не поехала вместе с ними: с тех пор, как ей пожаловали должность при дворе, она страдала головными болями от обжорства. Карета была набита сахарными крендельками, а ящик под сиденьем — фруктами и пряниками.
—Прощай, прощай! — закричали принц и принцесса. Герда заплакала, и ворона тоже. Так они проехали три мили, потом ворон тоже простился с ней. Тяжело им было расставаться. Ворон взлетел на дерево и махал черными крыльями, пока карета, сверкавшая, как солнце, не скрылась из виду.

История пятая
Маленькая разбойница
Они ехали по темному лесу, карета горела, словно пламя, свет резал разбойникам глаза: этого они не потерпели.
—Золото! Золото! — закричали они, выскочили на дорогу, схватили лошадей под уздцы, убили маленьких форейторов, кучера и слуг и вытащили из кареты Герду.
—Ишь, какая толстенькая! Орешками откормлена! — сказала старая разбойница с длинной жесткой бородой и мохнатыми нависшими бровями.
—Словно откормленный барашек! Посмотрим, какова она на вкус? И она вытащила свой острый нож; он так сверкал, что на него было страшно взглянуть.
—Ай! — закричала вдруг разбойница: это ее укусила за ухо собственная дочка, сидевшая у нее за спиной. Она была такая своенравная и озорная, что любо посмотреть.
—Ах ты, дрянная девчонка! — закричала мать, но убить Герду она не успела.
—Пусть она со мной играет! — сказала маленькая разбойница. — Пусть отдаст мне свою муфту и свое хорошенькое платьице, а спать она будет со мной в моей постельке!
Тут она снова укусила разбойницу, да так, что та подпрыгнула от боли и завертелась на одном месте.
Разбойники хохотали и говорили:
—Ишь, как она пляшет со своей девчонкой!
—Я хочу в карету! — сказала маленькая разбойница и настояла на своем, — такая уж она была избалованная и упрямая.
Маленькая разбойница и Герда сели в карету и понеслись по корягам и камням, прямо в чащу леса. Маленькая разбойница была ростом с Герду, но сильнее, шире ее в плечах и гораздо смуглее; волосы у нее были темные, а глаза совсем черные и грустные. Она обняла Герду и сказала:
—Они не посмеют тебя убить, пока я сама не рассержусь на тебя. Ты, наверное, принцесса?
—Нет, — ответила Герда и рассказала ей обо всем, что ей пришлось пережить, и о том, как она любит Кая.
Маленькая разбойница серьезно поглядела на нее и сказала:
—Они не посмеют тебя убить, даже если я на тебя рассержусь, — скорей уж я сама тебя убью!
Она вытерла Герде слезы и засунула руки в ее красивую, мягкую и теплую муфточку.
Вот карета остановилась; они въехали во двор разбойничьего замка. Замок потрескался сверху донизу; из трещин вылетали вороны и вороны. Огромные бульдоги, такие свирепые, точно им не терпелось проглотить человека, прыгали по двору; но лаять они не лаяли — это было запрещено.
Посреди огромного, старого, почерневшего от дыма зала прямо на каменном полу пылал огонь. Дым поднимался к потолку и сам должен был искать себе выход; в большом котле варилась похлебка, а на вертелах жарились зайцы и кролики.
—Эту ночь ты будешь спать со мной, рядом с моими зверюшками, — сказала маленькая разбойница.
Девочек накормили и напоили, и они ушли в свой угол, где лежала солома, покрытая коврами. Над этим ложем на жердочках и шестах сидело около сотни голубей: казалось, что все они спали, но когда девочки подошли, голуби слегка зашевелились.
—Это все мои! — сказала маленькая разбойница. Она схватила того, что сидел поближе, взяла его за лапку и так тряхнула, что он забил крыльями.
—На, поцелуй его! — крикнула она, ткнув голубя прямо в лицо Герде. — А там сидят лесные пройдохи! — продолжала она,—Это дикие голуби, витютни, вон те два! — и показала на деревянную решетку, закрывавшую углубление в стене. — Их нужно держать взаперти, не то улетят. А вот и мой любимец, старина-олень! — И девочка потянула за рога северного оленя в блестящем медном ошейнике; он был привязан к стене. — Его тоже нужно держать на привязи, не то мигом удерет. Каждый вечер я щекочу его шею своим острым ножом. Ух, как он его боится!
И маленькая разбойница вытащила из расщелины в стене длинный нож и провела им по шее оленя; бедное животное стало брыкаться, а маленькая разбойница захохотала и потащила Герду к постели.
—А ты что, спишь с ножом? — спросила Герда и испуганно покосилась на острый нож.
—Я всегда сплю с ножом! — ответила маленькая разбойница. — Мало ли что может случиться? А теперь расскажи еще раз о Кае и о том, как ты странствовала по белу свету.
Герда рассказала все с самого начала. Лесные голуби тихо ворковали за решеткой, а остальные уже спали. Маленькая разбойница обняла одной рукой Герду за шею, — в другой у нее был нож — и захрапела; но Герда не могла сомкнуть глаз: девочка не знала, убьют ее или оставят в живых. Разбойники сидели вокруг огня, пили вино и распевали песни, а старуха-разбойница кувыркалась. Девочка с ужасом смотрела на них.
Вдруг заворковали дикие голуби:
—Курр! Курр! Мы видели Кая! Белая курица несла на спине его салазки, а сам он сидел рядом со Снежной королевой в ее санях; они мчались над лесом, когда мы еще лежали в гнезде; она дохнула на нас, и все птенцы, кроме меня и брата, умерли. Курр! Курр!
—Что вы говорите? — воскликнула Герда. — Куда умчалась Снежная королева? Знаете вы еще что-нибудь?
—Видно, она улетела в Лапландию, — ведь там вечный снег и лед. Спроси у северного оленя, что стоит тут на привязи.
—Да, там лед и снег! Да, там чудесно! — сказал олень.—Там хорошо! Скачи себе на воле по необъятным сверкающим снежным равнинам! Там Снежная королева раскинула свой летний шатер, а постоянные ее чертоги у Северного полюса на острове Шпицберген!
—О Кай, мой милый Кай! — вздохнула Герда.
—Лежи смирно! — проворчала маленькая разбойница. — Не то пырну тебя ножом!
Утром Герда пересказала ей все, что говорили лесные голуби. Маленькая разбойница серьезно посмотрела на нее и сказала:
—Ладно, ладно... А ты знаешь, где Лапландия? — спросила она у северного оленя.
—Кому же это знать, как не мне! — ответил олень, и глаза у него заблестели. — Там я родился и вырос, там я скакал по снежным равнинам!
—Слушай! — сказала Герде маленькая разбойница. — Видишь, все наши ушли, только мать осталась дома; но она немного погодя хлебнет из большой бутыли и вздремнет, — тогда я кое-что сделаю для тебя.
Тут она спрыгнула с постели, обняла мать, дернула ее за бороду и сказала:
—Здравствуй, мой милый козлик!
А мать ущипнула ее за нос, так что он покраснел и посинел, — это они, любя, ласкали друг друга.
Потом, когда мать хлебнула из своей бутыли и задремала, маленькая разбойница подошла к оленю и сказала:
—Я бы еще не раз пощекотала тебя этим острым ножом! Ты ведь так смешно дрожишь. Ну, да ладно! Я отвяжу тебя и выпущу на волю! Можешь убираться в свою Лапландию. Только беги, что есть силы, и отнеси эту девочку во дворец Снежной королевы к ее милому дружку. Ты ведь слышал, что она рассказывала? Говорила она довольно громко, а ты вечно подслушиваешь!
Северный олень подпрыгнул от радости. Маленькая разбойница посадила на него Герду, крепко привязала ее на всякий случай и даже подсунула под нее мягкую подушечку, чтобы ей удобно было сидеть.
—Так и быть, — сказала она, — бери свои меховые сапожки, ведь тебе будет холодно, а муфту я не отдам, уж очень она мне нравится! Но я не хочу, чтобы ты зябла. Вот тебе рукавицы моей матери. Они огромные, как раз до самых локтей. Сунь в них руки! Ну вот, теперь руки у тебя, как у моей уродины-мамаши!
Герда плакала от радости.
—Терпеть не могу, когда ревут, — сказала маленькая разбойница. — Ты теперь радоваться должна! Вот тебе две буханки хлеба и окорок; чтобы ты не голодала.
Маленькая разбойница привязала все это оленю на спину, открыла ворота, заманила собак в дом, перерезала веревку своим острым ножом и сказала оленю:
—Ну, беги! Да смотри, береги девочку!
Герда протянула маленькой разбойнице обе руки в огромных рукавицах и попрощалась с нею. Олень пустился во всю прыть через пни и кусты, по лесам, по болотам, по степям. Выли волки, каркали вороны. “Трах! Трах!” — послышалось вдруг сверху. Казалось, что весь небосвод охватило алое зарево.
—Вот оно, мое родное северное сияние! — сказал олень. — Посмотри, как горит!
И он побежал еще быстрее, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Прошло много времени. Хлеб был съеден, ветчина тоже. И вот они в Лапландии.

История шестая
Лапландка и финка
Они остановились у жалкой лачужки; крыша почти касалась земли, а дверь была ужасно низенькая: чтобы войти в избушку или выйти из нее, людям приходилось проползать на четвереньках. Дома была только старая лапландка, жарившая рыбу при свете коптилки, в которой горела ворвань. Северный олень рассказал лапландке историю Герды, но сначала он поведал свою собственную, — она казалась ему гораздо важнее. А Герда так продрогла, что и говорить не могла.
—Ах вы, бедняжки! — сказала лапландка. — Вам еще предстоит долгий путь; нужно пробежать сто с лишним миль, тогда вы доберетесь до Финмарка; там дача Снежной королевы, каждый вечер она зажигает голубые бенгальские огни. Я напишу несколько слов на сушеной треске — бумаги у меня нет — а вы снесите ее одной финке, что живет в тех местах. Она лучше меня научит вас, что надо делать.
Когда Герда согрелась, наелась и напилась, лапландка написала несколько слов на сушеной треске, наказала Герде хорошенько ее беречь, привязала девочку к спине оленя, и тот снова помчался во весь дух. “Трах! Трах!” — потрескивало что-то вверху, а небо всю ночь озаряло чудесное голубое пламя северного сияния.
Так добрались они до Финмарка и постучали в дымовую трубу лачуги финки — у нее и дверей-то не было.
В лачуге было так жарко, что финка ходила полунагая; это была маленькая, угрюмая женщина. Она живо раздела Герду, стащила с нее меховые сапожки и рукавицы, чтобы девочке не было слишком жарко, а оленю положила на голову кусок льда и только потом принялась читать то, что было написано на сушеной треске. Три раза она прочла письмо и запомнила его наизусть, а треску бросила в котел с супом: ведь треску можно было съесть, — у финки ничего даром не пропадало.
Тут олень рассказал сначала свою историю, а потом историю Герды. Финка молча слушала его и только мигала своими умными глазами.
—Ты мудрая женщина, — сказал северный олень. — Я знаю, ты можешь связать одной ниткой все ветры на свете; развяжет моряк один узел — подует попутный ветер; развяжет другой — ветер станет крепче; развяжет третий и четвертый — разыграется такая буря, что деревья повалятся. Не могла бы ты дать девочке такого питья, чтобы она получила силу дюжины богатырей и одолела Снежную королеву?
—Силу дюжины богатырей? — повторила финка. — Да, это бы ей помогло! Финка подошла к какому-то ящичку, вынула из него большой кожаный свиток и развернула его; на нем были начертаны какие-то странные письмена. Финка принялась разбирать их и разбирала так усердно, что у нее на лбу выступил пот.
Олень снова принялся просить за маленькую Герду, а девочка глядела на финку такими умоляющими, полными слез глазами, что та опять замигала и отвела оленя в угол. Положив ему на голову новый кусочек льда, она прошептала:
—Кай в самом деле у Снежной королевы. Он всем доволен и уверен, что это самое лучшее место на земле. А причиной всему осколки волшебного зеркала, что сидят у него в глазу и в сердце. Нужно их вынуть, иначе Кай никогда не будет настоящим человеком, и Снежная королева сохранит над ним свою власть!
—А не можешь ли дать что-нибудь Герде, чтобы она справилась с этой злой силой?
—Сильнее, чем она есть, я не могу ее сделать. Разве ты не видишь, как велика ее сила? Разве ты не видишь, как ей служат люди и животные? Ведь она босая обошла полсвета! Она не должна думать, что силу ей дали мы: сила эта в ее сердце, сила ее в том, что она милое, невинное дитя. Если она сама не сможет проникнуть в чертоги Снежной королевы и вынуть осколки из сердца и из глаза Кая, мы ей ничем не сможем помочь. В двух милях отсюда начинается сад Снежной королевы; ту да ты можешь отнести девочку. Ссадишь ее около куста с красными ягодами, что стоит в снегу. Не трать времени на разговоры, а мигом возвращайся обратно.
С этими словами финка посадила Герду на оленя и тот побежал со всех ног.
—Ах, я забыла мои сапожки и рукавицы! — закричала Герда: ее обожгло холодом. Но олень не посмел остановиться, пока не добежал до куста с красными ягодами. Там он спустил девочку, поцеловал ее в губы, по его щекам покатились крупные блестящие слезы. Затем он стрелой помчался назад. Бедная Герда стояла без сапожек, без рукавиц посреди ужасной ледяной пустыни.
Она побежала вперед, что было силы; навстречу ей несся целый полк снежных хлопьев, но они не падали с неба — небо было совсем ясное, освещенное северным сиянием. Нет, снежные хлопья неслись по земле, и чем ближе они подлетали, тем крупнее становились. Вспомнила тут Герда большие красивые снежинки, которые она видела под увеличительным стеклом, но эти были куда больше, страшнее, и все живые. Это были передовые отряды войска Снежной королевы. Вид у них был диковинный: одни напоминали больших безобразных ежей, другие — клубки змей, третьи — толстых медвежат со взъерошенной шерстью; но все они сверкали белизной, все были живыми снежными хлопьями.
Герда принялась читать “Отче наш”, а холод был такой, что ее дыхание тотчас превращалось в густой туман. Туман этот все сгущался и сгущался, и вдруг из него начали выделяться маленькие светлые ангелочки, которые, коснувшись земли, вырастали в больших грозных ангелов со шлемами на головах; все они были вооружены щитами и копьями. Ангелов становилось все больше и больше, а когда Герда дочитала молитву, ее окружал целый легион. Ангелы пронзали копьями снежных чудовищ, и они рассыпались на сотни кусков. Герда смело пошла вперед, теперь у нее была надежная защита; ангелы гладили ей руки и ноги, и девочка почти не ощущала холода.
Она быстро приближалась к чертогам Снежной королевы.
Ну, а что же в это время делал Кай? Конечно, он не думал о Герде; где уж ему было догадаться, что она стоит перед самым дворцом.

История седьмая
Что произошло в чертогах снежной королевы и что случилось потом
Стены дворца намели снежные метели, а окна и двери проделали буйные ветры. Во дворце было больше ста залов; они были разбросаны как попало, по прихоти вьюг; самый большой зал простирался на много-много миль. Весь дворец освещался ярким северным сиянием. Как холодно, как пустынно было в этих ослепительно белых залах!
Веселье никогда не заглядывало сюда! Ни разу не устраивались здесь медвежьи балы под музыку бури, балы, на которых белые медведи расхаживали бы на задних лапах, показывая свою грацию и изящные манеры; ни разу не собралось здесь общество, чтобы поиграть в жмурки или фанты; даже беленькие кумушки-лисички, и те никогда не забегали сюда поболтать за чашкой кофе. Холодно и пустынно было в огромных чертогах Снежной королевы. Северное сияние сияло так правильно, что можно было рассчитать, когда оно разгорится ярким пламенем и когда совсем ослабнет.
Посреди самого большого пустынного зала лежало замерзшее озеро. Лед на нем треснул и разбился на тысячи кусков; все куски были совершенно одинаковые и правильные, — настоящее произведение искусства! Когда Снежная королева бывала дома, она восседала посреди этого озера и говорила потом, что она сидит на зеркале разума: по ее мнению, это было единственное и неповторимое зеркало, самое лучшее на свете.
Кай посинел и почти почернел от холода, но не замечал этого, — ведь поцелуй Снежной королевы сделали его нечувствительным к стуже, а сердце его давно превратилось в кусок льда. Он возился с остроконечными плоскими льдинками, укладывая их на все лады, — Кай хотел что-то сложить из них. Это напоминало игру, которая называется “китайской головоломкой”; состоит она в том, что из деревянных дощечек складываются различные фигуры. И Кай тоже складывал фигуры, одну затейливее другой. Эта игра называлась “ледяной головоломкой”. В его глазах эти фигуры были чудом искусства, а складывание их — занятием первостепенной важности. И все потому, что в глазу у него сидел осколок волшебного зеркала. Он складывал целые слова из льдин, но никак не мог составить того, что ему так хотелось, — слова “вечность”. А Снежная королева сказала ему: “Сложи это слово, — и ты будешь сам себе господин, а я подарю тебе весь мир и новые коньки”. Но он никак не мог его сложить.
—Теперь я полечу в теплые края! — сказала Снежная королева. — Загляну в черные котлы!
Котлами она называла кратеры огнедышащих гор, Везувия и Этны.
—Побелю их немного. Так надо. Это полезно для лимонов и винограда! Снежная королева улетела, а Кай остался один в пустом ледяном зале, тянувшемся на несколько миль. Он смотрел на льдины и все думал, думал, так что голова у него трещала. Окоченевший мальчик сидел неподвижно. Можно было подумать, что он замерз.
А тем временем Герда входила в огромные ворота, где разгуливали свирепые ветры. Но она прочла вечернюю молитву, и ветры утихли, словно заснули. Герда вошла в необозримый пустынный ледяной зал, увидела Кая и тотчас узнала его. Девочка бросилась ему на шею, крепко обняла его и воскликнула:
—Кай, мой милый Кай! Наконец-то я тебя нашла!
Но Кай даже не пошевельнулся: он сидел все такой же невозмутимый и холодный. И тут Герда расплакалась: горячие слезы упали Каю на грудь и проникли в самое сердце; они растопили лед и расплавили осколок зеркала. Кай взглянул на Герду, а она запела:
—Розы в долинах цветут... Красота!
Скоро мы узрим младенца Христа.
Кай вдруг залился слезами и плакал так сильно, что второй осколок выкатился из глаза. Он узнал Герду и радостно воскликнул:
—Герда! Милая Герда! Где ты пропадала? И где я сам был? — И он посмотрел по сторонам. — Как здесь холодно! Как пустынно в этих огромных залах!
Он крепко прижался к Герде, а она смеялась и плакала от радости. Да, радость ее была так велика, что даже льдины пустились в пляс, а когда устали, улеглись так, что из них составилось то самое слово, которое велела сложить Каю Снежная королева. За это слово она пообещала подарить ему свободу, весь свет и новые коньки.
Герда поцеловала Кая в обе щеки, и они опять порозовели; поцеловала в глаза — и они засияли, как у нее; поцеловала его руки и ноги — и он снова стал бодрым и здоровым. Пусть Снежная королева возвращается, когда ей вздумается, — ведь его отпускная, написанная блестящими ледяными буквами, лежала здесь.
Кай и Герда взялись за руки и вышли из дворца. Они говорили о бабушке и розах, что росли дома под самой крышей. И повсюду, где они шли, стихали буйные ветры, а солнышко выглядывало из-за туч. У куста с красными ягодами их поджидал северный олень, он привел с собой и молодую олениху, вымя ее было полно молока. Она напоила детей теплым молоком и поцеловала их в губы. Потом она с оленем отвезла Кая и Герду сначала к Финке. У нее они отогрелись и узнали дорогу домой, а потом отправились к лапландке; та сшила им новую одежду и починила салазки Кая.
Олень с оленихой бежали рядом и провожали их до самой границы Лапландии, где уже пробивалась первая зелень. Тут Кай и Герда расстались с оленями и с лапландкой.
—Прощайте! Прощайте! — говорили они друг другу.
Щебетали первые птички, деревья покрылись зелеными почками. Из лесу верхом на великолепном коне выехала молодая девушка в ярко-красной шапочке и с пистолетом в руках. Герда сразу узнала коня, когда-то он был впряжен в золотую карету. Это была маленькая разбойница; ей надоело сидеть дома и она захотела побывать на севере, а если там не понравится, — то и в других частях света.
Они с Гер дои сразу узнали друг друга. Вот была радость!
—Ну и бродяга же ты! — сказала она Каю. — Хотела бы я знать, стоишь ли ты того, чтобы за тобой бегали на край света!
Но Герда погладила ее по щеке и спросила про принца и принцессу.
—Они уехали в чужие края, — ответила девушка-разбойница.
—А ворон? — спросила Герда.
—Ворон умер; ручная ворона овдовела, теперь она носит на ножке в знак траура черную шерстинку и жалуется на свою судьбу. Но все это пустяки! Расскажи лучше, что было с тобой, и как ты его нашла?
Кай и Герда рассказали ей обо всем.
—Вот и сказке конец! — сказала разбойница, пожала им руки, пообещала навестить их, если ей когда-нибудь доведется побывать в их городе. Затем она отправилась странствовать по свету. Кай и Герда, взявшись за руки, пошли своей дорогой. Повсюду их встречала весна: цвели цветы, зеленела трава.
Послышался колокольный звон, и они узнали высокие башни своего родного города. Кай и Герда вошли в город, в котором жила бабушка; потом они поднялись по лестнице и вошли в комнату, где все было по-старому: часы тикали: “тик-так”, а стрелки все так же двигались. Но проходя в дверь, они заметили, что выросли и стали взрослыми. Розы цвели на желобке и заглядывали в открытые окна.
Тут же стояли их детские скамеечки. Кай с Гердой уселись на них и взялись за руки. Холодное, пустынное великолепие чертогов Снежной королевы они забыли, как тяжелый сон. Бабушка сидела на солнышке и вслух читала евангелие: “Если не будете, как дети, не войдете в царствие небесное!”
Кай и Герда взглянули друг на друга и тут только поняли смысл старого псалма:
Розы в долинах цветут... Красота!
Скоро узрим мы младенца Христа!
Так сидели они, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло теплое, благодатное лето.

Ф. М. Достоевский. Рождество на каторге.

Праздник Рождества Христова.

Наконец наступили и праздники.  Еще  в  сочельник  арестанты  почти  не выходили на работу. Вышли в швальни, в мастерские; остальные  только  побыли на разводке, и хоть и были кой-куда назначены, но почти все, поодиночке  или кучками, тотчас же возвратились в острог, и после обеда никто уже не выходил из него. Да и утром большая часть ходила только по  своим  делам,  а  не  по казенным: иные - чтоб похлопотать о пронесении вина и заказать новое; другие - повидать знакомых куманьков и кумушек или собрать к празднику должишки  за сделанные ими прежде работы; Баклушин и участвовавшие в театре - чтоб обойти некоторых  знакомых,  преимущественно  из  офицерской  прислуги,  и  достать необходимые костюмы. Иные ходили с заботливым и суетливым видом единственно потому, что и другие были суетливы  и  заботливы,  и  хоть  иным,  например,
ниоткуда не предстояло получить денег, но они смотрели так, как будто и  они тоже получат от кого-нибудь деньги; одним словом, все как  будто  ожидали  к завтрашнему  дню  какой-то  перемены,  чего-то  необыкновенного.  К   вечеру инвалиды, ходившие на базар по арестантским рассылкам, нанесли с собой много всякой всячины из  съестного:  говядины,  поросят,  даже  гусей.  Многие  из арестантов, даже самые скромные и  бережливые,  копившие  круглый  год  свои копейки, считали обязанностью раскошелиться к такому дню и достойным образом справить разговень. Завтрашней день был настоящий, неотъемлемый у  арестанта праздник, признанный за ним формально законом. В этот день арестант  не  мог быть выслан на работу, и таких дней всего было три в году.
     И, наконец, кто знает, сколько воспоминаний должно было зашевелиться  в душах этих отверженцев при встрече такого дня! Дни великих праздников  резко отпечатлеваются в памяти простолюдинов, начиная с самого  детства.  Это  дни отдохновения от их тяжких работ, дни  семейного  сбора.  В  остроге  же  они должны были припоминаться с мучениями и тоской.  Уважение  к  торжественному дню переходило у арестантов даже в какую-то  форменность;  немногие  гуляли; все были серьезны и как будто чем-то заняты, хотя у многих совсем  почти  не было дела. Но и праздные  и  гуляки  старались  сохранять  в  себе  какую-то важность... Смех как будто был запрещен. Вообще настроение дошло до какой-то щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушал общий тон,  хоть бы невзначай, того осаживали с криком и бранью и сердились на него как будто за  неуважение  к  самому  празднику.   Это   настроение   арестантов   было замечательно, даже трогательно. Кроме врожденного  благоговения  к  великому
дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением  праздника  как будто соприкасается со  всем  миром,  что  не  совсем  же  он,  стало  быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же,  что у людей. Они это чувствовали; это было видно и понятно.
     Аким Акимыч тоже очень  готовился  к  празднику.  У  него  не  было  ни семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть не  с пятнадцати лет пошел на тяжелую службу; не было  в  жизни  его  и  особенных радостей, потому что всю жизнь свою провел он регулярно, однообразно,  боясь хоть на волосок выступить из  показанных  ему  обязанностей.  Не  был  он  и особенно религиозен, потому что благонравие, казалось, поглотило в  нем  все остальные его человеческие дары и особенности, все страсти и желания, дурные и хорошие. Вследствие всего этого он готовился встретить торжественный  день не суетясь, не волнуясь, не смущаясь тоскливыми  и  совершенно  бесполезными воспоминаниями, а с тихим, методическим благонравием,  которого  было  ровно настолько,  сколько  нужно  для  исполнения  обязанности  и   раз   навсегда указанного обряда. Да и вообще он  не  любил  много  задумываться.  Значение факта, казалось, никогда не  касалось  его  головы,  но  раз  указанные  ему правила он исполнял с священною аккуратностью. Если б  завтра  же  приказали ему сделать совершенно противное,  он  бы  сделал  и  это  с  тою  же  самою
покорностью и тщательностью, как делал и противоположное тому накануне. Раз, один только раз в жизни он попробовал пожить своим умом - и попал в каторгу. Урок не пропал для него даром. И хоть ему не  суждено  было  судьбою  понять хоть когда-нибудь, в чем именно он провинился, но зато он  вывел  из  своего приключения спасительное правило -  не  рассуждать  никогда  и  ни  в  каких обстоятельствах, потому что рассуждать "не его  ума  дело",  как  выражались промеж себя арестанты. Слепо преданный обряду, он  даже  и  на  праздничного поросенка своего, которого начинил кашей и изжарил (собственноручно,  потому что умел и жарить), смотрел с каким-то предварительным уважением, точно  это был не обыкновенный поросенок, которого всегда можно было купить и изжарить, а какой-то особенный, праздничный. Может  быть,  он  еще  с  детства  привык видеть на столе в этот день поросенка и вывел, что поросенок  необходим  для
этого дня, и я уверен, если б хоть раз в этот день он не покушал  поросенка, то  на  всю  жизнь  у  него  бы  осталось  некоторое  угрызение  совести   о неисполненном долге. До праздника он ходил в своей старой куртке и в  старых панталонах,  хоть  и  благопристойно  заштопанных,   но   зато   уж   совсем заносившихся. Оказалось теперь, что новую  пару,  выданную  ему  еще  месяца четыре назад, он тщательно сберегал в своем сундучке и  не  притрогивался  к ней с улыбающейся мыслью торжественно обновить  ее  в  праздник.  Так  он  и сделал. Еще  с  вечера  он  достал  свою  новую  пару,  разложил,  осмотрел, пообчистил,  обдул  и,  исправив  все  это,  предварительно   примерил   ее. Оказалось, что  пара  была  совершенно  впору;  все  было  прилично,  плотно застегивалось доверху, воротник, как из кордона, высоко подпирал подбородок;
в талье образовалось даже что-то вроде мундирного перехвата, и  Аким  Акимыч даже осклабился от удовольствия и не  без  молодцеватости  повернулся  перед крошечным свои зеркальцем, которое собственноручно  и  давно  уже  оклеил  в свободную минутку золотым бордюрчиком.  Только  один  крючочек  у  воротника куртки оказался как будто не на месте.  Сообразив  это,  Аким  Акимыч  решил переставить крючок; переставил,  примерил  опять,  и  оказалось  уже  совсем хорошо. Тогда он сложил все по-прежнему и с  успокоенным  духом  упрятал  до завтра в сундучок. Голова его была  обрита  удовлетворительно;  но,  оглядев себя внимательно в зеркальце, он заметил, что как будто не совсем гладко  на голове; показывались чуть видные ростки волос,  и  он  немедленно  сходил  к "майору" чтоб обриться совершенно прилично и по форме. И хоть Акима  Акимыча никто  не  стал  бы  завтра  осматривать,  но  обрился  он  единственно  для спокойствия своей совести, чтоб уж так, для такого дня, исполнить  все  свои обязанности. Благоговение к пуговке, к погончику, к петличке еще  с  детства неотъемлемо напечатлелось в уме его в  виде  неоспоримой  обязанности,  а  в сердце - как образ последней  степени  красоты,  до  которой  может  достичь порядочный человек. Все  исправив,  он,  как  старший  арестант  в  казарме, распорядился приносом сена и тщательно наблюдал,  как  разбрасывали  его  по полу. То же самое было и в других казармах. Не знаю почему, но  к  рождеству всегда разбрасывали у нас по казарме сено. Потом, окончив  все  свои  труды, Аким Акимыч помолился богу, лег на свою койку и тотчас же заснул безмятежным сном младенца,  чтоб  проснуться  как  можно  раньше  утром.  Так  же  точно поступили, впрочем, и все  арестанты.  Во  всех  казармах  улеглись  гораздо раньше  обыкновенного.  Обыкновенные  вечерние  работы  были  оставлены;  об
майданах и помину не было. Все ждало завтрашнего утра.
     Оно наконец настало. Рано, еще до  свету,  едва  только  пробили  зорю, отворили казармы, и  вошедший  считать  арестантов  караульный  унтер-офицер поздравил их всех с праздником. Ему отвечали тем же, отвечали  приветливо  и ласково. Наскоро помолившись, Аким Акимыч и многие, имевшие  своих  гусей  и поросят на кухне, поспешно пошли смотреть,  что  с  ними  делается,  как  их жарят, где что стоит и так далее. Сквозь темноту из  маленьких,  залепленных снегом и льдом окошек нашей казармы видно было, что в обеих кухнях, во  всех шести печах, пылает яркий огонь, разложенный  еще  до  свету.  По  двору,  в темноте, уже швыряли арестанты в своих полушубках, в рукава и внакидку;  все это стремилось в кухню. Но некоторые, впрочем  очень  немногие,  успели  уже побывать и у целовальников. Это были уже самые нетерпеливые. Вообще  же  все
вели себя благопристойно, смирно и  как-то  не  по-обыкновенному  чинно.  Не слышно было ни обычной ругани, ни  обычных  ссор.  Все  понимали,  что  день большой и праздник великий.  Были  такие,  что  сходили  в  другие  казармы, поздравили кой-кого из своих. Проявлялось  что-то  вроде  дружества.  Замечу мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалось дружества, не говорю общего, - это уж подавно, - а так, чтоб один какой-нибудь арестант сдружился с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательная  черта:  так не бывает на воле. У нас вообще все были в обращении друг с другом  черствы, сухи, за очень редкими исключениями, и  это  был  какой-то  формальный,  раз принятый и установленный тон. Я тоже вышел из  казармы;  начинало  чуть-чуть светать; звезды меркли; морозный тонкий пар подымался кверху. Из печных труб
на кухне валил дым столбом. Некоторые из попавшихся мне навстречу арестантов сами охотно и ласково поздравили меня с праздником. Я благодарил  и  отвечал тем же. Из них были и такие, которые до сих пор еще  ни  слова  со  мной  не сказали во весь этот месяц.
     У самой кухни  нагнал  меня  арестант  из  военной  казармы,  в  тулупе внакидку. Он  еще  с  полдвора  разглядел  меня  и  кричал  мне:  "Александр Петрович! Александр Петрович!" Он бежал на кухню и торопился. Я  остановился и подождал его. Это был молодой парень, с круглым лицом, с тихим  выражением глаз, очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший еще  ни  одного слова и не обращавший на меня доселе  никакого  внимания  со  времени  моего поступления в острог; я даже не знал, как его и зовут. Он  подбежал  ко  мне запыхавшись и стал передо мной в упор, глядя на меня с какой-то тупой, но  в то же время и блаженной улыбкой.
     - Что вам? - не без удивления спросил я его, видя, что он стоит  передо мной, улыбается, глядит во все глаза, а разговора не начинает.
     - Да как же, праздник... - пробормотал он и, сам догадавшись, что не  о чем больше говорить, бросил меня и поспешно отправился на кухню.
     Замечу здесь кстати, что и после  этого  мы  с  ним  ровно  никогда  не сходились и почти не сказали ни слова друг другу до самого моего  выхода  из острога.
     На кухне около жарко разгоревшихся печей шла суетня и  толкотня,  целая давка.  Всякий  наблюдал  за  своим  добром;  стряпки  принимались  готовить казенное кушанье, потому что в  этот  день  обед  начинался  раньше.  Никто, впрочем, не начинал еще есть, хоть иным бы и хотелось, но наблюдалось  перед другими приличие. Ждали священника, и уже после него  полагались  разговени. Между тем еще не успело совсем  ободнять,  как  уже  начали  раздаваться  за воротами острога призывные крики ефрейтора: "Поваров!" Эти крики раздавались чуть не поминутно и продолжались почти два часа. Требовали поваров с  кухни, чтоб  принимать  приносимое  со  всех  концов  города  в  острог   подаяние. Приносилось оно в чрезвычайном количестве в виде калачей,  хлеба,  ватрушек,
пряжеников, шанег, блинов и прочих сдобных печений. Я думаю, не осталось  ни одной хозяйки из купеческих и мещанских домов во всем городе, которая бы  не прислала своего хлеба, чтоб поздравить с великим праздником  "несчастных"  и заключенных. Были подаяния  богатые  -  сдобные  хлеба  из  чистейшей  муки, присланные в большом количестве.  Были  подаяния  и  очень  бедные  -  такой какой-нибудь грошовый калачик и две каких-нибудь  черные  шаньги,  чуть-чуть обмазанные сметаной: это уже был дар бедняка  бедняку,  из  последнего.  Все принималось с одинаковою благодарностью,  без  различия  даров  и  даривших. Принимавшие арестанты снимали шапки, кланялись, поздравляли с  праздником  и относили подаяние на кухню. Когда же набрались целые груды подаянного хлеба, требовали старших из каждой казармы, и они уже распределили все поровну,  по казармам. Не было ни  спору,  ни  брани;  дело  вели  честно,  поровну.  Что пришлось на нашу казарму, разделили уже у  нас;  делил  Аким  Акимыч  и  еще
другой арестант; делили своей рукой и своей рукой раздавали каждому. Не было ни малейшего возражения, ни малейшей зависти от  кого-нибудь;  все  остались довольны; даже подозрения не могло  быть,  что  подаяние  можно  утаить  или раздать не поровну. Устроив свои дела  в  кухне,  Аким  Акимыч  приступил  к своему облачению, оделся со всем приличием и торжественностью, не оставив ни одного крючочка незастегнутым, и, одевшись, тотчас же приступил к  настоящей молитве. Он молился довольно долго. На молитве стояло уже много  арестантов, большею  частью  пожилых.  Молодежь   помногу   не   молилась:   так   разве перекрестится кто, вставая, даже и  в  праздник.  Помолившись,  Аким  Акимыч подошел ко мне и с некоторою торжественностью поздравил меня с праздником. Я тут же позвал его на чай, а он меня  на  своего  поросенка.  Спустя  немного прибежал ко мне и Петров поздравить меня.  Он,  кажется,  уж  выпил  и  хоть
прибежал запыхавшись, но многого не сказал, а только постоял недолго  передо мной с каким-то ожиданием и вскоре ушел  от  меня  на  кухню.  Между  тем  в военной казарме приготовлялись  к  принятию  священника.  Эта  казарма  была устроена не так, как другие: в ней нары тянулись около стен, а не  посредине комнаты, как во всех прочих  казармах,  так  что  это  была  единственная  в остроге комната, не загроможденная посредине. Вероятно, она и устроена  была таким образом, чтоб в  ней,  в  необходимых  случаях,  можно  было  собирать арестантов. Среди комнаты поставили столик, накрыли его  чистым  полотенцем, поставили на нем образ и зажгли лампадку. Наконец пришел священник с крестом и  святою  водою.  Помолившись  и  пропев  перед  образом,  он  стал   перед арестантами, и все с истинным благоговением стали подходить прикладываться к кресту. Затем священник обошел все казармы и окропил  их  святою  водою.  На кухне он похвалил наш острожный хлеб, славившийся своим вкусом в  городе,  и арестанты тотчас же пожелали ему послать два свежих и только что  выпеченных хлеба; на отсылку их немедленно употреблен был один инвалид. Крест проводили с тем же благоговением, с  каким  и  встретили,  и  затем  почти  тотчас  же приехали плац-майор и комендант. Коменданта у нас любили и даже уважали.  Он обошел все казармы в сопровождении плац-майора, всех поздравил с праздником, зашел в кухню и попробовал острожных щей. Щи вышли  славные;  отпущено  было для такого дня чуть не по фунту говядины на каждого арестанта.  Сверх  того, сготовлена была просяная каша, и масла отпустили вволю. Проводив коменданта, плац-майор велел начинать обедать. Арестанты старались не попадаться ему  на глаза. Не любили у нас его злобного  взгляда  из-под  очков,  которым  он  и теперь  высматривал  направо  и  налево,  не  найдется  ли  беспорядков,  не попадется ли какой-нибудь виноватый.
     Стали обедать. Поросенок Акима Акимыча был зажарен превосходно.  И  вот
не могу объяснить, как это случилось:  тотчас  же  по  отъезде  плац-майора,
каких-нибудь  пять  минут  спустя,  оказалось  необыкновенно  много  пьяного
народу, а между тем, еще за пять минут, все были почти  совершенно  трезвые.
Явилось много рдеющих и сияющих лиц, явились балалайки. Полячок со  скрипкой
уже ходил за каким-то гулякой, нанятый на весь день,  и  пилил  ему  веселые
танцы. Разговор становился хмельнее  и  шумнее.  Но  отобедали  без  больших
беспорядков. Все были сыты. Многие из стариков и солидных отправились тотчас
же спать, что сделал и Аким Акимыч, полагая, кажется, что в большой праздник
после  обеда  непременно   нужно   заснуть.   Старичок   из   стародубовских
старообрядцев, вздремнув немного, полез на печку,  развернул  свою  книгу  и
промолился до глубокой ночи, почти не  прерывая  молитвы.  Ему  тяжело  было
смотреть на "страм", как говорил он про  всеобщую  гулянку  арестантов.  Все
черкесы уселись на крылечке  и  с  любопытством,  а  вместе  и  с  некоторым
омерзением смотрели на пьяный народ. Мне повстречался Нурра: "Яман, яман!  -
сказал он мне, покачивая головою с благочестивым негодованием, -  ух,  яман!
Аллах сердит будет!" Исай Фомич упрямо и высокомерно засветил в своем уголку
свечку и начал  работать,  видимо  показывая,  что  ни  во  что  не  считает
праздник. Кой-где по углам начались  майданы.  Инвалидов  не  боялись,  а  в
случае унтер-офицера, который сам старался  ничего  не  замечать,  поставили
сторожей. Караульный офицер раза три заглядывал во весь этот день в  острог.
Но пьяные прятались, майданы снимались при  его  появлении,  да  и  сам  он,
казалось, решался не обращать внимания на мелкие беспорядки. Пьяный  человек
в этот день считался уже беспорядком мелким. Мало-помалу народ разгуливался.
Начинались и ссоры. Трезвых все-таки оставалось  гораздо  большая  часть,  и
было кому присмотреть за нетрезвыми. Зато уж гулявшие пили без  меры.  Газин
торжествовал. Он разгуливал с самодовольным  видом  около  своего  места  на
нарах, под которое смело перенес вино, хранившееся до того времени где-то  в
снегу за казармами, в потаенном  месте,  и  лукаво  посмеивался,  смотря  на
прибывавших к нему потребителей. Сам он был трезв и не выпил  ни  капли.  Он
намерен был гулять в конце праздника, обобрав предварительно все денежки  из
арестантских карманов. По казармам раздавались песни. Но пьянство переходило
уже в чадный угар, и от песен недалеко было до слез.  Многие  расхаживали  с
собственными балалайками, тулупы внакидку, и с молодецким  видом  перебирали
струны. В особом отделении образовался даже  хор,  человек  из  восьми.  Они
славно пели под аккомпанемент балалаек и гитар. Чисто народных песен  пелось
мало. Помню только одну, молодецки пропетую:

          Я вечор млада
          Во пиру была.

     И здесь  я  услышал  новый  вариант  этой  песни,  которого  прежде  не
встречал. В конце песни прибавлялось несколько стихов:

          У меня ль, младой,
          Дома убрано:
          Ложки вымыла,
          Во щи вылила;
          С косяков сскребла,
          Пироги спекла.

     Пелись же большею частью  песни  так  называемые  у  нас  арестантские, впрочем  все  известные.  Одна  из  них:  "Бывало...  "  -   юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на  воле,  а  теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде "бламанже шемпанским", а теперь -

          Дадут капусты мне с водою -
          И ем, так за ушми трещит.

     В ходу была тоже слишком известная: Прежде жил я, мальчик, веселился  И имел свой капитал: Капиталу, мальчик, я решился И в неволю жить попал... и так далее. Только у нас произносили не "капитал", а "копитал", производя капитал от слова "копить"; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:

          Свет небесный воссияет,
          Барабан зорю пробьет, -
          Старший двери отворяет,
          Писарь требовать идет.
          Нас не видно за стенами,
          Каково мы здесь живем;
          Бог, творец небесный, с нами,
          Мы и здесь не пропадем, и т. д.

     Другая пелась еще заунывнее, впрочем  прекрасным  напевом,  сочиненная, вероятно, каким-нибудь  ссыльным,  с  приторными  и  довольно  безграмотными словами. Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов:

          Не увидит взор мой той страны,
               В которой я рожден;
          Терпеть мученья без вины
               Навек я осужден.
          На кровле филин прокричит,
               Раздастся по лесам,
          Заноет сердце, загрустит,
               Меня не будет там.

     Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку. Кто-нибудь,  в
гулевое время, выйдет,  бывало,  на  крылечко  казармы,  сядет,  задумается,
подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, и как-то  душу
надрывает. Голоса у нас были порядочные.
     Между  тем  начинались  уж  и  сумерки.  Грусть,  тоска  и  чад  тяжело
проглядывали среди пьянства и гульбы. Смеявшийся за час тому назад уже рыдал
где-нибудь, напившись через край. Другие успели уже раза по  два  подраться.
Третьи, бледные и чуть держась на  ногах,  шатались  по  казармам,  заводили
ссоры. Те же, у  которых  хмель  был  незадорного  свойства,  тщетно  искали
друзей, чтобы излить перед ними свою душу и выплакать свое пьяное горе. Весь
этот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великий праздник -  и,
господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть не для каждого.  Каждый
проводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде. Петров раза два  еще
забегал ко мне. Он очень немного выпил во  весь  день  и  был  почти  совсем
трезвый. Но он до самого последнего часа все чего-то ожидал, что  непременно
должно случиться, чего-то необыкновенного, праздничного,  развеселого.  Хоть
он и не говорил об этом, но видно было по его глазам. Он сновал из казармы в
казарму без устали. Но ничего особенного  не  случалось  и  не  встречалось,
кроме пьянства, пьяной  бестолковой  ругани  и  угоревших  от  хмеля  голов.
Сироткин бродил тоже в новой красной рубашке по всем казармам,  хорошенький,
вымытый, и тоже тихо  и  наивно,  как  будто  ждал  чего-то.  Мало-помалу  в
казармах  становилось  несносно  и  омерзительно.  Конечно,  было  много   и
смешного, но мне было как-то грустно и жалко их всех, тяжело и  душно  между
ними. Вон два арестанта спорят, кому кого угощать. Видно, что они уже  долго
спорят и преж-того даже поссорились. У одного в  особенности  есть  какой-то
давнишний зуб на другого. Он жалуется и, нетвердо  ворочая  языком,  силится
доказать,  что  тот  поступил  с  ним  несправедливо:  был  продан  какой-то
полушубок, утаены когда-то какие-то деньги, в  прошлом  году  на  масленице.
Что-то еще, кроме этого, было... Обвиняющий - высокий и мускулистый  парень,
неглупый, смирный, но когда пьян - с стремлением  дружиться  и  излить  свое
горе. Он ругается и претензию показывает как будто  с  желанием  еще  крепче
потом помириться с соперником.  Другой  -  плотный,  коренастый,  невысокого
роста, с круглым лицом, хитрый и пронырливый. Он выпил, может  быть,  больше
своего товарища, но пьян только слегка. Он с характером и слывет богатым, но
ему почему-то выгодно не раздражать теперь своего экспансивного друга, и  он
подводит его к целовальнику; друг утверждает, что он  должен  и  обязан  ему
поднести, "если только ты честный человек есть".
     Целовальник с некоторым уважением к требователю и с оттенком  презрения
к экспансивному другу, потому что тот  пьет  не  на  свои,  а  его  потчуют,
достает и наливает чашку вина.
     - Нет, Степка, это ты должен, - говорит экспансивный  друг,  видя,  что
его взяла, - потому ефто твой долг.
     - Да я с тобой и язык-то даром не стану мозолить! - отвечает Степка.
     - Нет, Степка,  это  ты  врешь,  -  подтверждает  первый,  принимая  от
целовальника чашку, - потому ты мне деньги должен; совести нет и глаза-то  у
тебя не свои, а заемные! Подлец, Степка, вот тебе; одно слово подлец!
     - Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведут  да  дают,  так  пей!  -
кричит целовальник на экспансивного друга, - не до завтра над тобой стоять!
     - Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! - вежливо  и
с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого  еще
за полминуты обзывал подлецом. - Будь здоров на сто годов, а что жил,  не  в
зачет! - Он выпил, крякнул и утерся. - Прежде, братцы, я много вина подымал,
- заметил он с серьезною важностью, обращаясь как будто ко всем и ни к  кому
в особенности, - а теперь  уж,  знать,  лета  мои  подходят.  Благодарствую,
Степан Дорофеич.
     - Не на чем.
     - Так я все про то буду тебе, Степка, говорить; и, окромя того, что  ты
выходишь передо мной большой подлец, я тебе скажу...
     - А я тебе вот что, пьяная ты  харя,  скажу,  -  перебивает  потерявший
терпение Степка. - Слушай да всякое мое слово считай: вот тебе свет пополам;
тебе полсвета и мне полсвета. Иди и не встречайся ты больше мне. Надоел!
     - Так не отдашь денег?
     - Каких тебе еще денег, пьяный ты человек?
     - Эй, на том свете сам придешь  отдавать  -  не  возьму!  Наша  денежка
трудовая, да потная, да мозольная. Замаешься с моим пятаком на том свете.
     - Да ну тебя к черту.
     - Что нукаешь; не запрег.
     - Пошел, пошел!
     - Подлец!
     - Варнак!
     И пошла опять ругань, еще больше, чем до потчеванья.
     Вот сидят на нарах отдельно два друга: один высокий, плотный, мясистый,
настоящий мясник; лицо его красно. Он  чуть  не  плачет,  потому  что  очень
растроган. Другой - тщедушный, тоненький, худой, с длинным носом, с которого
как будто что-то каплет, и с  маленькими  свиными  глазками,  обращенными  в
землю. Это  человек  политичный  и  образованный;  был  когда-то  писарем  и
трактует своего друга несколько свысока, что тому  втайне  очень  неприятно.
Они весь день вместе пили.
     - Он меня дерзнул! - кричит мясистый друг, крепко качая  голову  писаря
левой рукой, которою он обхватил его. "Дерзнул" -  значит  ударил.  Мясистый
друг, сам из унтер-офицеров, втайне завидует своему испитому другу, и потому
оба они, один перед другим, щеголяют изысканностью слога.
     - А я тебе говорю, что и ты не прав... - начинает догматически  писарь,
упорно не подымая на него своих глаз и с важностью смотря в землю.
     - Он меня дерзнул, слышь ты! - прерывает друг, еще больше теребя своего
милого друга. - Ты один мне теперь на всем  свете  остался,  слышь  ты  это?
Потому я тебе одному говорю: он меня дерзнул!..
     - А я опять скажу: такое  кислое  оправданье,  милый  друг,  составляет
только стыд твоей голове! - тоненьким и вежливым голоском возражает  писарь,
- а лучше согласись, милый друг, все это  пьянство  через  твое  собственное
непостоянство...
     Мясистый друг несколько отшатываясь назад, тупо глядит  своими  пьяными
глазами на самодовольного писаришку и вдруг, совершенно неожиданно, изо всей
силы ударяет своим  огромным  кулаком  по  маленькому  лицу  писаря.  Тем  и
кончается дружба за целый день. Милый друг без памяти летит под нары...
     Вот входит в нашу казарму  один  мой  знакомый  из  особого  отделения,
бесконечно добродушный и веселый парень, неглупый,  безобидно-насмешливый  и
необыкновенно простоватый с виду. Это тот самый, который, в первый мой  день
в остроге, в кухне за обедом искал, где живет богатый мужик, уверял, что  он
"с анбицией", и напился со мною чаю. Он лет сорока, с необыкновенно  толстой
губой и с большим мясистым носом, усеянным угрями. В руках его балалайка, на
которой он небрежно перебирает струны. За ним следовал,  точно  прихвостень,
чрезвычайно маленький арестантик, с большой головой, которого я  очень  мало
знал доселе. На него, впрочем, и никто не обращал никакого внимания. Он  был
какой-то  странный,  недоверчивый,  вечно  молчаливый  и  серьезный;   ходил
работать в швальню и,  видимо,  старался  жить  особняком  и  ни  с  кем  не
связываться. Теперь же, пьяный, он привязался, как  тень,  к  Варламову.  Он
следовал за ним в ужасном волнении, размахивал руками, бил кулаком по стене,
по нарам и даже чуть не плакал.  Варламов,  казалось,  не  обращал  на  него
никакого внимания, как будто и не было его подле. Замечательно,  что  прежде
эти два человека почти совсем друг  с  другом  не  сходились;  у  них  и  по
занятиям и по характеру ничего нет общего. И разрядов они разных и живут  по
разным казармам. Звали маленького арестанта - Булкин.
     Варламов, увидев меня, осклабился. Я сидел на своих нарах у  печки.  Он
стал поодаль против меня, что-то сообразил, покачнулся и,  неровными  шагами
подойдя ко мне, как-то  молодцевато  избоченился  всем  корпусом  и,  слегка
потрогивая струны, проговорил речитативом, чуть-чуть постукивая сапогом:

          Круглолица, белолица,
          Распевает, как синица,
               Милая моя;
          Она в платьице атласном,
          Гарнитуровом прекрасном,
               Очень хороша.

     Эта песня, казалось, вывела из себя  Булкина;  он  взмахнул  руками  и,
обращаясь ко всем, закричал:
     - Все-то, братцы, все-то он врет! Ни одного слова  не  скажет  вправду,
все врет!
     - Старичку Александру Петровичу! - проговорил  Варламов,  с  плутоватым
смехом заглядывая мне в глаза, и чуть не полез со мной  целоваться.  Он  был
пьяненек.  Выражение  "Старичку  такому-то...  ",  то  есть  такому-то   мое
почтение, употребляется в простонародье по всей Сибири, хотя бы относилось к
человеку  двадцати  лет.  Слово   "старичок"   означает   что-то   почетное,
почтительное, даже льстивое.
     - Ну что, Варламов, как поживаете?
     - Да по деньку на день. А уж кто празднику рад, тот спозаранку пьян; вы
уж меня извините! - Варламов говорил несколько нараспев.
     - И все-то врет, все-то он опять врет! - закричал  Булкин,  в  каком-то
отчаянии стуча рукою по нарам. Но тот как будто слово  дал  не  обращать  на
него ни малейшего внимания, и в этом было чрезвычайно много комизму,  потому
что Булкин привязался к Варламову совершенно ни с  того  ни  с  сего  еще  с
самого утра именно за  то,  что  Варламов  "все  врет",  как  ему  отчего-то
показалось. Он бродил за ним, как тень, привязывался к  каждому  его  слову,
ломал свои руки, обколотил их чуть не в кровь об стены и об нары и  страдал,
видимо страдал от убеждения, что Варламов "все врет"! Если  б  у  него  были
волосы на голове, он бы, кажется, вырвал их от огорчения. Точно он  взял  на
себя обязанность отвечать за поступки Варламова, точно на его совести лежали
все недостатки Варламова. Но в том-то и штука, что тот даже и не  глядел  на
него.
     - Все врет, все врет, все врет! Ни одно-то  слово  его  ни  к  чему  не
подходит! - кричал Булкин.
     - Да тебе-то что! - отвечали со смехом арестанты.
     - Я вам, Александр Петрович, доложу, что был я очень красив из  себя  и
очень меня любили девки... - начал вдруг ни с того ни с сего Варламов.
     - Врет! Опять врет! - прерывает с каким-то визгом Булкин.
     Арестанты хохочут.
     - А я-то перед ними куражусь: рубаха на мне красная, шаровары плисовые;
лежу себе, как этакой граф Бутылкин, ну то есть пьян, как швед, одно слово -
чего изволите!
     - Врет! - решительно подтверждает Булкин.
     - А в те поры был у меня от батюшки дом  двухэтажный  каменный.  Ну,  в
два-то года я два этажа и спустил, остались у меня одни ворота без  столбов.
Что ж, деньги - голуби: прилетят и опять улетят!
     - Врет! - еще решительнее подтверждает Булкин.
     - Так уж я вот опомнясь и послал моим родичам  отсюда  слезницу;  авось
деньжонок  пришлют.  Потому,  говорили,  я  против   родителев   моих   шел.
Неуважительный был! Вот уж седьмой год, как послал.
     - И нет ответу? - спросил я, засмеявшись.
     - Да нет, - отвечал он, вдруг засмеявшись  сам  и  все  ближе  и  ближе
приближая свой нос к самому моему лицу. -  А  у  меня,  Александр  Петрович,
здесь полюбовница есть...
     - У вас? Любовница?
     - Онуфриев даве и говорит: "Моя пусть рябая, нехорошая, да зато  у  ней
несколько одежи; а твоя хорошая, да нищая, с мешком ходит".
     - Да разве правда?
     - А и вправду нищая! - отвечал он и залился неслышным смехом; в казарме
тоже захохотали. Действительно, все знали, что он связался с какой-то  нищей
и выдал ей в полгода всего десять копеек.
     - Ну, так что ж? - спросил я, желая от него наконец отвязаться.
     Он помолчал, умильно посмотрел на меня и нежно произнес:
     - Так вот не соблаговолите ли мне по сей причине на  косушку?  Я  ведь,
Александр Петрович, все чай пил сегодня, - прибавил он в умилении,  принимая
деньги, - и так я этого чаю нахлестался, что одышка взяла, а в брюхе  как  в
бутылке болтается...
     Меж тем как он  принимал  деньги,  нравственное  расстройство  Булкина,
казалось, дошло до последних пределов.  Он  жестикулировал,  как  отчаянный,
чуть не плакал.
     - Люди божии! - кричал он, обращаясь ко всей казарме в  исступлении,  -
смотрите на него! Все врет! Что ни скажет, все-то, все-то, все-то врет!
     - Да тебе-то что? - кричат ему арестанты, удивляясь на  его  ярость,  - несообразный ты человек!
     - Не дам соврать! - кричит Булкин, сверкая глазами и стуча из всей силы кулаком по нарам, - не хочу, чтоб он врал!
     Все хохочут. Варламов берет деньги,  откланивается  мне  и,  кривляясь, спешит из казармы, разумеется к целовальнику. И тут, кажется,  он  в  первый раз замечает Булкина.
     - Ну, пойдем! - говорит он ему, останавливаясь на пороге,  точно  он  и впрямь был ему на что-то нужен. - Набалдашник! - прибавляет он с презрением, пропуская огорченного Булкина вперед  себя  и  вновь  начиная  тренькать  на балалайке...
     Но что описывать этот  чад!  Наконец  кончается  этот  удушливый  день. Арестанты тяжело засыпают на нарах. Во сне они говорят и бредят еще  больше, чем в другие ночи. Кой-где еще сидят за майданами. Давно ожидаемый  праздник прошел. Завтра опять будни, опять на работу...

О'Генри. Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.

Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.

Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка с надписью: "М-р Джеймс Диллингем Юнг". "Диллингем" развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того, как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове "Диллингем" потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное "Д"? Но когда мистер Джеймс Диллингем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас: "Джим!" -- и нежные объятия миссис Джеймс Диллингем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы. А это, право же, очень мило.

Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра Рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Ее Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к Рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.

В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижной человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе довольно точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством.

Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза ее сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.

Надо вам сказать, что у четы Джеймс Диллингем Юнг было два сокровища, составлявших предмет их гордости. Одно - золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другое - волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы - специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряди и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо, всякий раз доставал бы часы из кармана - специально для того, чтобы увидеть, как он рвет на себе бороду от зависти.

И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и плащом окутывали почти всю ее фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковер.

Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову - и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.

Вывеска, у которой она остановилась, гласила: "M-me Sophronie. Всевозможные изделия из волос". Делла взбежала на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух.

- Не купите ли вы мои волосы? - спросила она у мадам.

- Я покупаю волосы, - ответила мадам. - Снимите шляпку, надо посмотреть товар.

Снова заструился каштановый водопад.

- Двадцать долларов, - сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу.

- Давайте скорее, - сказала Делла.

Следующие два часа пролетели на розовых крыльях - прошу прощенья за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.

Наконец она нашла. Без сомнения, это было создано для Джима, и только для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них перевернула вверх дном. Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а не показным блеском, - такими и должны быть все хорошие вещи. Ее, пожалуй, даже можно было признать достойной часов. Как только Делла увидела ее, она поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму. Она была такая же, как сам Джим. Скромность и достоинство - эти качества отличали обоих. Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном ремешке.

Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения, причиненные великодушием в сочетании с любовью. А это всегда тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.

Не прошло и сорока минут, как ее голова покрылась крутыми мелкими локончиками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку, удравшего с уроков. Она посмотрела на себя в зеркало долгим, внимательным и критическим взглядом.

"Ну, - сказала она себе, - если Джим не убьет меня сразу, как только взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне было делать, раз у меня был только доллар и восемьдесят семь центов!"

В семь часов кофе был сварен, и раскаленная сковорода стояла на газовой плите, дожидаясь бараньих котлеток.

Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. У нее была привычка обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей, и она торопливо зашептала:

- Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась!

Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него было худое, озабоченное лицо. Нелегкое дело в двадцать два года быть обремененным семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мерзли без перчаток.

Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттер, учуявший перепела. Его глаза остановились на Делле с выражением, которого она не могла понять, и ей стало страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас - ни одного из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на нее, не отрывая взгляда, и лицо его не меняло своего странного выражения.

Делла соскочила со стола и бросилась к нему.

- Джим, милый, - закричала она, - не смотри на меня так! Я остригла волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если б мне нечего было подарить тебе к Рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с Рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!

- Ты остригла волосы? - спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря на усиленную работу мозга, он все еще не мог осознать этот факт.

- Да, остригла и продала, - сказала Делла. - Но ведь ты меня все равно будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.

Джим недоуменно оглядел комнату.

- Так, значит, твоих кос уже нет? - спросил он с бессмысленной настойчивостью.

- Не ищи, ты их не найдешь, - сказала Делла. - Я же тебе говорю: я их продала - остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть, волосы на моей голове и можно пересчитать, - продолжала она, и ее нежный голос вдруг зазвучал серьезно, - но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим?

И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем скромны и на несколько секунд займемся рассмотрением какого-нибудь постороннего предмета. Что больше - восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены далее.

Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.

- Не пойми меня ложно, Делл, - сказал он. - Никакая прическа и стрижка не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот сверток, и тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.

Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу. Последовал крик восторга, тотчас же - увы! - чисто по женски сменившийся потоком слез и стонов, так что потребовалось немедленно применить все успокоительные средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.

Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней - один задний и два боковых, - которым Делла давно уже благоговейно любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, с вделанными в края блестящими камешками, и как раз под цвет ее каштановых волос. Они стоили дорого -- Делла знала это, - и сердце ее долго изнывало и томилось от несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но нет уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.

Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе силы поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:

- У меня очень быстро растут волосы, Джим!

Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:

- Ах, боже мой!

Ведь Джим еще не видел ее замечательного подарка. Она поспешно протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.

- Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы. Я хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.

Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку, подложил обе руки под голову и улыбнулся.

- Делл, - сказал он, - придется нам пока спрятать наши подарки, пусть полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.

Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, мудрые, удивительно мудрые люди. Они-то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть волхвы.

О. Генри. Ёлка с сюрпризом.

Чероки называли отцом Жёлтой Кирки, А Жёлтая Кирка была новым золотоискательским посёлком, возведённым преимущественно из неостроганных сосновых брёвен и парусины. Чероки был старателем. Как-то раз, пока его ослик утолял голод кварцем и сосновыми шишками, Чероки выворотил киркой самородок в тридцать унций весом. Чероки застолбил участок и тут же — как радушный хозяин и человек с размахом — разослал всем своим друзьям в трех штатах приглашение приехать, разделить с ним его удачу.

Никто из приглашённых не ответил вежливым отказом. Они прикатили с реки Хилы, с Рио-Пекос и с Солёной реки, из Альбукерка и Феникса, из Санта-Фэ и изо всех окрестных старательских лагерей.

Когда около тысячи золотоискателей застолбили участки и обосновались на них, они назвали своё поселение Жёлтой Киркой, избрали комитет охраны общественного порядка и преподнесли Чероки часовую цепочку, из небольших самородков.

Через три часа после окончания церемонии с цепочкой золото на участке Чероки иссякло. Он застолбил не жилу, а карман. Чероки бросил участок и принялся столбить новые — один за другим. Но счастье повернулось к нему спиной. Золотого песка, который он намывал за день, ни разу не хватило, чтобы оплатить его счёт в баре. Зато почти у всех приглашённых им старателей дела шли на лад, и Чероки радостно улыбался и поздравлял их с успехом.

В Жёлтой Кирке подобрался народ уважающий тех, кто не падает духом от неудачи. Старатели спросили Чероки, что они могут для него сделать.

— Для меня? — сказал Чероки. — Да, что ж, небольшая ссуда пришлась бы сейчас в самую пору. Надо, пожалуй, попытать счастья в Марипозе. Если нападу там на хорошую залежь, тут же пришлю вам весточку. Вы же знаете — я не из тех, кто скрывает свою удачу от друзей.

В мае Чероки навьючил своё снаряжение на ослика и повернул его задумчивой мышасто-серой мордой на север. Толпа новосёлов проводила его до воображаемой городской заставы, и он зашагал дальше, напутствуемый прощальными криками и пожеланиями успеха. Пять фляжек без единого пузырька воздуха между пробкой и содержимым были силком рассованы по его карманам. Чероки просили не забывать, что в Жёлтой Кирке его всегда будут ждать постель, яичница с салом и горячая вода для бритья, если Фортуна не надумает заглянуть к нему на стоянку в Марипозе, чтобы погреть руки у его костра.

Чероки получил это своё прозвище в соответствии с существовавшей среди старателей номенклатурной единицей. Предъявления свидетельства о крещении не требовалось — каждый получал свою кличку и без этого. Имя и фамилия человека считались его личной-собственностью, а чтобы его удобнее было кликнуть к стойке и как-то отличить от других облачённых в синие рубахи двуногих, общество присваивало ему какое-нибудь временное звание, титул или прозвище. Повод для этих непредусмотренных законом крестин чаще всего усматривался в личных особенностях каждого. Ко многим без труда приставило название той местности, из которой они, по их словам, прибыли. Некоторые громко и нахально именовали себя «Адамсами», или «Томпсонами», или ещё как-нибудь в том же роде, бросая этим тень на свою репутацию. Кое-кто хвастливо и бесстыдно раскрывал своё бесспорно подлинное имя, но это воспринималось как пустое зазнайство и не имело успеха среди старателей. Одному типу, заявившему, что его зовут Честертон Л. К. Белмонт, и предъявившему в доказательство бумаги, категорически предложили покинуть города до захода солнца. Особенно в ходу были клички вроде: «Коротыш», «Криволапый», «Техасец», «Лежебока Вила», «Роджер-Выпивоха», «Хромой Райли», «Судья» и «Эд-Калифорния». Чероки получил своё прозвище потому, что он прожил будто бы некоторое время среди этого индейского племени. Двадцатого декабря Болди, почтальон, прискакал в Жёлтую Кирку с потрясающей новостью.

— Как вы думаете, кого я видел в Альбукерке? — спросил Болди, заняв своё место у стойки бара. — Чероки. Разряжен в пух и прах, словно какой-нибудь султан турецкий, и швыряет деньгами направо и налево.

Мы с ним погуляли на славу и отпробовали слабяяльной шипучки, и Чероки оплачивал все счета наложным платежом. Карманы у него раздулись от денег, как бильярдные лузы, набитые шарами.

— Чероки, должно быть, напал на хорошую жилу, — сказал Эд-Калифорния. — Вот порядочный малый! Я глубоко признателен Чероки за то, что ему, наконец, повезло.

— Не мешало бы Чероки притопать теперь в Жёлтую Кирку, проведать старых друзей, — заметил кто-то с ноткой огорчения в голосе. — Ну, да так оно, всегда бывает. Деньги — лучшее средство, чтоб отшибло память.

— Постойте, — возразил Болди, — я ещё не всё рассказал. Чероки застолбил трехфутовую жилу там, в Марипозе, и с каждой тонны руды добывал столько золота, что хоть всякий раз кати в Европу. Эту свою жилу он продал одному синдикату и получил сто тысяч долларов чистоганом. После этого он купил себе шубу из новорождённых, котиков, и красные сани, и... ну, угадайте, что ещё он надумал?

— В карты режется, — высказал предположение Техасец, который не мыслил себе развлечений вне азарта.

— Ах, поцелуй меня скорей, моя красотка! — пропел Коротыш, носивший в кармане чью-то фотографию и не снимавший пунцового галстука даже во время работы на участке.

— Купил пивную, — решил Роджер-Выпивоха.

— Чероки повёл меня к себе в комнату, — продолжал Болди, — и кое-что мне показал. У него там целый склад кукол, барабанов, попрыгунчиков, коньков, мешочков с леденцами, хлопушек, заводных барашков и прочей дребедени. И как вы думаете, что он собирается делать со всеми-этими бесполезными побрякушками? Нипочём не угадаете. Ну так вот, Чероки мне сказал. Он задумал погрузить всё это в свои красные сани и... стойте, стойте, подождите заказывать виски!.. прискакать сюда, в Жёлтую Кирку, и закатить здешней детворе — ну да, да, здешней детворе! — такую большую рождественскую ёлку и такой великий кутёж с раздачей Говорящих Кукол и Больших Столярных Наборов для Маленьких Умных Мальчиков, какие не снились ещё ни одному сосунку к западу от мыса Гаттераса!

После этих слов минуты на две воцарилось гробовое молчание. Оно было нарушено барменом. Решив, что удобный момент для проявления радушия настал, он двинул по стойке свою батарею стаканов; следом за ними и не столь стремительно поплыла бутылка виски.

— А ты сказал ему? — опросил старатель по кличке Тринидад.

— Да нет, — с запинкой отвечал Болди, — не сказал. Как-то к слову не пришлось. Ведь Чероки уже закупил всю эту муру я уплатил за неё сполна, и уж так-то был доволен собой и своей затеей... И мы с ним успели порядком нагрузиться этой самой шипучкой. Нет, я ничего ему не сказал.

— Признаться, я несколько изумлён, — молвил Судья, вешая свою тросточку с ручкой из слоновой кости на стойку бара. — Как мог наш друг Чероки составить себе столь превратное представление о своём, так сказать, родном городе?

— Ну, то ли ещё бывает на свете, — возразил Болди. — Чероки уехал отсюда семь месяцев назад. Мало ли что могло случиться за это время. Откуда ему знать, что в городе совсем нет ребятишек и пока не ожидается.

— Да ведь если рассудить, — заметил Эд-Калифорния, — так это даже странно, что никаким ветром их к нам ещё не занесло. Может, это потому, что в городе покуда не налажено снабжение сосками и пелёнками?

— А для пущего эффекта, — сказал Болди, — Чероки решил сам нарядиться Дедом Морозом. Он раздобыл себе белый парик и бороду, в которых он как две капли воды похож на этого парня Лонгфелло, если судить по портрету в книжке. И потом ещё красный, обшитый мехом, исподний балахон, чтобы надевать поверх всего, пару красных рукавиц я круглый красный стоячий колпак с отложным кончиком. Позор да и только, как подумаешь, что всё это обмундирование пропадёт зазря, когда столько разных Энн и Вилли мечтают об эдаком чуде!

— А когда Чероки думает прибыть сюда со своим товаром? — спросил Тринидад.

— В сочельник утром, — сказал Болди. — И он хочет, чтобы вы, ребята, приготовили помещение, и поставили ёлку, и пригласили дам помочь наряжать её. Но только таких, которые умеют держать язык за зубами, — чтоб полный был сюрприз для ребят.

Отмеченное собеседниками прискорбное состояние Жёлтой Кирки соответствовало действительности. Ни разу ребячий голосок не порадовал обитателей этого на скорую руку возведённого посёлка. Ни разу топот резвых детских ножек не прозвучал на его единственной немощёной улице между двумя рядами палаток и бревенчатых хижин. Всё это пришло потом. Но в те дни Жёлтая Кирка была просто затерянным в горах старательским лагерем, и никто ещё не видел там горящих ожиданием плутовских глаз, нетерпеливо встречающих зарю праздничного дня, или рук, жадно протянутых к таинственным дарам Деда Мороза, не слышал восторженных кликов по поводу великой зимней радости — ёлки. Словом, не было в Жёлтой Кирке ничего, что могло бы послужить наградой добросердечному Чероки за тот ворох добра, который он туда вёз.

Женщин в Жёлтой Кирке было всего пять. Из них три — жена пробирщика, хозяйка гостиницы «Счастливая находка» и прачка, намывавшая в своём корыте на унцию золотого песка в день, — составляли оседлую часть женского населения посёлка. Остальные две были сестры Спэнглер — мисс Фаншон и мисс Ирма — из «Передвижного драматического», который играл сейчас в импровизированном театре «Ампир». Но детей в посёлке не было. Иной раз мисс Фаншон исполняла не без огонька роль какого-нибудь бойкого подростка, но создаваемый ею образ был плачевно далёк от того детского облика, который рисовался воображению как достойный объект праздничных щедрот Чероки.

Рождество приходилось на четверг. Во вторник утром Тринидад не пошёл работать на участок, а направился к Судье в гостиницу «Счастливая находка».

— Жёлтая Кирка опозорит себя навеки, — заявил Тринидад, — если мы не поддержим Чероки в этом его ёлочном загуле. Чероки, можно оказать, создал наш город. Я лично решил кое-что предпринять, чтобы Дед Мороз не оказался в дураках.

— Это начинание, — сказал Судья, — встретит всемерную, поддержку с моей стороны. Я многим обязан Чероки. Однако я не вижу путей и средств... собственно говоря, отсутствие детей в нашем городе я. До этой минуты склонен был рассматривать скорее как благодеяние... хотя, при сложившихся обстоятельствах... тем не менее я всё-таки не вижу путей и средств...

— Взгляните на меня, — сказал Тринидад, — и вы увидите. Пути и средства стоят перед вами и уже собрались в путь-дорогу. Я сейчас раздобуду упряжку и пригоню; на представление нашего Деда Мороза целый фургон детворы... хотя бы пришлось совершить налёт на сиротский приют.

— Эврика! — воскликнул Судья.

— Нет, врёте! — решительно возразил Тринидад. — Это я нашёл. Я когда-то тоже учил латынь в школе.

— Я буду вас сопровождать, — заявил Судья, размахивая тросточкой. — Тот небольшой дар речи и ораторские способности, которыми я обладаю, могут пригодится нам, когда нужно будет убедить , наших юных друзей предоставить себя на некоторое время напрокат для осуществления наших планов.

Через час Жёлтая Кирка была оповещена о плане Тринидада и Судьи и единодушно его одобрила. Каждый, кому было известно, что где-нибудь в радиусе сорока миль от Жёлтой Кирки проживает семья с малолетними отпрысками, поспешил поделиться своими сведениями. Тринидад тщательно всё записал и не теряя времени, отправился на розыски лошадей и возка.

Первую остановку намечало было сделать у пятистенной бревенчатой хижины в двадцати милях от Жёлтой Кирки, Тринидад покричал у ворот, из хижины, вышел хозяин и стал, облокотившись о расшатанную калитку. На порог высыпала орава ребятишек, порядком оборванных, но пышащих здоровьем и снедаемых любопытством.

— Вот какое дело, — начал Тринидад. — Мы из Жёлтой Кирки. Приехали похитить у вас детишек на добровольных, так сказать, началах. Один из наших видных горожан одержим ёлочной манией н пожелал стать Дедом Морозом. Завтра он прикатит в город с целым возом разной чепухи, выкрашенной в красную краску и изготовленной в Германии. А у нас в Жёлтой Кирке самый младший из сорванцов обзавёлся уже сорокапятикалиберным револьвером и безопасной бритвой. Так кто же будет кричать «Ох!» и «Ах!», когда на ёлке зажгутся свечки? Словом, друг, если вы одолжите нам парочку ребят, мы обещаем возвратить их в полной сохранности. В первый день рождества они будут доставлены обратно в лучшем виде и притащат с собой Робинзонов в красивых переплётах, рога изобилия, красные барабаны и прочие вещественные доказательства. Ну, как?

— Другими словами, — вмешался Судья, — мы, впервые со дня основания нашего небольшого, но процветающего города, обнаружили его несовершенство в смысле совершённого отсутствия в нём несовершеннолетних. И ввиду приближения того календарного срока, когда обычаем предусмотрено награждать, так сказать, нежных и юных различными бесполезными, но ходкими предметами...

— Понятно, — сказал хозяин, уминая большим пальцем табак в трубке. — Не стану задерживать вас, джентльмены. У нас со старухой, скажем прямо, семеро ребятишек. Так вот, я перебрал в уме всю кучу и что-то не вижу, кого из них мы могли бы уступить вам для вашей гулянки. Старуха уже нажарила кукурузных зёрен, а в комоде у неё спрятаны тряпичные куклы — и мы сами думаем кутнуть на праздничках, хотя и по-домашнему, без затей. Словом, мне эта ваша выдумка не очень-то по душе; и я ни одного из своих ребят не уступлю. Премного вам благодарны, джентльмены.

Они покатили под гору, взобрались на другой холм, и остановили возок у ранчо Уайлй Уилсона. Тринидад изложил свою просьбу. Судья торжественно прогудел партию для второго голоса. Миссис Уайли спрятала двух розовощёких пострелят в складках своей юбки и не улыбнулась до тех пор пока не увидела, что мистер Уайли смеётся и отрицательно качает головой; опять отказ!

Когда в низине меж холмами начали сгущаться сумерки, Тринидад и Судья уже исчерпали больше половины своего списка — и всё впустую. Они заночевали в придорожной гостинице и на заре снова пустились в путь. В возке не прибавилось ни одного седока.

— Я, кажется, начинаю понимать, — сказал Тринидад, — что получить ребёнка напрокат на праздники так же трудно, как украсть масло у человека, который собрался есть блины.

— Не подлежит никакому сомнению, — отозвался Судья, — что семейные узы приобретают в этот период года исключительную, так сказать, прочность.

В канун праздника они покрыли тридцать миль, сделали четыре бесплодных остановки и произнесли четыре не имевших успеха воззвания. Детвора везде была на вес золота.

Солнце уже клонилось к закату, когда жена старшего обходчика на какой-то глухой железнодорожной ветке, загородив собой ещё одно не подлежащее изъятию сокровище, сказала.

— На Гранитной Стрелке работает сейчас новая буфетчица. У неё, кажется, есть сынишка. Может, она и отпустит его с вами.

В пять часов вечера Тринидад пригнал своих мулов к станции Гранитная Стрелка. Поезд только что отошёл, забрав с собой утоливших голод и умиротворённых пассажиров.

На ступеньках железнодорожного буфета они увидели тощего угрюмого мальчонку лет десяти, с папиросой в зубах. В буфете, где пассажиры с налёту удовлетворили свои кочевой аппетит, царил хаос. Молодая, но иссушенная заботами женщина в полном изнеможении сидела, откинувшись на спинку стула. Лицо её хранило следы своеобразной красоты — той, что никогда не исчезает бесследно, но которую нельзя и вернуть. Тринидад разъяснил ей цель их приезда.

— Да я буду рада, если вы хоть ненадолго заберёте с собой Бобби, — устало сказала женщина. — Крутишься тут, как заведённая, с утра до ночи — некогда за ним присмотреть. А он -набирается дурных примеров от взрослых. Какие уж тут ёлки — вот разве что у вас...

Мужчины вышли на крыльцо для переговоров с Бобби. Тринидад в живых красках описал ему роскошную ёлку с подарками.

— А потом, мой юный друг, — добавил Судия, — сам Дед Мороз явится к вам с дарами, как бы в ознаменование того, как некогда волхвы...

— А, бросьте заливать! Я не ребёнок, — насмешливо прищурившись, прервал его Бобби. — Нет никаких Дед-морозов. Это вы, дяди, сами покупаете в лавке всякую дрянь и суёте ребятам ночью под подушки. И пачкаете каминными щипцами пол — будто Дед Мороз приехал на санях.

— Ну, может, и так, — примирительно сказал Тринидад. — Но ёлки-то ведь всамделишные. А у нас будет знаешь какая! Как универсальный магазин в Альбукерке — все игрушки не дешевле десяти центов. И барабаны будут, и волчки, и ноев ковчег, и...

— К чёрту! — холодно сказал Бобби. — Я с этим давно покончил. Хочу ружьё. Не игрушечное, а настоящее, чтоб стрелять диких котов. Так у вас небось не найдётся ружья на вашей дурацкой ёлке?

— Поручиться не могу, — сказал Тринидад дипломатично, — но кто его знает... Поедем с нами, а там видно будет.

Заронив этот слабый луч надежды в душу Бобби, вербовщики вынудили у него согласие пойти навстречу филантропическому порыву Чероки и пустились со своим единственным трофеем в обратный путь.

В Жёлтой Кирке тем временем помещение пустовавшего склада было превращено в праздничный зал, разукрашенный, как чертоги доброй аризонской феи. Дамы потрудились не зря. Ёлка, вся в свечках, серебряной мишуре и игрушках, которых хватило бы на добрых два десятка ребят, высилась в центре зала. Когда свечерело, все, сжигаемые нетерпением, стали выглядывать на улицу — не покажется ли возок с похитителями детей. Ещё в полдень Чероки влетел в посёлок на красных санях, заваленных свёртками, кульками и коробками самой различной формы и размера. И так был он увлечён выполнением своего бескорыстного замысла, что даже не заметил отсутствия ребят в посёлке, а открыть ему глаза на позорное состояние Жёлтой Кирки ни у кого не хватило духу; к тому же все твёрдо верили, что Тринидад и Судья сумеют восполнить этот ужасающий пробел.

Когда солнце село, Чероки хитро подмигнул собравшимся и с лукавой улыбкой на обветренном морщинистом лице удалился из зала, прихватив узелок со всем реквизитом Деда Мороза и ещё один таинственный пакет с игрушками.

— Как только ребята соберутся, — наказывал он членам добровольного ёлочного комитета, — зажгите ёлку и поиграйте с ними в кошки-мышки. А когда у них пойдёт дым коромыслом, вот тогда... тогда Дед Мороз потихоньку проскользнёт в дверь. Подарков, думается мне, должно хватить.

Дамы порхали вокруг ёлки, в последний раз перевешивая какие-то украшения, чтобы тут же перевесить их заново. Сёстры Спэнглер тоже были здесь одна в костюме леди Вайолет де Вир, другая — служанки Мари, персонажей из новой пьесы «Невеста рудокопа». Спектакли в театре начинались только в девять часов, и актрисы с благосклонного разрешения комитета помогали наряжать ёлку. Кто-нибудь то и дело выскакивал на крыльцо и прислушивался — не возвращается ли упряжка Тринидада. Тревога росла, ибо надвигалась ночь и пора было зажигать ёлку, да и Чероки в любую минуту мог, не спросясь, появиться на пороге в полном облачении рождественского Деда.

Но вот на улице заскрипел возок, и «похитители» подъехали к складу. Дамы всполошились и с восторженными восклицаниями бросились зажигать свечки. Мужчины беспокойно прохаживались из угла в угол или стояли небольшими группами, смущённо переминаясь с ноги на ногу.

Тринидад и Судья, истомлённые долгими странствиями, вступили в зал, ведя за руку тщедушного, озорного с виду мальчишку. Мальчишка презрительным взглядом исподлобья окинул пёстро разряженную ёлку.

— А где же остальные дети? — вопросила жена пробирщика, игравшая первую скрипку во всех светских начинаниях города.

— Сударыня, — со вздохом отвечал Тринидад, — отправляться на разведку за детьми перед праздником всё равно что искать серебро в известняках. Так называемые родительские чувства — сплошная для меня загадка. Похоже, что папашам и мамашам совершенно безразлично, если их потомство все триста шестьдесят четыре дня в году будет тонуть, объедаться ядовитыми дубовыми орешками, попадать в лапы диких котов или похитителей детей. Но в сочельник оио,<ьнп» де ваииа^ должно отравлять своим присутствием семейные врища. Этот вот экземпляр, сударыня, — единственное, что нам удалось откопать в результате двухдневных разведок на местности.

— Ах, прелестное дитя! — проворковала мисс Ирма, волоча свой театральный шлейф к середине сцены.

— Отвяжитесь! — хмуро буркнул Бобби. — Кто ач»--» «дитя»? Уж не вы ли?

— Дерзкий мальчишка! — ахнула мисс Ирма, не успев погасить эмалевой улыбки.

— Старались, как могли, — сказал Тринидад. Обидно за Чероки, да что ж поделаешь.

Тут распахнулась дверь, и появился Чероки в традиционном костюме Деда Мороза. Белые космы парика и пышная белая борода закрывали почти все его лицо — видны были только тёмные, искрившиеся весельем глаза. За спиной он нёс мешок.

Все замерли при его появлении. Даже сёстры Созаглер, забыв принять кокетливые позы, с любопытством уставились на высокую фигуру рождественского Деда. Бобби, насупившись, засунув руки в карманы, угрюмо рассматривал нелепое, обвешенное побрякушками дерево Чероки опустил на пол свой мешок и с удивлением огляделся по сторонам. Быть может, у него мелькнула мысль, что нетерпеливую ватагу ребятишек загнали куда-нибудь в угол, чтобы выпустить оттуда, как только он войдёт. Чероки направился к Бобби и протянул ему руку в красной рукавице.

— Поздравляю тебя с праздником, мальчуган, — сказал он. — Можешь брать с ёлки всё, что тебе нравится — мы сейчас достанем. Ну, давай руку, поздоровайся с Дедом Морозом.

— Нет никаких Дедморозов, — шмыгнув носом, проворчал Бобби. — У тебя фальшивая борода. Из старых козлиных оческов. Я не ребёнок. На черта мне эти куклы и оловянные лошадки? Кучер сказал, что дадут ружьё. А у тебя его нет. Я хочу домой

Тринидад пришёл на помощь. Он схватил руку Чероки и горячо её потряс.

— Ты уж прости, Чероки, — сказал он. — Нет у^шо в Жёлтой Кирке никаких ребят, да и сроду не было.

Мы надеялись пригнать их целый косяк на твоё суарэ, да вот кроме этой сардинки, ничего не удалось выловить. А он, понимаешь ли, атеист и не верит в рождественских дедов. Нам очень совестно, что ты зря потратился. Да ведь мы с Судьёй думали, что притащим сюда целую ораву мелюзги и все твои свистульки пойдут в ход.

— Ну и ладно, — спокойно сказал Чероки. — Подумаешь, какие траты, есть о чём говорить! Свалим всё это барахло в старую шахту да и дело с концом. Но надо же быть таким ослом — прямо из головы вон, что в Жёлтой Кирке нету ребятишек!

Гости меж тем с похвальным усердием, хотя и без особого успеха, делали вид, что веселятся вовсю.

Бобби отошёл в угол и уселся на стул. Холодная скука была отчётливо написана на его лице. Чероки, ещё не вполне отвыкнув от своей роли, подошёл и сел рядом.

— Где ты живёшь, мальчик? — вежливо осведомился он.

— На Гранитной Стрелке, — нехотя процедил Бобби.

В зале было жарко. Чероки снял свой колпак, парик и бороду.

— Эй! — несколько оживившись, произнёс Бобби. — А ведь я тебя знаю.

— Разве мы с тобой встречались, малыш?

— Не помню. А вот карточку твою я видел. Сто раз.

— Где?

Бобби колебался.

— Дома. На комоде.

— Скажи, пожалуйста, мальчик, а как тебя зовут?

— Роберт Лэмсден. Это материна карточка. Она прячет её ночью под подушку. Я раз видел даже, как она её целовала. Вот уж нипочём бы не стал. Но женщины все на один лад.

Чероки встал и поманил к себе Тринидада.

— Посиди с мальчиком, я сейчас вернусь. Пойду сниму этот балахон и заложу сани. Надо отвезти мальчишку домой.

— Ну, безбожник? — сказал Тринидад, занимая место Чероки. — Ты, брат, значит, настолько одряхлел и всем пресытился, что тебя уже не интересует разная ерунда вроде сластей и игрушек?

— Ты неприятный тип, — язвительно сказал Бобби. — Ты обещал, что будет ружьё. А здесь человеку даже докурить нельзя. Я хочу домой.

Чероки пригнал сани к крыльцу, и Бобби водрузили на сиденье. Резвые лошадки бойко рванулись вперёд по укатанной снежной дороге. На Чероки была его пятисотдолларовая шуба из новорождённых котиков. Меховая полость приятно грела.

Бобби вытащим из кармана папиросу и принялся чиркать спичкой.

— Брось папиросу! — сказал Чероки спокойно, но каким-то новым голосом.

После некоторого колебания Бобби швырнул папиросу в снег.

— Брось всю коробку, — приказал новый голос. Мальчик повиновался не сразу, но всё же исполнил и этот приказ.

— Эй! — сказал вдруг Бобби. — А ты мне нравишься. Не пойму даже почему. Попробовал бы кто-нибудь так надо мной командовать!

— Послушай, малыш, — сказал Чероки обыкновенным голосом. — А ты не врёшь, что твоя мать целовала эту карточку? Ту, что на меня похожа?

— Не вру. Сам видел.

— Ты, кажется, что-то говорил насчёт ружья?

— Ну да. А что? Есть у тебя?

— Завтра получишь. С серебряными нашлёпками. Чероки поглядел на часы.

— Половина десятого. Что ж, мы с тобой доберёмся до Гранитной Стрелки как раз к празднику, минута в минуту. Тебе не холодно? Садись поближе, сынок.

Чарльз Диккенс. Рождественская песнь в прозе.

Строфа первая.

Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уже если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес.

Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все другие гвозди. Нет, я лично скорее отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Знал ли об этом Скрудж? Разумеется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его единственным другом и единственным человеком, который проводил его на кладбище. И все же Скрудж был не настолько подавлен этим печальным событием, чтобы его деловая хватка могла ему изменить, и день похорон своего друга он отметил заключением весьма выгодной сделки.

Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать. Ведь если бы нам не было доподлинно известно, что отец Гамлета скончался еще задолго до начала представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу вокруг своего замка едва ли показалась бы нам чем-то сверхъестественным. Во всяком случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком-либо не защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу св. Павла, преследуя при этом единственную цель — поразить и без того расстроенное воображение сына.

Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось там, над дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим названием. И какой-нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу, иногда называл его Скруджем, а иногда — Марли. Скрудж отзывался, как бы его ни окликнули. Ему было безразлично.

Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий — он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых святках.

Жара или стужа на дворе — Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем — они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.

Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: «Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?» Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: «Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом».

А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко.

И вот однажды — и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник, — старик Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие сновали взад и вперед, громко топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Городские часы на колокольне только что пробили три, но становилось уже темно, да в тот день и с утра все, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана — такую плотную, что, казалось, ее можно пощупать рукой. Туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно-серой пеленой, были похожи на призраки. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, можно было подумать, что сама Природа открыла где-то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.

Скрудж держал дверь конторы приотворенной, дабы иметь возможность приглядывать за своим клерком, который в темной маленькой каморке, вернее сказать чуланчике, переписывал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было маловато, то у клерка и того меньше, — казалось, там тлеет один-единственный уголек. Но клерк не мог подбросить угля, так как Скрудж держал ящик с углем у себя в комнате, и стоило клерку появиться там с каминным совком, как хозяин начинал выражать опасение, что придется ему расстаться со своим помощником. Поэтому клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и попытался обогреться у свечки, однако, не обладая особенно пылким воображением, и тут потерпел неудачу.

— С наступающим праздником, дядюшка! Желаю вам хорошенько повеселиться на святках! — раздался жизнерадостный возглас. Это был голос племянника Скруджа. Молодой человек столь стремительно ворвался в контору, что Скрудж — не успел поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял возле его стола.

— Вздор! — проворчал Скрудж. — Чепуха!

Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозцу, что казалось, от него пышет жаром, как от печки. Щеки у него рдели — прямо любо-дорого смотреть, глаза сверкали, а изо рта валил пар.

— Это святки — чепуха, дядюшка? — переспросил племянник. — Верно, я вас не понял!

— Слыхали! — сказал Скрудж. — Повеселиться на святках! А ты-то по какому праву хочешь веселиться? Какие у тебя основания для веселья? Или тебе кажется, что ты еще недостаточно беден?

— В таком случае, — весело отозвался племянник, — по какому праву вы так мрачно настроены, дядюшка? Какие у вас основания быть угрюмым? Или вам кажется, что вы еще недостаточно богаты?

На это Скрудж, не успев приготовить более вразумительного ответа, повторил свое «вздор» и присовокупил еще «чепуха!».

— Не ворчите, дядюшка, — сказал племянник.

— А что мне прикажешь делать. — возразил Скрудж, — ежели я живу среди таких остолопов, как ты? Веселые святки! Веселые святки! Да провались ты со своими святками! Что такое святки для таких, как ты? Это значит, что пора платить по счетам, а денег хоть шаром покати. Пора подводить годовой баланс, а у тебя из месяца в месяц никаких прибылей, одни убытки, и хотя к твоему возрасту прибавилась единица, к капиталу не прибавилось ни единого пенни. Да будь моя воля, — негодующе продолжал Скрудж, — я бы такого олуха, который бегает и кричит: «Веселые святки! Веселые святки!» — сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста[1].

— Дядюшка! — взмолился племянник.

— Племянник! — отрезал дядюшка. — Справляй свои святки как знаешь, а мне предоставь справлять их по-своему.

— Справлять! — воскликнул племянник. — Так вы же их никак не справляете!

— Тогда не мешай мне о них забыть. Много проку тебе было от этих святок! Много проку тебе от них будет!

— Мало ли есть на свете хороших вещей, от которых мне не было проку, — отвечал племянник. — Вот хотя бы и рождественские праздники. Но все равно, помимо благоговения, которое испытываешь перед этим священным словом, и благочестивых воспоминаний, которые неотделимы от него, я всегда ждал этих дней как самых хороших в году. Это радостные дни — дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних, — даже в неимущих и обездоленных, — таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем. А посему, дядюшка, хотя это верно, что на святках у меня еще ни разу не прибавилось ни одной монетки в кармане, я верю, что рождество приносит мне добро и будет приносить добро, и да здравствует рождество!

Клерк в своем закутке невольно захлопал в ладоши, но тут же, осознав все неприличие такого поведения, бросился мешать кочергой угли и погасил последнюю худосочную искру…

— Эй, вы! — сказал Скрудж. — Еще один звук, и вы отпразднуете ваши святки где-нибудь в другом месте. А вы, сэр, — обратился он к племяннику, — вы, я вижу, краснобай. Удивляюсь, почему вы не в парламенте.

— Будет вам гневаться, дядюшка! Наведайтесь к нам завтра и отобедайте у нас.

Скрудж отвечал, что скорее он наведается к… Да, так и сказал, без всякого стеснения, и в заключение добавил еще несколько крепких словечек.

— Да почему же? — вскричал племянник. — Почему?

— А почему ты женился? — спросил Скрудж.

— Влюбился, вот почему.

— Влюбился! — проворчал Скрудж таким тоном, словно услышал еще одну отчаянную нелепость вроде «веселых святок». — Ну, честь имею!

— Но послушайте, дядюшка, вы же и раньше не жаловали меня своими посещениями, зачем же теперь сваливать все на мою женитьбу?

— Честь имею! — повторил Скрудж.

— Да я же ничего у вас не прошу, мне ничего от вас не надобно. Почему нам не быть друзьями?

— Честь имею! — сказал Скрудж.

— Очень жаль, что вы так непреклонны. Я ведь никогда не ссорился с вами, и никак не пойму, за что вы на меня сердитесь. И все-таки я сделал эту попытку к сближению ради праздника. Ну что ж, я своему праздничному настроению не изменю. Итак, желаю вам веселого рождества, дядюшка.

— Честь имею! — сказал Скрудж.

— И счастливого Нового года!

— Честь имею! — повторил Скрудж. И все же племянник, покидая контору, ничем не выразил своей досады. В дверях он задержался, чтобы принести свои поздравления клерку, который хотя и окоченел от холода, тем не менее оказался теплее Скруджа и сердечно отвечал на приветствие.

— Вот еще один умалишенный! — пробормотал Скрудж, подслушавший ответ клерка. — Какой-то жалкий писец, с жалованием в пятнадцать шиллингов, обремененный женой и детьми, а туда же — толкует о веселых святках! От таких впору хоть в Бедлам сбежать!

А бедный умалишенный тем временем, выпустив племянника Скруджа, впустил новых посетителей. Это были два дородных джентльмена приятной наружности, в руках они держали какие-то папки и бумаги. Сняв шляпы, они вступили в контору и поклонились Скруджу.

— Скрудж и Марли, если не ошибаюсь? — спросил один из них, сверившись с каким-то списком. — Имею я удовольствие разговаривать с мистером Скруджем или мистером Марли?

— Мистер Марли уже семь лет как покоится на кладбище, — отвечал Скрудж. — Он умер в сочельник, ровно семь лет назад.

— В таком случае, мы не сомневаемся, что щедрость и широта натуры покойного в равной мере свойственна и пережившему его компаньону, — произнес один из джентльменов, предъявляя свои документы.

И он не ошибся, ибо они стоили друг друга, эти достойные компаньоны, эти родственные души. Услыхав зловещее слово «щедрость», Скрудж нахмурился, покачал головой и возвратил посетителю его бумаги.

— В эти праздничные дни, мистер Скрудж, — продолжал посетитель, беря с конторки перо, — более чем когда-либо подобает нам по мере сил проявлять заботу о сирых и обездоленных, кои особенно страждут в такую суровую пору года. Тысячи бедняков терпят нужду в самом необходимом. Сотни тысяч не имеют крыши над головой.

— Разве у нас нет острогов? — спросил Скрудж.

— Острогов? Сколько угодно, — отвечал посетитель, кладя обратно перо.

— А работные дома? — продолжал Скрудж. — Они действуют по-прежнему?

— К сожалению, по-прежнему. Хотя, — заметил посетитель, — я был бы рад сообщить, что их прикрыли.

— Значит, и принудительные работы существуют и закон о бедных остается в силе?

— Ни то, ни другое не отменено.

— А вы было напугали меня, господа. Из ваших слов я готов был заключить, что вся эта благая деятельность по каким-то причинам свелась на нет. Рад слышать, что я ошибся.

— Будучи убежден в том, что все эти законы и учреждения ничего не дают ни душе, ни телу, — возразил посетитель, — мы решили провести сбор пожертвований в пользу бедняков, чтобы купить им некую толику еды, питья и теплой одежды. Мы избрали для этой цели сочельник именно потому, что в эти дни нужда ощущается особенно остро, а изобилие дает особенно много радости. Какую сумму позволите записать от вашего имени?

— Никакой.

— Вы хотите жертвовать, не открывая своего имени?

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое, — отрезал Скрудж. — Поскольку вы, джентльмены, пожелали узнать, чего я хочу, — вот вам мой ответ. Я не балую себя на праздниках и не имею средств баловать бездельников. Я поддерживаю упомянутые учреждения, и это обходится мне недешево. Нуждающиеся могут обращаться туда.

— Не все это могут, а иные и не хотят — скорее умрут.

— Если они предпочитают умирать, тем лучше, — сказал Скрудж. — Это сократит излишек населения. А кроме того, извините, меня это не интересует.

— Это должно бы вас интересовать.

— Меня все это совершенно не касается, — сказал Скрудж. — Пусть каждый занимается своим делом. У меня, во всяком случае, своих дел по горло. До свидания, джентльмены!

Видя, что настаивать бесполезно, джентльмены удалились, а Скрудж, очень довольный собой, вернулся к своим прерванным занятиям в необычно веселом для него настроении.

Меж тем за окном туман и мрак настолько сгустились, что на улицах появились факельщики, предлагавшие свои услуги — бежать впереди экипажей и освещать дорогу. Старинная церковная колокольня, чей древний осипший колокол целыми днями иронически косился на Скруджа из стрельчатого оконца, совсем скрылась из глаз, и колокол отзванивал часы и четверти где-то в облаках, сопровождая каждый удар таким жалобным дребезжащим тремоло, словно у него зуб на зуб не попадал от холода. А мороз все крепчал. В углу двора, примыкавшем к главной улице, рабочие чинили газовые трубы и развели большой огонь в жаровне, вокруг которой собралась толпа оборванцев и мальчишек. Они грели руки над жаровней и не сводили с пылающих углей зачарованного взора. Из водопроводного крана на улице сочилась вода, и он, позабытый всеми, понемногу обрастал льдом в тоскливом одиночестве, пока не превратился в унылую скользкую глыбу. Газовые лампы ярко горели в витринах магазинов, бросая красноватый отблеск на бледные лица прохожих, а веточки и ягоды остролиста, украшавшие витрины, потрескивали от жары. Зеленные и курятные лавки были украшены так нарядно и пышно, что превратились в нечто диковинное, сказочное, и невозможно было поверить, будто они имеют какое-то касательство к таким обыденным вещам, как купля-продажа. Лорд-мэр в своей величественной резиденции уже наказывал пяти десяткам поваров и дворецких не ударить в грязь лицом, дабы он мог встретить праздник как подобает, и даже маленький портняжка, которого он обложил накануне штрафом за появление на улице в нетрезвом виде и кровожадные намерения, уже размешивал у себя на чердаке свой праздничный пудинг, в то время как его тощая жена с тощим сынишкой побежала покупать говядину.

Все гуще туман, все крепче мороз! Лютый, пронизывающий холод! Если бы святой Дунстан[2] вместо раскаленных щипцов хватил сатану за нос этаким морозцем, вот бы тот взвыл от столь основательного щипка!

Некий юный обладатель довольно ничтожного носа, к тому же порядком уже искусанного прожорливым морозом, который вцепился в него, как голодная собака в кость, прильнул к замочной скважине конторы Скруджа, желая прославить рождество, но при первых же звуках святочного гимна:
Да пошлет вам радость бог.
Пусть ничто вас не печалит…

Скрудж так решительно схватил линейку, что певец в страхе бежал, оставив замочную скважину во власти любезного Скруджу тумана и еще более близкого ему по духу мороза.

Наконец пришло время закрывать контору. Скрудж с неохотой слез со своего высокого табурета, подавая этим безмолвный знак изнывавшему в чулане клерку, и тот мгновенно задул свечу и надел шляпу.

— Вы небось завтра вовсе не намерены являться на работу? — спросил Скрудж.

— Если только это вполне удобно, сэр.

— Это совсем неудобно, — сказал Скрудж, — и недобросовестно. Но если я удержу с вас за это полкроны, вы ведь будете считать себя обиженным, не так ли?

Клерк выдавил некоторое подобие улыбки.

— Однако, — продолжал Скрудж, — вам не приходит в голову, что я могу считать себя обиженным, когда плачу вам жалование даром.

Клерк заметил, что это бывает один раз в году.

— Довольно слабое оправдание для того, чтобы каждый год, двадцать пятого декабря, запускать руку в мой карман, — произнес Скрудж, застегивая пальто на все пуговицы. — Но, как видно, вы во что бы то ни стало хотите прогулять завтра целый день. Так извольте послезавтра явиться как можно раньше.

Клерк пообещал явиться как можно раньше, и Скрудж, продолжая ворчать, шагнул за порог. Во мгновение ока контора была заперта, а клерк, скатившись раз двадцать — дабы воздать дань сочельнику — по ледяному склону Корнхилла вместе с оравой мальчишек (концы его белого шарфа так и развевались у него за спиной, ведь он не мог позволить себе роскошь иметь пальто), припустился со всех ног домой в Кемден-Таун — играть со своими ребятишками в жмурки.

Скрудж съел свой унылый обед в унылом трактире, где он имел обыкновение обедать, просмотрел все имевшиеся там газеты и, скоротав остаток вечера над приходно-расходной книгой, отправился домой спать. Он проживал в квартире, принадлежавшей когда-то его покойному компаньону. Это была мрачная анфилада комнат, занимавшая часть невысокого угрюмого здания в глубине двора. Дом этот был построен явно не на месте, и невольно приходило на ум, что когда-то на заре своей юности он случайно забежал сюда, играя с другими домами в прятки, да так и застрял, не найдя пути обратно. Теперь уж это был весьма старый дом и весьма мрачный, и, кроме Скруджа, в нем никто не жил, а все остальные помещения сдавались внаем под конторы. Во дворе была такая темень, что даже Скрудж, знавший там каждый булыжник, принужден был пробираться ощупью, а в черной подворотне дома клубился такой густой туман и лежал такой толстый слой инея, словно сам злой дух непогоды сидел там, погруженный в тяжелое раздумье.

И вот. Достоверно известно, что в дверном молотке, висевшем у входных дверей, не было ничего примечательного, если не считать его непомерно больших размеров. Неоспоримым остается и тот факт, что Скрудж видел этот молоток ежеутренне и ежевечерне с того самого дня, как поселился в этом доме. Не подлежит сомнению и то, что Скрудж отнюдь не мог похвалиться особенно живой фантазией. Она у него работала не лучше, а пожалуй, даже и хуже, чем у любого лондонца, не исключая даже (а это сильно сказано!) городских советников, олдерменов и членов гильдии. Необходимо заметить еще, что Скрудж, упомянув днем о своем компаньоне, скончавшемся семь лет назад, больше ни разу не вспомнил о покойном. А теперь пусть мне кто-нибудь объяснит, как могло случиться, что Скрудж, вставив ключ в замочную скважину, внезапно увидел перед собой не колотушку, которая, кстати сказать, не подверглась за это время решительно никаким изменениям, а лицо Марли.

Лицо Марли, оно не утопало в непроницаемом мраке, как все остальные предметы во дворе, а напротив того — излучало призрачный свет, совсем как гнилой омар в темном погребе. Оно не выражало ни ярости, ни гнева, а взирало на Скруджа совершенно так же, как смотрел на него покойный Марли при жизни, сдвинув свои бесцветные очки на бледный, как у мертвеца, лоб. Только волосы как-то странно шевелились, словно на них веяло жаром из горячей печи, а широко раскрытые глаза смотрели совершенно неподвижно, и это в сочетании с трупным цветом лица внушало ужас. И все же не столько самый вид или выражение этого лица было ужасно, сколько что-то другое, что было как бы вне его.

Скрудж во все глаза уставился на это диво, и лицо Марли тут же превратилось в дверной молоток.

Мы бы покривили душой, сказав, что Скрудж не был поражен и по жилам у него не пробежал тот холодок, которого он не ощущал с малолетства. Но после минутного колебания он снова решительно взялся за ключ, повернул его в замке, вошел в дом и зажег свечу.

Правда, он помедлил немного, прежде чем захлопнуть за собой дверь, и даже с опаской заглянул за нее, словно боясь увидеть косицу Марли, торчащую сквозь дверь на лестницу. Но на двери не было ничего, кроме винтов и гаек, на которых держался молоток, и, пробормотав: «Тьфу ты, пропасть!», Скрудж с треском захлопнул дверь.

Стук двери прокатился по дому, подобно раскату грома, и каждая комната верхнего этажа и каждая бочка внизу, в погребе виноторговца, отозвалась на него разноголосым эхом. Но Скрудж был не из тех, кого это может запугать. Он запер дверь на задвижку и начал не спеша подниматься по лестнице, оправляя по дороге свечу.

Вам знакомы эти просторные старые лестницы? Так и кажется, что по ним можно проехаться в карете шестерней и протащить что угодно. И разве в этом отношении они не напоминают слегка наш новый парламент? Ну, а по той лестнице могло бы пройти целое погребальное шествие, и если бы даже кому-то пришла охота поставить катафалк поперек, оглоблями — к стене, дверцами — к перилам, и тогда на лестнице осталось бы еще достаточно свободного места.

Не это ли послужило причиной того, что Скруджу почудилось, будто впереди него по лестнице сами собой движутся в полумраке похоронные дроги? Чтобы как следует осветить такую лестницу, не хватило бы и полдюжины газовых фонарей, так что вам нетрудно себе представить, в какой мере одинокая свеча Скруджа могла рассеять мрак.

Но Скрудж на это плевать хотел и двинулся дальше вверх по лестнице. За темноту денег не платят, и потому Скрудж ничего не имел против темноты. Все же, прежде чем захлопнуть за собой тяжелую дверь своей квартиры, Скрудж прошелся по комнатам, чтобы удостовериться, что все в порядке. И не удивительно — лицо покойного Марли все еще стояло у него перед глазами.

Гостиная, спальня, кладовая. Везде все как следует быть. Под столом — никого, под диваном — никого, в камине тлеет скупой огонек, миска и ложка ждут на столе, кастрюлька с жидкой овсянкой (коей Скрудж пользовал себя на ночь от простуды) — на полочке в очаге. Под кроватью — никого, в шкафу — никого, в халате, висевшем на стене и имевшем какой-то подозрительный вид, — тоже никого. В кладовой все на месте: ржавые каминные решетки, пара старых башмаков, две корзины для рыбы, трехногий умывальник и кочерга.

Удовлетворившись осмотром, Скрудж запер дверь в квартиру — запер, заметьте, на два оборота ключа, что вовсе не входило в его привычки. Оградив себя таким образом от всяких неожиданностей, он снял галстук, надел халат, ночной колпак и домашние туфли и сел у камина похлебать овсянки.

Огонь в очаге еле теплился — мало проку было от него в такую холодную ночь. Скруджу пришлось придвинуться вплотную к решетке и низко нагнуться над огнем, чтобы ощутить слабое дыхание тепла от этой жалкой горстки углей. Камин был старый-престарый, сложенный в незапамятные времена каким-то голландским купцом и облицованный диковинными голландскими изразцами, изображавшими сцены из священного писания. Здесь были Каины и Авели, дочери фараона и царицы Савские, Авраамы и Валтасары, ангелы, сходящие на землю на облаках, похожих на перины, и апостолы, пускающиеся в морское плавание на посудинах, напоминающих соусники, — словом, сотни фигур, которые могли бы занять мысли Скруджа. Однако нет — лицо Марли, умершего семь лет назад, возникло вдруг перед ним, ожившее вновь, как некогда жезл пророка[3], и заслонило все остальное. И на какой бы изразец Скрудж ни глянул, на каждом тотчас отчетливо выступала голова Марли — так, словно на гладкой поверхности изразцов не было вовсе никаких изображений, во зато она обладала способностью воссоздавать образы из обрывков мыслей, беспорядочно мелькавших в его мозгу.

— Чепуха! — проворчал Скрудж и принялся шагать по комнате. Пройдясь несколько раз из угла в угол, он снова сел на стул и откинул голову на спинку. Тут взгляд его случайно упал на колокольчик. Этот старый, давным-давно ставший ненужным колокольчик был, с какой-то никому неведомой целью, повешен когда-то в комнате и соединен с одним из помещений верхнего этажа. С безграничным изумлением и чувством неизъяснимого страха Скрудж заметил вдруг, что колокольчик начинает раскачиваться. Сначала он раскачивался еде заметно, и звона почти не было слышно, но вскоре он зазвонил громко, и ему начали вторить все колокольчики в доме.

Звон длился, вероятно, не больше минуты, но Скруджу эта минута показалась вечностью. Потом колокольчики смолкли так же внезапно, как и зазвонили, — все разом. И тотчас откуда-то снизу донеслось бряцание железа — словно в погребе кто-то волочил по бочкам тяжелую цепь. Невольно Скруджу припомнились рассказы о том, что, когда в домах появляются привидения, они обычно влачат за собой цепи.

Тут дверь погреба распахнулась с таким грохотом, словно выстрелили из пушки, и звон цепей стал доноситься еще явственнее. Вот он послышался уже на лестнице и начал приближаться к квартире Скруджа.

— Все равно вздор! — молвил Скрудж. — Не верю я в привидения.

Однако он изменился в лице, когда увидел одно из них прямо перед собой. Без малейшей задержки привидение проникло в комнату через запертую дверь и остановилось перед Скруджем. И в ту же секунду пламя, совсем было угасшее в очаге, вдруг ярко вспыхнуло, словно хотело воскликнуть: «Я узнаю его! Это — Дух Марли!» — и снова померкло.

Да, это было его лицо. Лицо Марли. Да, это был Марли, со своей косицей, в своей неизменной жилетке, панталонах в обтяжку и сапогах. Кисточки на сапогах торчали, волосы на голове торчали, косица торчала, полы сюртука оттопыривались. Длинная цепь опоясывала его и волочилась за ним по полу на манер хвоста. Она была составлена (Скрудж отлично ее рассмотрел) из ключей, висячих, замков, копилок, документов, гроссбухов и тяжелых кошельков с железными застежками. Тело призрака было совершенно прозрачно, и Скрудж, разглядывая его спереди, отчетливо видел сквозь жилетку две пуговицы сзади на сюртуке.

Скруджу не раз приходилось слышать, что у Марли нет сердца, но до той минуты он никогда этому не верил.

Да он и теперь не мог этому поверить, хотя снова и снова сверлил глазами призрак и ясно видел, что он стоит перед ним, и отчетливо ощущал на себе его мертвящий взгляд. Он разглядел даже, из какой ткани сшит платок, которым была окутана голова и шея призрака, и подумал, что такого платка он никогда не видал у покойного Марли. И все же он не хотел верить своим глазам.

— Что это значит? — произнес Скрудж язвительно и холодно, как всегда. — Что вам от меня надобно?

— Очень многое. — Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что это голос Марли.

— Кто вы такой?

— Спроси лучше, кем я был?

— Кем же вы были в таком случае? — спросил Скрудж, повысив голос. — Для привидения вы слишком приве… разборчивы. — Он хотел сказать привередливы, но побоялся, что это будет смахивать на каламбур.

— При жизни я был твоим компаньоном, Джейкобом Марли.

— Не хотите ли вы… Не можете ли вы присесть? — спросил Скрудж, с сомнением вглядываясь в духа.

— Могу.

— Так сядьте.

Задавая свой вопрос, Скрудж не был уверен в том, что такое бестелесное существо в состоянии занимать кресло, и опасался, как бы не возникла необходимость в довольно щекотливых разъяснениях. Но призрак как ни в чем не бывало уселся в кресло по другую сторону камина. Казалось, это было самое привычное для него дело.

— Ты не веришь в меня, — заметил призрак.

— Нет, не верю, — сказал Скрудж.

— Что же, помимо свидетельства твоих собственных чувств, могло бы убедить тебя в том, что я существую?

— Не знаю.

— Почему же ты не хочешь верить своим глазам и ушам?

— Потому что любой пустяк воздействует на них, — сказал Скрудж. — Чуть что неладно с пищеварением, и им уже нельзя доверять. Может быть, вы вовсе не вы, а непереваренный кусок говядины, или лишняя капля горчицы, или ломтик сыра, или непрожаренная картофелина. Может быть, вы явились не из царства духов, а из духовки, почем я знаю!

Скрудж был не очень-то большой остряк по природе, а сейчас ему и подавно было не до шуток, однако он пытался острить, чтобы хоть немного развеять страх и направить свои мысли на другое, так как, сказать по правде, от голоса призрака у него кровь стыла в жилах.

Сидеть молча, уставясь в эти неподвижные, остекленелые глаза, — нет, черт побери, Скрудж чувствовал, что он этой пытки не вынесет! И кроме всего прочего, было что-то невыразимо жуткое в загробной атмосфере, окружавшей призрака. Не то, чтоб Скрудж сам не ощущал, но он ясно видел, что призрак принес ее с собой, ибо, хотя тот и сидел совершенно неподвижно, волосы, полы его сюртука и кисточки на сапогах все время шевелились, словно на них дышало жаром из какой-то адской огненной печи.

— Видите вы эту зубочистку? — спросил Скрудж, переходя со страху в наступление и пытаясь хотя бы на миг отвратить от себя каменно-неподвижный взгляд призрака.

— Вижу, — промолвило привидение.

— Да вы же не смотрите на нее, — сказал Скрудж.

— Не смотрю, но вижу, — был ответ.

— Так вот, — молвил Скрудж. — Достаточно мне ее проглотить, чтобы до конца дней моих меня преследовали злые духи, созданные моим же воображением. Словом, все это вздор! Вздор и вздор!

При этих словах призрак испустил вдруг такой страшный вопль и принялся так неистово и жутко греметь цепями, что Скрудж вцепился в стул, боясь свалиться без чувств. Но и это было еще ничто по сравнению с тем ужасом, который объял его, когда призрак вдруг размотал свой головной платок (можно было подумать, что ему стало жарко!) и у него отвалилась челюсть.

Заломив руки, Скрудж упал на колени.

— Пощади! — взмолился он. — Ужасное видение, зачем ты мучаешь меня!

— Суетный ум! — отвечал призрак. — Веришь ты теперь в меня или нет?

— Верю, — воскликнул Скрудж. — Как уж тут не верить! Но зачем вы, духи, блуждаете по земле, и зачем ты явился мне?

— Душа, заключенная в каждом человеке, — возразил призрак, — должна общаться с людьми и, повсюду следуя за ними, соучаствовать в их судьбе. А тот, кто не исполнил этого при жизни, обречен мыкаться после смерти. Он осужден колесить по свету и — о, горе мне! — взирать на радости и горести людские, разделить которые он уже не властен, а когда-то мог бы — себе и другим на радость.

И тут из груди призрака снова исторгся вопль, и он опять загремел цепями и стал ломать свои бестелесные руки.

— Ты в цепях? — пролепетал Скрудж, дрожа. — Скажи мне — почему?

— Я ношу цепь, которую сам сковал себе при жизни, — отвечал призрак. — Я ковал ее звено за звеном и ярд за ярдом. Я опоясался ею по доброй воле и по доброй воле ее ношу. Разве вид этой цепи не знаком тебе?

Скруджа все сильнее пробирала дрожь.

— Быть может, — продолжал призрак, — тебе хочется узнать вес и длину цепи, которую таскаешь ты сам? В некий сочельник семь лет назад она была ничуть не короче этой и весила не меньше. А ты ведь немало потрудился над нею с той поры. Теперь это надежная, увесистая цепь!

Скрудж глянул себе под ноги, ожидая увидеть обвивавшую их железную цепь ярдов сто длиной, но ничего не увидел.

— Джейкоб! — взмолился он. — Джейкоб Марли, старина! Поговорим о чем-нибудь другом! Утешь, успокой меня, Джейкоб!

— Я не приношу утешения, Эбинизер Скрудж! — отвечал призрак. — Оно исходит из иных сфер. Другие вестники приносят его и людям другого сорта. И открыть тебе все то, что мне бы хотелось, я тоже не могу. Очень немногое дозволено мне. Я не смею отдыхать, не смею медлить, не смею останавливаться нигде. При жизни мой дух никогда не улетал за тесные пределы нашей конторы — слышишь ли ты меня! — никогда не блуждал за стенами этой норы — нашей меняльной лавки, — и годы долгих, изнурительных странствий ждут меня теперь.

Скрудж, когда на него нападало раздумье, имел привычку засовывать руки в карманы панталон. Размышляя над словами призрака, он и сейчас машинально сунул руки в карманы, не вставая с колен и не подымая глаз.

— Ты, должно быть, странствуешь не спеша, Джейкоб, — почтительно и смиренно, хотя и деловито заметил Скрудж.

— Не спеша! — фыркнул призрак.

— Семь лет как ты мертвец, — размышлял Скрудж. — И все время в пути!

— Все время, — повторил призрак. — И ни минуты отдыха, ни минуты покоя. Непрестанные угрызения совести.

— И быстро ты передвигаешься? — поинтересовался Скрудж.

— На крыльях ветра, — отвечал призрак.

— За семь лет ты должен был покрыть порядочное расстояние, — сказал Скрудж.

Услыхав эти слова, призрак снова испустил ужасающий вопль и так неистово загремел цепями, тревожа мертвое безмолвие ночи, что постовой полисмен имел бы полное основание привлечь его к ответственности за нарушение общественной тишины и порядка.

— О раб своих пороков и страстей! — вскричало привидение. — Не знать того, что столетия неустанного труда душ бессмертных должны кануть в вечность, прежде чем осуществится все добро, которому надлежит восторжествовать на земле! Не знать того, что каждая христианская душа, творя добро, пусть на самом скромном поприще, найдет свою земную жизнь слишком быстротечной для безграничных возможностей добра! Не знать того, что даже веками раскаяния нельзя возместить упущенную на земле возможность сотворить доброе дело. А я не знал! Не знал!

— Но ты же всегда хорошо вел свои дела, Джейкоб, — пробормотал Скрудж, который уже начал применять его слова к себе.

— Дела! — вскричал призрак, снова заламывая руки. — Забота о ближнем — вот что должно было стать моим делом. Общественное благо — вот к чему я должен был стремиться. Милосердие, сострадание, щедрость, вот на что должен был я направить свою деятельность. А занятия коммерцией — это лишь капля воды в безбрежном океане предначертанных нам дел.

И призрак потряс цепью, словно в ней-то и крылась причина всех его бесплодных сожалений, а затем грохнул ею об пол.

— В эти дни, когда год уже на исходе, я страдаю особенно сильно, — промолвило привидение. — О, почему, проходя в толпе ближних своих, я опускал глаза долу и ни разу не поднял их к той благословенной звезде, которая направила стопы волхвов к убогому крову. Ведь сияние ее могло бы указать и мне путь к хижине бедняка.

У Скруджа уже зуб на зуб не попадал — он был чрезвычайно напуган тем, что призрак все больше и больше приходит в волнение.

— Внемли мне! — вскричал призрак. — Мое время истекает.

— Я внемлю, — сказал Скрудж, — но пожалей меня. Джейкоб, не изъясняйся так возвышенно. Прошу тебя, говори попроще!

— Как случилось, что я предстал пред тобой, в облике, доступном твоему зрению, — я тебе не открою. Незримый, я сидел возле тебя день за днем.

Открытие было не из приятных. Скруджа опять затрясло как в лихорадке, и он отер выступавший на лбу холодный пот.

— И, поверь мне, это была не легкая часть моего искуса, — продолжал призрак. — И я прибыл сюда этой ночью, дабы возвестить тебе, что для тебя еще не все потеряно. Ты еще можешь избежать моей участи, Эбинизер, ибо я похлопотал за тебя.

— Ты всегда был мне другом, — сказал Скрудж. — Благодарю тебя.

— Тебя посетят, — продолжал призрак, — еще три Духа.

Теперь и у Скруджа отвисла челюсть.

— Уж не об этом ли ты похлопотал, Джейкоб, не в этом ли моя надежда? — спросил он упавшим голосом.

— В этом.

— Тогда… тогда, может, лучше не надо, — сказал Скрудж.

— Если эти Духи не явятся тебе, ты пойдешь по моим стопам, — сказал призрак. — Итак, ожидай первого Духа завтра, как только пробьет Час Пополуночи.

— А не могут ли они прийти все сразу, Джейкоб? — робко спросил Скрудж. — Чтобы уж поскорее с этим покончить?

— Ожидай второго на следующую ночь в тот же час. Ожидай третьего — на третьи сутки в полночь, с последнем ударом часов. А со мной тебе уже не суждено больше встретиться. Но смотри, для своего же блага запомни твердо все, что произошло с тобой сегодня.

Промолвив это, дух Марли взял со стола свой платок и снова обмотал им голову. Скрудж догадался об этом, услыхав, как лязгнули зубы призрака, когда подтянутая платком челюсть стала на место. Тут он осмелился поднять глаза и увидел, что его потусторонний пришелец стоит перед ним, вытянувшись во весь рост и перекинув цепь через руку на манер шлейфа. Призрак начал пятиться к окну, и одновременно с этим рама окна стала потихоньку подыматься. С каждым его шагом она подымалась все выше и выше, и когда он достиг окна, оно уже было открыто.

Призрак поманил Скруджа к себе, и тот повиновался. Когда между ними оставалось не более двух шагов, призрак предостерегающе поднял руку. Скрудж остановился.

Он остановился не столько из покорности, сколько от изумления и страха. Ибо как только рука призрака поднялась вверх, до Скруджа донеслись какие-то неясные звуки: смутные и бессвязные, но невыразимо жалобные причитания и стоны, тяжкие вздохи раскаяния и горьких сожалений. Призрак прислушивался к ним с минуту, а затем присоединил свой голос к жалобному хору и, воспарив над землей, растаял во мраке морозной ночи за окном.

Любопытство пересилило страх, и Скрудж тоже приблизился к окну и выглянул наружу.

Он увидел сонмы привидений. С жалобными воплями и стенаниями они беспокойно носились по воздуху туда и сюда, и все, подобно духу Марли, были в цепях. Не было ни единого призрака, не отягощенного цепью, но некоторых (как видно, членов некоего дурного правительства) сковывала одна цепь. Многих Скрудж хорошо знал при жизни, а с одним пожилым призраком в белой жилетке был когда-то даже на короткой ноге. Этот призрак, к щиколотке которого был прикован несгораемый шкаф чудовищных размеров, жалобно сетовал на то, что лишен возможности помочь бедной женщине, сидевшей с младенцем на руках на ступеньках крыльца. Да и всем этим духам явно хотелось вмешаться в дела смертных и принести добро, но они уже утратили эту возможность навеки, и именно это и было причиной их терзаний.

Туман ли поглотил призраки, или они сами превратились в туман — Скрудж так и не понял. Только они растаяли сразу, как и их призрачные голоса, и опять ночь была как ночь, и все стало совсем как прежде, когда он возвращался к себе домой.

Скрудж затворил окно и обследовал дверь, через которую проник к нему призрак Марли. Она была по-прежнему заперта на два оборота ключа, — ведь он сам ее запер, — и все засовы были в порядке. Скрудж хотел было сказать «чепуха!», но осекся на первом же слоге. И то ли от усталости и пережитых волнений, то ли от разговора с призраком, который навеял на него тоску, а быть может и от соприкосновения с Потусторонним Миром или, наконец, просто от того, что час был поздний, но только Скрудж вдруг почувствовал, что его нестерпимо клонит ко сну. Не раздеваясь, он повалился на постель и тотчас заснул как убитый.

Строфа третья. Второй, из трех Духов

Громко всхрапнув, Скрудж проснулся и сел на кровати, стараясь собраться с мыслями. На этот раз ему не надо было напоминать о том, что часы на колокольне скоро пробьют Час Пополуночи. Он чувствовал, что проснулся как раз вовремя, так как ему предстояла беседа со вторым Духом, который должен был явиться к нему благодаря вмешательству в его дела Джейкоба Марли. Однако, раздумывая над тем, с какой стороны кровати отдернется на этот раз полог, Скрудж ощутил вдруг весьма неприятный холодок и поспешил сам, своими руками, отбросить обе половинки полога, после чего улегся обратно на подушки и окинул зорким взглядом комнату. Он твердо решил, что на этот раз не даст застать себя врасплох и напугать и первый окликнет Духа.

Люди неробкого десятка, кои кичатся тем, что им сам черт не брат и они видали виды, говорят обычно, когда хотят доказать свою удаль и бесшабашность, что способны на все — от игры в орлянку до человекоубийства, а между этими двумя крайностями лежит, как известно, довольно обширное поле деятельности. Не ожидая от Скруджа столь высокой отваги, я должен все же заверить вас, что он готов был встретиться лицом к лицу с самыми страшными феноменами, и появление любых призраков — от грудных младенцев до носорогов — не могло бы его теперь удивить.

Однако будучи готов почти ко всему, он менее всего был готов к полному отсутствию чего бы то ни было, и потому, когда часы на колокольне пробили час и никакого привидения не появилось, Скруджа затрясло как в лихорадке. Прошло еще пять минут, десять, пятнадцать — ничего. Однако все это время Скрудж, лежа на кровати, находился как бы в самом центре багрово-красного сияния, которое лишь только часы пробили один раз, начало струиться непонятно откуда, и именно потому, что это было всего-навсего сияние и Скрудж не мог установить, откуда оно взялось и что означает, оно казалось ему страшнее целой дюжины привидений. У него даже мелькнула ужасная мысль, что он являет собой редчайший пример непроизвольного самовозгорания, но лишен при этом утешения знать это наверняка. Наконец он подумал все же — как вы или я подумали бы, без сомнения, с самого начала, ибо известно, что только тот, кто не попадал в затруднительное положение, знает совершенно точно, как при этом нужно поступать, и доведись ему, именно так бы, разумеется, и поступил, — итак, повторяю, Скрудж подумал все же, наконец, что источник призрачного света может находиться в соседней комнате, откуда, если приглядеться внимательнее, этот свет и струился. Когда эта мысль полностью проникла в его сознание, он тихонько сполз с кровати и, шаркая туфлями, направился к двери. Лишь только рука его коснулась дверной щеколды, какой-то незнакомый голос, назвав его по имени, повелел ему войти. Скрудж повиновался.

Это была его собственная комната. Сомнений быть не могло. Но она странно изменилась. Все стены и потолок были убраны живыми растениями, и комната скорее походила на рощу. Яркие блестящие ягоды весело проглядывали в зеленой листве. Свежие твердые листья остролиста, омелы и плюща так и сверкали, словно маленькие зеркальца, развешенные на ветвях, а в камине гудело такое жаркое пламя, какого и не снилось этой древней окаменелости, пока она находилась во владении Скруджа и Марли и одну долгую зиму за другой холодала без огня. На полу огромной грудой, напоминающей трон, были сложены жареные индейки, гуси, куры, дичь, свиные окорока, большие куски говядины, молочные поросята, гирлянды сосисок, жареные пирожки, плумпудинги, бочонки с устрицами, горячие каштаны, румяные яблоки, сочные апельсины, ароматные груши, громадные пироги с ливером и дымящиеся чаши с пуншем, душистые пары которого стлались в воздухе, словно туман. И на этом возвышении непринужденно и величаво восседал такой веселый и сияющий Великан, что сердце радовалось при одном на него взгляде. В руке у него был факел, несколько похожий по форме на рог изобилия, и он поднял его высоко над головой, чтобы хорошенько осветить Скруджа, когда тот просунул голову в дверь.

— Войди! — крикнул Скруджу Призрак. — Войди, и будем знакомы, старина!

Скрудж робко шагнул в комнату и стал, понурив голову, перед Призраком. Скрудж был уже не прежний, угрюмый, Суровый, старик, и не решался поднять глаза и встретить ясный и добрый взор Призрака.

— Я Дух Нынешних Святок, — сказал Призрак. — Взгляни на меня!

Скрудж почтительно повиновался. Дух был одет в простой темно-зеленый балахон, или мантию, отороченную белым мехом. Одеяние это свободно и небрежно спадало с его плеч, и широкая грудь великана была обнажена, словно он хотел показать, что не нуждается ни в каких искусственных покровах и защите. Ступни, видневшиеся из-под пышных складок мантии, были босы, и на голове у Призрака тоже не было никакого убора, кроме венчика из остролиста, на которых сверкали кое-где льдинки. Длинные темно-каштановые кудри рассыпались по плечам, доброе открытое лицо улыбалось, глаза сияли, голос звучал весело, и все — и жизнерадостный вид, и свободное обхождение, и приветливо протянутая рука, — все в нем было приятно и непринужденно. На поясе у Духа висели старинные ножны, но — пустые, без меча, да и сами ножны были порядком изъедены ржавчиной.

— Ты ведь никогда еще не видал таких, как я! — воскликнул Дух.

— Никогда, — отвечал Скрудж.

— Никогда не общался с молодыми членами нашего семейства, из которых я — самый младший? Я хочу сказать — с теми из моих старших братьев, которые рождались в последние годы? — продолжал допрашивать Призрак.

— Как будто нет, — сказал Скрудж. — Боюсь, что нет. А у тебя много братьев, Дух?

— Свыше тысячи восьмисот, — отвечал Дух.

— Вот так семейка! Изволь-ка ее прокормить! — пробормотал Скрудж.

Святочный Дух встал.

— Дух, — сказал Скрудж смиренно. — Веди меня куда хочешь. Прошлую ночь я шел по принуждению и получил урок, который не пропал даром. Если этой ночью ты тоже должен чему-нибудь научить меня, пусть и это послужит мне на пользу.

— Коснись моей мантии.

Скрудж сделал, как ему было приказано, да уцепился за мантию покрепче.

Остролист, омела, красные ягоды, плющ, индейки, гуси, куры, битая птица, свиные окорока, говяжьи туши, поросята, сосиски, устрицы, пироги, пудинги, фрукты и чаши с пуншем — все исчезло в мгновение ока. А с ними исчезла и комната, и пылающий камин, и багрово-красное сияние факела, и ночной мрак, и вот уже Дух и Скрудж стояли на городской улице. Было утро, рождественское утро и хороший крепкий мороз, и на улице звучала своеобразная музыка, немного резкая, но приятная, — счищали снег с тротуаров и сгребали его с крыш, к безумному восторгу мальчишек, смотревших, как, рассыпаясь мельчайшей пылью, рушатся на землю снежные лавины.

На фоне ослепительно белого покрова, лежавшего на кровлях, и даже не столь белоснежного — лежавшего на земле, стены домов казались сумрачными, а окна — и того еще сумрачнее и темнее. Тяжелые колеса экипажей и фургонов оставляли в снегу глубокие колеи, а на перекрестках больших улиц эти колеи, скрещиваясь сотни раз, образовали в густом желтом крошеве талого снега сложную сеть каналов, наполненных ледяной водой. Небо было хмуро, и улицы тонули в пепельно-грязной мгле, похожей не то на изморозь, не то на пар и оседавшей на землю темной, как сажа, росой, словно все печные трубы Англии сговорились друг с другом — и ну дымить, кто во что горазд! Словом, ни сам город, ни климат не располагали особенно к веселью, и тем не менее на улицах было весело, — так весело, как не бывает, пожалуй, даже в самый погожий летний день, когда солнце светит так ярко и воздух так свеж и чист.

А причина этого таилась в том, что люди, сгребавшие снег с крыш, полны были бодрости и веселья. Они задорно перекликались друг с другом, а порой и запускали в соседа снежком — куда менее опасным снарядом, чем те, что слетают подчас с языка, — и весело хохотали, если снаряд попадал в цель, и еще веселее — если он летел мимо. В курятных лавках двери были еще наполовину открыты[6], а прилавки фруктовых лавок переливались всеми цветами радуги. Здесь стояли огромные круглые корзины с каштанами, похожие на облаченные в жилеты животы веселых старых джентльменов. Они стояли, привалясь к притолоке, а порой и совсем выкатывались за порог, словно боялись задохнуться от полнокровия и пресыщения. Здесь были и румяные, смуглолицые толстопузые испанские луковицы, гладкие и блестящие, словно лоснящиеся от жира щеки испанских монахов. Лукаво и нахально они подмигивали с полок пробегавшим мимо девушкам, которые с напускной застенчивостью поглядывали украдкой на подвешенную к потолку веточку омелы[7]. Здесь были яблоки и груши, уложенные в высоченные красочные пирамиды. Здесь были гроздья винограда, развешенные тароватым хозяином лавки на самых видных местах, дабы прохожие могли, любуясь ими, совершенно бесплатно глотать слюнки. Здесь были груды орехов — коричневых, чуть подернутых пушком, — чей свежий аромат воскрешал в памяти былые прогулки по лесу, когда так приятно брести, утопая по щиколотку в опавшей листве, и слышать, как она шелестит под ногой. Здесь были печеные яблоки, пухлые, глянцевито-коричневые, выгодно оттенявшие яркую желтизну лимонов и апельсинов и всем своим аппетитным видом настойчиво и пылко убеждавшие вас отнести их домой в бумажном пакете и съесть на десерт. Даже золотые и серебряные рыбки, плававшие в большой чаше, поставленной в центре всего этого великолепия, — даже эти хладнокровные натуры понимали, казалось, что происходит нечто необычное, и, беззвучно разевая рты, все, как одна, в каком-то бесстрастном экстазе описывали круг за кругом внутри своего маленького замкнутого мирка.

А бакалейщики! О, у бакалейщиков всего одна или две ставни, быть может, были сняты с окон, но чего-чего только не увидишь, заглянув туда! И мало того, что чашки весов так весело позванивали, ударяясь о прилавок, а бечевка так стремительно разматывалась с катушки, а жестяные коробки так проворно прыгали с полки на прилавок, словно это были мячики в руках самого опытного жонглера, а смешанный аромат кофе и чая так приятно щекотал ноздри, а изюму было столько и таких редкостных сортов, а миндаль был так ослепительно бел, а палочки корицы — такие прямые и длинненькие, и все остальные пряности так восхитительно пахли, а цукаты так соблазнительно просвечивали сквозь покрывавшую их сахарную глазурь, что даже у самых равнодушных покупателей начинало сосать под ложечкой! И мало того, что инжир был так мясист и сочен, а вяленые сливы так стыдливо рдели и улыбались так кисло-сладко из своих пышно разукрашенных коробок и все, решительно все выглядело так вкусно и так нарядно в своем рождественском уборе… Самое главное заключалось все же в том, что, невзирая на страшную спешку и нетерпение, которым все были охвачены, невзирая на то, что покупатели то и дело натыкались друг на друга в дверях — их плетеные корзинки только трещали, — и забывали покупки на прилавке, и опрометью бросались за ними обратно, и совершали еще сотню подобных промахов, — невзирая на это, все в предвкушении радостного дня находились в самом праздничном, самом отличном расположении духа, а хозяин и приказчики имели такой добродушный, приветливый вид, что блестящие металлические пряжки в форме сердца, которыми были пристегнуты тесемки их передников, можно было принять по ошибке за их собственные сердца, выставленные наружу для всеобщего обозрения и на радость рождественским галкам, дабы те могли поклевать их на святках[8].

Но вот заблаговестили на колокольне, призывая всех добрых людей в храм божий, и веселая, празднично разодетая толпа повалила по улицам. И тут же изо всех переулков и закоулков потекло множество народу: это бедняки несли своих рождественских гусей и уток в пекарни[9]. Вид этих бедных людей, собравшихся попировать, должно быть очень заинтересовал Духа, ибо он остановился вместе со Скруджем в дверях пекарни и, приподымая крышки с проносимых мимо кастрюль, стал кропить на пищу маслом из своего светильника. И, видно, это был совсем необычный светильник, так как стоило кому-нибудь столкнуться в дверях и завязать перебранку, как Дух кропил из своего светильника спорщиков и к ним тотчас возвращалось благодушие. Стыдно, говорили они, ссориться в первый день рождества. И верно, еще бы не стыдно!

В положенное время колокольный звон утих, и двери пекарен закрылись, но на тротуарах против подвальных окон пекарен появились проталины на снегу, от которых шел такой пар, словно каменные плиты тротуаров тоже варились или парились, и все это приятно свидетельствовало о том, что рождественские обеды уже поставлены в печь.

— Чем это ты на них покропил? — спросил Скрудж Духа. — Может, это придает какой-то особенный аромат кушаньям?

— Да, особенный.

— А ко всякому ли обеду он подойдет?

— К каждому, который подан на стол от чистого сердца, и особенно — к обеду бедняка.

— Почему к обеду бедняка особенно?

— Потому что там он нужней всего.

— Дух, — сказал Скрудж после минутного раздумья, — дивлюсь я тому, что именно ты, из всех существ, являющихся к нам из разных потусторонних сфер, именно ты, Святочный Дух, хочешь во что бы то ни стало помешать этим людям предаваться их невинным удовольствиям.

— Я? — вскричал Дух.

— Ты же хочешь лишить их возможности обедать каждый седьмой день недели[10] — а у многих это единственный день, когда можно сказать, что они и впрямь обедают. Разве не так?

— Я этого хочу? — повторил Дух.

— Ты же хлопочешь, чтобы по воскресеньям были закрыты все пекарни, — сказал Скрудж. — А это то же самое.

— Я хлопочу? — снова возмутился Дух.

— Ну, прости, если я ошибся, но это делается твоим именем или, во всяком случае, от имени твоей родни, — сказал Скрудж.

— Тут, на вашей грешной земле, — сказал Дух, — есть немало людей, которые кичатся своей близостью к нам и, побуждаемые ненавистью, завистью, гневом, гордыней, ханжеством и себялюбием, творят свои дурные дела, прикрываясь нашим именем. Но эти люди столь же чужды нам, как если бы они никогда и не рождались на свет. Запомни это и вини в их поступках только их самих, а не нас.

Скрудж пообещал, что так он и будет поступать впредь, и они, по-прежнему невидимые, перенеслись на глухую окраину города. Надо сказать, что Дух обладал одним удивительным свойством, на которое Скрудж обратил внимание, когда они еще находились возле пекарни: невзирая на свой исполинский рост, этот Призрак чрезвычайно легко приспосабливался к любому месту и стоял под самой низкой кровлей столь же непринужденно, как если бы это были горделивые своды зала, и нисколько не терял при этом своего неземного величия.

И то ли доброму Духу доставляло удовольствие проявлять эту свою особенность, то ли он сделал это потому, что был по натуре великодушен и добр и жалел бедняков, но только прямо к жилищу клерка — того самого, что работал у Скруджа в конторе, — направился он и повлек Скруджа, крепко уцепившегося за край его мантии, за собой. На пороге дома Боба Крэтчита Дух остановился и с улыбкой окропил его жилище из своего светильника. Подумайте только! Жилище Боба, который и получал-то всего каких-нибудь пятнадцать «бобиков», сиречь шиллингов, в неделю! Боба, который по субботам клал в карман всего-навсего пятнадцать материальных воплощений своего христианского имени! И тем не менее святочный Дух удостоил своего благословения все его четыре каморки.

Тут встала миссис Крэтчит, супруга мистера Крэтчита, в дешевом, дважды перелицованном, но зато щедро отделанном лентами туалете — всего на шесть пенсов ленты, а какой вид! — и расстелила на столе скатерть, в чем ей оказала помощь Белинда Крэтчит, ее вторая дочка, тоже щедро отделанная лентами, а юный Питер Крэтчит погрузил тем временем вилку в кастрюлю с картофелем, и когда концы гигантского воротничка (эта личная собственность Боба Крэтчита перешла по случаю великого праздника во владение его сына, и прямого наследника) полезли от резкого движения ему в рот, почувствовал себя таким франтом, что загорелся желанием немедленно щегольнуть своим крахмальным бельем на великосветском гулянье в парке. Тут в комнату с визгом ворвались еще двое Крэтчитов — младший сын и младшая дочка — и, захлебываясь от восторга, оповестили, что возле пекарни пахнет жареным гусем и они сразу по запаху учуяли, что это жарится их гусь. И зачарованные ослепительным видением гуся, нафаршированного луком и шалфеем, они принялись плясать вокруг стола, превознося до небес юного Пита Крэтчита, который тем временем так усердно раздувал огонь в очаге (он ничуть не возомнил о себе лишнего, несмотря на великолепие едва не задушившего его воротничка), что картофелины в лениво булькавшей кастрюле стали вдруг подпрыгивать и стучаться изнутри о крышку, требуя, чтобы их поскорее выпустили на волю и содрали с них шкурку.

— Куда это запропастился ваш бесценный папенька? — вопросила миссис Крэтчит. — И ваш братец Малютка Тим! Да и Марте уже полчаса как надо бы прийти. В прошлое рождество она не запаздывала так.

— Марта здесь, маменька, — произнесла молодая девушка, появляясь в дверях.

— Марта здесь, маменька! — закричали младшие Крэтчиты. — Ура! А какой у нас будет гусь, Марта!

— Господь с тобой, душа моя, где это ты нынче запропала! — приветствовала дочку миссис Крэтчит и, расцеловав ее в обе щеки, хлопотливо помогла ей освободиться от капора и шали.

— Вчера допоздна сидели, маменька, надо было закончить всю работу, — отвечала девушка. — А сегодня все утро прибирались.

— Ладно! Слава богу, что пришла наконец! — сказала миссис Крэтчит. — Садись поближе к огню, душенька моя, обогрейся.

— Нет, нет! Папенька идет! — запищали младшие Крэтчиты, которые умудрялись поспевать решительно всюду. — Спрячься, Марта! Спрячься!

Марта, разумеется, спряталась, а в дверях появился сам отец семейства — щуплый человечек в поношенном костюме, подштопанном и вычищенном сообразно случаю, в теплом шарфе, свисавшем спереди фута на три, не считая бахромы, и с Малюткой Тимом на плече. Бедняжка Тим держал в руке маленький костыль, а ноги у него были в металлических шинах.

— А где же наша Марта? — вскричал Боб Крэтчит, озираясь по сторонам.

— Она не придет, — объявила миссис Крэтчит.

— Не придет? — повторил Боб Крэтчит упавшим голосом. А он-то мчался из церкви, как кровный скакун с Малюткой Тимом в седле, и пришел домой галопом! — Не придет к нам на первый день рождества?

Конечно, это была только шутка, но огорченный вид отца так растрогал Марту, что она, не выдержав характера, выскочила из-за двери кладовой и бросилась отцу на шею, а младшие Крэтчиты завладели Малюткой Тимом и потащили его на кухню — послушать, как бурлит вода в котле, в котором варится завернутый в салфетку пудинг.

— А как вел себя наш Малютка Тим? — осведомилась миссис Крэтчит, вдоволь посмеявшись над доверчивостью мужа, в то время как тот радостно расцеловался с дочкой.

— Это не ребенок, а чистое золото, — отвечал Боб. — Чистое золото. Он, понимаешь ли, так часто остается один и все сидит себе и раздумывает, и до такого иной раз додумается — просто диву даешься. Возвращаемся мы с ним домой, а он вдруг и говорит мне: хорошо, дескать, что его видели в церкви. Ведь он калека, и, верно, людям приятно, глядя на него, вспомнить в первый день рождества, кто заставил хромых ходить и слепых сделал зрячими.

Голос Боба заметно дрогнул, когда он заговорил о своем маленьком сыночке, а когда он прибавил, что Тим день ото дня становится все крепче и здоровее, голос у него задрожал еще сильнее.

Боб не успел больше ничего сказать — раздался стук маленького проворного костыля, и Малютка Тим, в сопровождении братца и сестрицы возвратился к своей скамеечке у огня. Боб, подвернув обшлага (бедняга, верно, думал, что им еще может что-нибудь повредить!), налил воды в кувшин, добавил туда джина и несколько ломтиков лимона и принялся все это старательно разбалтывать, а потом поставил греться на медленном огне. Тем временем юный Питер и двое вездесущих младших Крэтчитов отправились за гусем, с которым вскоре и возвратились в торжественной процессии.

Появление гуся произвело невообразимую суматоху. Можно было подумать, что эта домашняя птица такой феномен, по сравнению с которым черный лебедь самое заурядное явление. А впрочем, в этом бедном жилище гусь и впрямь был диковинкой. Миссис Крэтчит подогрела подливку (приготовленную заранее в маленькой кастрюльке), пока она не зашипела. Юный Питер с нечеловеческой энергией принялся разминать картофель. Мисс Белинда добавила сахару в яблочный соус. Марта обтерла горячие тарелки. Боб усадил Малютку Тима в уголку, рядом с собой, а Крэтчиты младшие расставили для всех стулья, не забыв при этом и себя, и застыли у стола на сторожевых постах, закупорив себе ложками рты, дабы не попросить кусочек гуся, прежде чем до них дойдет черед.

Но вот стол накрыт. Прочли молитву. Наступает томительная пауза. Все затаили дыхание, а миссис Крэтчит, окинув испытующим взглядом лезвие ножа для жаркого, приготовилась вонзить его в грудь птицы. Когда же нож вонзился, и брызнул сок, и долгожданный фарш открылся взору, единодушный вздох восторга пронесся над столом, и даже Малютка Тим, подстрекаемый младшими Крэтчитами, постучал по столу рукояткой ножа и слабо пискнул:

— Ура!

Нет, не бывало еще на свете такого гуся! Боб решительно заявил, что никогда не поверит, чтобы где-нибудь мог сыскаться другой такой замечательный фаршированный гусь! Все наперебой восторгались его сочностью и ароматом, а также величиной и дешевизной. С дополнением яблочного соуса и картофельного пюре его вполне хватило на ужин для всей семьи. Да, в самом деле, они даже не смогли его прикончить, как восхищенно заметила миссис Крэтчит, обнаружив уцелевшую на блюде микроскопическую косточку. Однако каждый был сыт, а младшие Крэтчиты не только наелись до отвала, но перемазались луковой начинкой по самые брови. Но вот мисс Белинда сменила тарелки, и миссис Крэтчит в полном одиночестве покинула комнату, дабы вынуть пудинг из котла. Она так волновалась, что пожелала сделать это без свидетелей.

А ну как пудинг не дошел! А ну как он развалится, когда его будут выкладывать из формы! А ну как его стащили, пока они тут веселились и уплетали гуся! Какой-нибудь злоумышленник мог ведь перелезть через забор, забраться во двор и похитить пудинг с черного хода! Такие предположения заставили младших Крэтчитов помертветь от страха. Словом, какие только ужасы не полезли тут в голову!

Внимание! В комнату повалил пар! Это пудинг вынули из котла. Запахло, как во время стирки! Это — от мокрой салфетки. Теперь пахнет как возле трактира, когда рядом кондитерская, а в соседнем доме живет прачка! Ну, конечно, — несут пудинг!

И вот появляется миссис Крэтчит — раскрасневшаяся, запыхавшаяся, но с горделивой улыбкой на лице и с пудингом на блюде, — таким необычайно твердым и крепким, что он более всего похож на рябое пушечное ядро. Пудинг охвачен со всех сторон пламенем от горящего рома и украшен рождественской веткой остролиста, воткнутой в самую его верхушку.

О дивный пудинг! Боб Крэтчит заявил, что за все время их брака миссис Крэтчит еще ни разу ни в чем не удавалось достигнуть такого совершенства, а миссис Крэтчит заявила, что теперь у нее на сердце полегчало, и она может признаться, как грызло ее беспокойство — хватит ли муки. У каждого было что сказать во славу пудинга, но никому и в голову не пришло не только сказать, но хотя бы подумать, что это был очень маленький пудинг для такого большого семейства. Это было бы просто кощунством. Да каждый из Крэтчитов сгорел бы со стыда, если бы позволил себе подобный намек.

Но вот с обедом покончено, скатерть убрали со стола, в камине подмели, разожгли огонь. Попробовали содержимое кувшина и признали его превосходным. На столе появились яблоки и апельсины, а на угли высыпали полный совок каштанов. Зятем все семейство собралось у камелька «в кружок», как выразился Боб Крэтчит, имея в виду, должно быть, полукруг. По правую руку Боба выстроилась в ряд вся коллекция фамильного хрусталя: два стакана и кружка с отбитой ручкой.

Эти сосуды, впрочем, могли вмещать в себя горячую жидкость ничуть не хуже каких-нибудь золотых кубков, и когда Боб наполнял их из кувшина, лицо его сияло, а каштаны на огне шипели и лопались с веселым треском. Затем Боб провозгласил:

— Веселых святок, друзья мои! И да благословит нас всех господь!

И все хором повторили его слова.

— Да осенит нас господь своею милостью! — промолвил и Малютка Тим, когда все умолкли.

Он сидел на своей маленькой скамеечке, тесно прижавшись к отцу. Боб любовно держал в руке его худенькую ручонку, словно боялся, что кто-то может отнять у него сынишку, и хотел все время чувствовать его возле себя.

— Дух, — сказал Скрудж, охваченный сочувствием, которого никогда прежде не испытывал. — Скажи мне, Малютка Тим будет жить?

— Я вижу пустую скамеечку возле этого нищего очага, — отвечал Дух. — И костыль, оставшийся без хозяина, но хранимый с любовью. Если Будущее не внесет в это изменений, ребенок умрет.

— Нет, нет! — вскричал Скрудж. — О нет! Добрый Дух, скажи, что судьба пощадит его!

— Если Будущее не внесет в это изменений, — повторил Дух, — дитя не доживет до следующих святок. Но что за беда? Если ему суждено умереть, пускай себе умирает, и тем сократит излишек населения!

Услыхав, как Дух повторяет его собственные слова, Скрудж повесил голову, терзаемый раскаянием и печалью.

— Человек! — сказал Дух, — Если в груди у тебя сердце, а не камень, остерегись повторять эти злые и пошлые слова, пока тебе еще не дано узнать, ЧТО есть излишек и ГДЕ он есть. Тебе ли решать, кто из людей должен жить и кто — умереть? Быть может, ты сам в глазах небесного судии куда менее достоин жизни, нежели миллионы таких, как ребенок этого бедняка. О боже! Какая-то букашка, пристроившись на былинке, выносит приговор своим голодным собратьям за то, что их так много расплодилось и копошится в пыли!

Скрудж согнулся под тяжестью этих укоров и потупился, трепеща. Но тут же поспешно вскинул глаза, услыхав свое имя.

— За здоровье мистера Скруджа! — сказал Боб. — Я предлагаю тост за мистера Скруджа, без которого не справить бы нам этого праздника.

— Скажешь тоже — не справить! — вскричала миссис Крэтчит, вспыхнув. — Жаль, что его здесь нет. Я бы такой тост предложила за его здоровье, что, пожалуй, ему не поздоровилось бы!

— Моя дорогая! — укорил ее Боб. — При детях! В такой день!

— Да уж воистину только ради этого великого дня можно пить за здоровье такого гадкого, бесчувственного, жадного скареды, как мистер Скрудж, — заявила миссис Крэтчит. — И ты сам это знаешь, Роберт! Никто не знает его лучше, чем ты, бедняга!

— Моя дорогая, — кротко отвечал Боб. — Сегодня рождество.

— Так и быть, выпью за его здоровье ради тебя и ради праздника, — сказала миссис Крэтчит. — Но только не ради него. Пусть себе живет и здравствует. Пожелаем ему веселых святок и счастливого Нового года. То-то он будет весел и счастлив, могу себе представить!

Вслед за матерью выпили и дети, но впервые за весь вечер они пили не от всего сердца. Малютка Тим выпил последним — ему тоже был как-то не по душе этот тост. Мистер Скрудж был злым гением этой семьи. Упоминание о нем черной тенью легло на праздничное сборище, и добрых пять минут ничто не могло прогнать эту мрачную тень.

Но когда она развеялась, им стало еще веселее, чем прежде, от одного сознания, что со Скруджем-Сквалыжником на сей раз покончено. Боб рассказал, какое он присмотрел для Питера местечко, — если дело выгорит, у них прибавится целых пять шиллингов шесть пенсов в неделю. Крэтчиты младшие помирали со смеху при одной мысли, что их Питер станет деловым человеком, а сам юный Питер задумчиво уставился на огонь, устремив взгляд в узкую щель между концами воротничка и словно прикидывая, куда предпочтитедьнее будет поместить капитал, когда к нему начнут поступать такие несметные доходы. Тут Марта, которая была отдана в обучение шляпной мастерице, принялась рассказывать, какую ей приходится выполнять работу и по скольку часов трудиться без передышки, и как она рада, что завтра можно подольше поваляться в постели и хорошенько выспаться, благо праздник, и ее отпустили на весь день, и как намедни она видела одну графиню и одного лорда и лорд был «этакий невысокий, ну совсем как наш Питер». При этих словах Питер подтянул свой воротничок так высоко, что, если бы вы при этом присутствовали, вам, пожалуй, не удалось бы установить, есть ли у него вообще голова. А тем временем каштаны и кувшин уже не раз обошли всех вкруговую, и вот Малютка Тим тоненьким жалобным голоском затянул песенку о маленьком мальчике, заблудившемся в буран, и спел ее, поверьте, превосходно.

Конечно, все это было довольно убого и заурядно, никто в этом семействе не отличался красотой, никто не мог похвалиться хорошим костюмом, — насчет одежды у них вообще было небогато, — башмаки у всех просили каши, а юный Питер, судя по некоторым признакам, уже не раз имел случай познакомиться с ссудной кассой. И тем не менее все здесь были счастливы, довольны друг другом, рады празднику и благодарны судьбе, а когда они стали исчезать, растворяясь в воздухе, лица их как-то особенно засветились, ибо Дух окропил их на прощанье маслом из своего факела, и Скрудж не мог оторвать от них глаз, а в особенности — от Малютки Тима.

Тем временем уже стемнело, и повалил довольно густой снег, и когда Скрудж в сопровождении Духа снова очутился на улице, в каждом доме во всех комнатах, от кухонь до гостиных, уже жарко пылали камины и в окнах заманчиво мерцало их веселое пламя. Здесь дрожащие отблески огня на стекле говорили о приготовлениях к уютному семейному обеду: у очага грелись тарелки, и чья-то рука уже поднялась, чтобы задернуть бордовые портьеры и отгородиться от холода и мрака. Там ребятишки гурьбой высыпали из дому прямо на снег навстречу своим теткам и дядям, кузенам и кузинам, замужним сестрам и женатым братьям, чтобы первыми их приветствовать. А вот на спущенных шторах мелькают тени гостей. А вот кучка красивых девушек в теплых капорах и меховых башмачках, щебеча без умолку, перебегает через дорогу к соседям, и горе одинокому холостяку (очаровательным плутовкам это известно не хуже нас), который увидит их разрумянившиеся от мороза щечки!

Право, глядя на всех этих людей, направлявшихся на дружеские сборища, можно было подумать, что решительно все собрались в гости и ни в одном доме не осталось хозяев, чтобы гостей принять. Но это было не так. Гостей поджидали в каждом доме и то и дело подбрасывали угля в камин.

И как же ликовал Дух! Как радостно устремлялся он вперед, обнажив свою широченную грудь, раскинув большие ладони и щедрой рукой разливая вокруг бесхитростное и зажигательное веселье. Даже фонарщик, бежавший по сумрачной улице, оставляя за собой дрожащую цепочку огней, и приодевшийся, чтобы потом отправиться в, гости, громко рассмеялся, когда Дух пронесся мимо, хотя едва ли могло прийти бедняге в голову, что кто-нибудь, кроме его собственного праздничного настроения, составляет ему в эту минуту компанию.

И вдруг — а Дух хоть бы словом об этом предупредил — Скрудж увидел, что они стоят среди пустынного и мрачного торфяного болота. Огромные разбросанные в беспорядке каменные глыбы придавали болоту вид кладбища каких-то гигантов. Отовсюду сочилась вода — вернее, могла бы сочиться, если бы ее не сковал кругом, насколько хватал глаз, мороз, — и не росло ничего кроме мха, дрока и колючей сорной травы. На западе, на горизонте, закатившееся солнце оставило багрово-красную полосу, которая, словно чей-то угрюмый глаз, взирала на это запустенье и, становясь все уже и уже, померкла, наконец, слившись с сумраком беспросветной ночи.

— Где мы? — спросил Скрудж.

— Там, где живут рудокопы, которые трудятся в недрах земли, — отвечал Дух. — Но и они не чуждаются меня. Смотри!

В оконце какой-то хибарки блеснул огонек, и они поспешно приблизились к ней, пройдя сквозь глинобитную ограду. Их глазам предстала веселая компания, собравшаяся у пылающего очага. Там сидели старые-престарые старик и старуха со своими детьми, внуками и даже правнуками. Все они были одеты нарядно — по-праздничному. Старик слабым, дрожащим голосом, то и дело заглушаемым порывами ветра, проносившегося с завываньем над пустынным болотом, пел рождественскую песнь, знакомую ему еще с детства, а все подхватывали хором припев. И всякий раз, когда вокруг старика начинали звучать голоса, он веселел, оживлялся, и голос его креп, а как только голоса стихали, и его голос слабел и замирал.

Дух не замешкался у этой хижины, но, приказав Скруджу покрепче ухватиться за его мантию, полетел дальше над болотом… Куда? Неужто к морю? Да, к морю. Оглянувшись назад, Скрудж, к своему ужасу, увидел грозную гряду скал — оставшийся позади берег. Его оглушил грохот волн. Пенясь, дробясь, неистовствуя, они с ревом врывались в черные, ими же выдолбленные пещеры, словно в ярости своей стремились раздробить землю.

В нескольких милях от берега, на угрюмом, затерянном в море утесе, о который день за днем и год за годом разбивался свирепый прибой, стоял одинокий маяк. Огромные груды морских водорослей облепили его подножье, а буревестники (не порождение ли они ветра, как водоросли — порождение морских глубин?) кружили над ним, взлетая и падая, подобно волнам, которые они задевали крылом.

Но даже здесь двое людей, стороживших маяк, разожгли огонь в очаге, и сквозь узкое окно в каменной толще стены пламя бросало яркий луч света на бурное море. Протянув мозолистые руки над грубым столом, за которым они сидели, сторожа обменялись рукопожатием, затем подняли тяжелые кружки с грогом и пожелали друг другу веселого праздника, а старший, чье лицо, подобно деревянной скульптуре на носу старого фрегата, носило следы жестокой борьбы со стихией, затянул бодрую песню, звучавшую как рев морского прибоя.

И вот уже Дух устремился вперед, над черным бушующим морем. Все вперед и вперед, пока — вдали от всех берегов, как сам он поведал Скруджу, — не опустился вместе с ним на палубу корабля. Они переходили от одной темной и сумрачной фигуры к другой, от кормчего у штурвала — к дозорному на носу, от дозорного — к матросам, стоявшим на вахте, и каждый из этих людей либо напевал тихонько рождественскую песнь, либо думал о наступивших святках, либо вполголоса делился с товарищем воспоминаниями о том, как он праздновал святки когда-то, и выражал надежду следующий праздник провести в кругу семьи. И каждый, кто был на корабле, — спящий или бодрствующий, добрый или злой, — нашел в этот день самые теплые слова для тех, кто был возле, и вспомнил тех, кто и вдали был ему дорог, и порадовался, зная, что им тоже отрадно вспоминать о нем. Словом, так или иначе, но каждый отметил в душе этот великий день.

И каково же было удивление Скруджа, когда, прислушиваясь к завыванию ветра и размышляя над суровой судьбой этих людей, которые неслись вперед во мраке, скользя над бездонной пропастью, столь же неизведанной и таинственной, как сама Смерть, — каково же было его удивление, когда, погруженный в эти думы, он услышал вдруг веселый, заразительный смех. Но тут его ждала еще большая неожиданность, ибо он узнал смех своего племянника и обнаружил, что находится в светлой, просторной, хорошо натопленной комнате, а Дух стоит рядом и с ласковой улыбкой смотрит не на кого другого, как все на того же племянника!

— Ха-ха-ха! — заливался племянник Скруджа. — Ха-ха-ха!

Если вам, читатель, по какой-то невероятной случайности довелось знавать человека, одаренного завидной способностью смеяться еще более заразительно, чем племянник Скруджа, скажу одно: вам неслыханно повезло. Представьте меня ему, и я буду очень дорожить этим знакомством.

Болезнь и скорбь легко передаются от человека к человеку, но все же нет на земле ничего более заразительного, нежели смех и веселое расположение духа, и я усматриваю в этом целесообразное, благородное и справедливое устройство вещей в природе. Итак, племянник Скруджа покатывался со смеху, держась за бока, тряся головой и строя самые уморительные гримасы, а его жена, племянница Скруджа по мужу, глядя на него, смеялась столь же весело. Да и гости не отставали от хозяев — и тоже хохотали во все горло:

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Он сказал, что святки — это вздор, чепуха, чтоб мне пропасть! — кричал племянник Скруджа. — И ведь всерьез сказал, ей-богу!

— Да как ему не совестно, Фред! — с возмущением вскричала племянница. Ох, уж эти женщины! Они никогда ничего не делают наполовину и судят обо всем со всей решительностью.

Племянница Скруджа была очень хороша собой, — на редкость хороша. Прелестное личико, наивно-удивленный взгляд, ямочки на щеках. Маленький пухлый ротик казался созданным для поцелуев, как оно без сомнения и было. Крошечные ямочки на подбородке появлялись и исчезали, когда она смеялась, и ни одно существо на свете не обладало парой таких лучезарных глаз. Словом, надо признаться, что она умела подзадорить, но и приласкать — тоже.

— Он забавный старый чудак, — сказал племянник Скруджа. — Не особенно приветлив, конечно, ну что ж, его пороки несут в себе и наказание, и я ему не судья.

— Он ведь очень богат, Фред, — заметила племянница. — По крайней мере ты всегда мне это говорил.

— Да что с того, моя дорогая, — сказал племянник. — Его богатство ему не впрок. Оно и людям не приносит добра и ему не доставляет радости. Он лишил себя даже приятного сознания, что… ха-ха-ха!., что он может когда-нибудь осчастливить своими деньгами нас.

— Терпеть я его не могу! — заявила племянница, и сестры племянницы, да и все прочие дамы выразили совершенно такие же чувства.

— Ну, а по мне он ничего, — сказал племянник. — Мне жаль его, и я не могу питать к нему неприязни, даже если б захотел. Кто страдает от его злых причуд? Он сам — всегда и во всем. Вот, к примеру, он вбил себе в голову, что не любит нас, и не пожелал прийти отобедать с нами. К чему это привело? Лишился обеда, хотя и не бог весть какого.

— А я полагаю, что вовсе не плохого, — возразила племянница, и все поддержали ее, а так как они только что отобедали и собрались у камина, возле которого на столике уже горела лампа и был приготовлен десерт, то с мнением их нельзя не считаться.

— Что ж, рад это слышать, — промолвил племянник Скруджа. — А то я не очень-то верю в искусство молодых хозяюшек. А вы что скажете, Топпер?

Топпер, который совершенно явно имел виды на одну из сестер хозяйки, отвечал, что всякий холостой мужчина — это жалкий отщепенец и не имеет права высказывать суждение о таком предмете. При этих словах сестра племянницы — не та, что с розами у корсажа, а пухленькая, с гофрированной кружевной оборочкой у ворота, — залилась краской.

— Ну же, Фред, продолжай, — потребовала племянница Скруджа, хлопая в ладоши. — Вечно он начнет рассказывать и не кончит! Такой нелепый человек!

Племянник Скруджа снова покатился со смеху, и так как смех его был заразителен, все, как один, последовали его примеру, хотя пухленькая сестра племянницы и старалась противостоять заразе, усиленно нюхая флакончик с ароматическим уксусом.

— Я хотел только заметить, — сказал племянник Скруджа, — что его антипатия к нам и нежелание повеселиться с нами вместе лишили его возможности провести несколько часов в приятном обществе, что не причинило бы ему вреда. Это, я думаю, во всяком случае приятнее, чем сидеть наедине со своими мыслями в старой, заплесневелой конторе или в его замшелой квартире. И я намерен приглашать его к нам каждый год, хочет он того или нет, потому что мне его жаль. Он может до конца дней своих хулить святки, но волей-неволей станет лучше судить о них, если из года в год я буду приходить к нему и говорить от чистого сердца: «Как поживаете, дядюшка Скрудж?» Если это расположит его хотя бы к тому, чтобы отписать в завещании своему бедному клерку пятьдесят фунтов — с меня и того довольно. Мне, кстати, сдается, что мои слова тронули его вчера.

Его слова тронули Скруджа! Такая нелепая фантазия дала повод к новому взрыву смеха, но хозяину по причине его на редкость добродушного нрава было совершенно все равно, над кем смеются гости, лишь бы они веселились от души, и, стремясь поддержать их в этом настроении, он с довольным видом пустил вкруговую бутылку вина.

Напившись чая, решили заняться музыкой. В этом семействе музыка была в чести, и когда там принимались распевать песни на два, а то и на три голоса с хором, можете мне поверить, что исполняли их со знанием дела. Особенно отличался мистер Топпер, который очень усердно гудел басом, и при том без особой даже натуги, так что лицо у него не багровело и на лбу не надувались жилы. Племянница Скруджа недурно играла на арфе и в числе прочих музыкальных пьес исполнила одну простенькую песенку (совсем пустячок, вы бы через две минуты уже могли ее насвистать), которую певала когда-то одна маленькая девочка, та, что приехала однажды вечером, чтобы увезти Скруджа из пансиона. Это воспоминание воскресил в душе Скруджа Дух Прошлых Святок, и теперь, когда Скрудж услыхал знакомую мелодию, картины былого снова ожили в его памяти. Скрудж слушал, и сердце его смягчалось все более и более, и ему уже казалось, что, внимай он чаще этим звукам в давно минувшие годы, и, быть может, он всегда стремился бы только к добру на счастье себе и людям, и не пришлось бы духу Джейкоба Марли вставать из могилы.

Однако не одной только музыке был посвящен этот вечер. Помузицировав, принялись играть в фанты. Ведь так отрадно порой снова стать хоть на время детьми! А особенно хорошо это на святках, когда мы празднуем рождение божественного младенца. Впрочем, постойте! Сначала играли в жмурки. Ну, конечно! И никто меня не убедит, что мистер Топпер действительно ничего не видел. Да я скорее поверю, что у него была еще одна пара глаз — на пятках. По-моему, они были в сговоре — он и племянник Скруджа. А Дух тоже был с ними заодно. Если бы вы видели, как мистер Топпер припустился прямиком за толстушкой с кружевной оборочкой, вы бы сами сказали, что это значит чересчур уж рассчитывать на легковерие человеческой натуры. Опрокидывая стулья, роняя каминные щипцы, налетая на фортепьяно, он неотступно гнался за ней по пятам и чуть не задохся, запутавшись в портьерах! Он всегда безошибочно знал, в каком конце комнаты находится пухленькая сестрица хозяйки, и не желал ловить никого другого. Даже если бы вы нарочно поддались ему (а кое-кто и пытался это проделать), он бы, для отвода глаз, пожалуй, притворился, что хочет вас словить, — да только какой бы дурак ему поверил! — и тотчас устремился бы в другом направлении — за пухлой сестрицей.

— Это нечестно! — восклицала она, и не раз, и оно в самом деле было нечестно. Но как ни увертывалась она от него, как ни проскальзывала, шелестя шелковыми юбками, перед самым его носом, ему все же удалось ее поймать, и вот тут — когда он загнал ее в угол, откуда ей уже не было спасения, — вот тут поведение его стало поистине чудовищным. Сколь гнусно было его притворство, когда он делал вид, что не узнает ее и должен коснуться лент у нее на голове и какого-то колечка на пальчике и какой-то цепочки на шее, чтобы удостовериться, что это действительно она. Без сомнения, она не преминула высказать ему свое мнение о нем, когда они, укрывшись за портьерой, поверяли друг другу какие-то секреты, в то время как с завязанными глазами бегал уже кто-то другой.

Племянница Скруджа не играла в жмурки. Ее удобно устроили в уютном уголке, усадив в глубокое кресло и подставив под ноги скамеечку, причем Дух и Скрудж оказались как раз за ее спиной. Но в фантах и она приняла участие, а когда играли в «Любишь не любишь» — так находчиво придумывала ответы на любую букву алфавита, что привела всех в неописуемый восторг. Столь же блистательно отличилась она и в игре «Как, Когда, Где» и к тайной радости племянника Скруджа совершенно затмила всех своих сестер, хотя они тоже были весьма шустрые девицы, что охотно подтвердил бы вам мистер Топпер. Гостей было человек двадцать, не меньше, и все — и молод и стар — принимали участие в играх, а вместе с ними и Скрудж. В своем увлечении игрой он забывал, что голос его беззвучен для ушей смертных, и не раз громко заявлял о своей догадке, и она почти всегда оказывалась правильной, ибо самые острые иголки, что выпускает уайтчеплская игольная фабрика, не могли бы сравниться по остроте с умом Скруджа, за исключением, конечно, тех случаев, когда он считал почему-либо необходимым прикидываться тупицей.

Такое его поведение пришлось, должно быть, Призраку по вкусу, ибо он бросил на Скруджа довольно благосклонный взгляд. Скрудж принялся, как ребенок, выпрашивать у него разрешения побыть с гостями, пока они не отправятся по домам, но Дух отвечал, что это невозможно.

— Они затеяли новую игру! — молил Скрудж. — Ну хоть полчасика, Дух! Только полчасика!

Игра называлась «Да и Нет». Племянник Скруджа должен был задрать какой-нибудь предмет, а остальные — угадать, что он задумал. По условиям игры он мог отвечать на все вопросы только «да» или «нет». Под перекрестным огнем посыпавшихся на него вопросов удалось мало-помалу установить, что он задумал некое животное, — ныне здравствующее животное, довольно противное животное, свирепое животное, животное, которое порой ворчит, порой рычит, а порой вроде бы разговаривает, и которое живет в Лондоне, и ходит по улицам, и которое не водят на цепи и не показывают за деньги, и живет оно не в зверинце, и мясом его не торгуют на рынке, и это не лошадь, и не осел, и не корова, и не бык, и не тигр, и не собака, и не свинья и не кошка, и не медведь. При каждом новом вопросе племянник Скруджа снова заливался хохотом и в конце концов пришел в такой раж, что вскочил с дивана и начал от восторга топать ногами. Тут пухленькая сестричка племянницы расхохоталась вдруг так же неистово и воскликнула.

— Угадала! Я знаю, что вы задумали, Фред! Знак!

— Ну что? — закричал Фред.

— Это ваш дядюшка Скру-у-у-дж!

Да, так оно и было. Тут уж восторг стал всеобщим, хотя кое-кто нашел нужным возразить, что на вопрос: «Это медведь?» — следовало ответить не «нет», а «да», так как отрицательный ответ мог сбить с толку тех, кто уже был близок к истине.

— Ну, мы так потешились насчет старика, — сказал племянник, — что было бы черной неблагодарностью не выпить теперь за его здоровье. Прошу каждого взять свой бокал глинтвейна. Предлагаю тост за дядюшку Скруджа!

— За дядюшку Скруджа! — закричали все.

— Пожелаем старику, где бы он сейчас ни находился, веселого рождества и счастливого Нового года! — указал племянник. — Он не захотел принять от меня этих пожеланий, но пусть они все же сбудутся. Итак, за дядюшку Скруджа!

А дядюшка Скрудж тем временем незаметно для себя так развеселился, и на сердце у него стало так легко, что он непременно провозгласил бы тост за здоровье всей честной компании, не подозревавшей о его присутствии, и поблагодарил бы ее в своей ответной, хотя и беззвучной речи, если бы Дух дал ему на это время. Но едва последнее слово слетело с уст племянника, как видение исчезло, и Дух со Скруджем снова пустились в странствие.

Далеко-далеко лежал их путь, и немало посетили они жилищ, и немало повидали отдаленных мест, и везде приносили людям радость и счастье. Дух стоял у изголовья больного, и больной ободрялся и веселел; он приближался к скитальцам, тоскующим на чужбине, и им казалось, что отчизна близко; к изнемогающим в житейской борьбе — и они окрылялись новой надеждой; к беднякам — и они обретали в себе богатство. В тюрьмах, больницах и богадельнях, в убогих приютах нищеты — всюду, где суетность и жалкая земная гордыня не закрывают сердца человека перед благодатным духом праздника, — всюду давал он людям свое благословение и учил Скруджа заповедям милосердия.

Долго длилась эта ночь, если то была всею одна лишь ночь, в чем Скрудж имел основания сомневаться, ибо ему казалось, что обе святочные недели пролетели с тех пор, как он пустился с Духом в путь. И еще одну странность заметил Скрудж: в то время как сам он внешне совсем не изменился, Призрак старел у него на глазах. Скрудж давно уже видел происходящую в Духе перемену, однако до поры до времени молчал. Но вот, покинув детский праздник, устроенный в крещенский вечер, и очутившись вместе с Духом на открытой равнине, он взглянул на него и заметил, что волосы его совсем поседели.

— Скажи мне, разве жизнь духов так коротка? — спросил его тут Скрудж.

— Моя жизнь на этой планете быстротечна, — отвечал Дух. — И сегодня ночью ей придет конец.

— Сегодня ночью? — вскричал Скрудж.

— Сегодня в полночь. Чу! Срок близится. В это мгновение часы на колокольне пробили три четверти двенадцатого.

— Прости меня, если об этом нельзя спрашивать, — сказал Скрудж, пристально глядя на мантию Духа. — Но мне чудится, что под твоим одеянием скрыто нечто странное. Что это виднеется из-под края твоей одежды — птичья лапа?

— Нет, даже на птичьей лапе больше мяса, чем на этих костях, — последовал печальный ответ Духа. — Взгляни!

Он откинул край мантии, и глазам Скруджа предстали двое детей — несчастные, заморенные, уродливые, жалкие и вместе с тем страшные. Стоя на коленях, они припали к ногам Духа и уцепились за его мантию.

— О Человек, взгляни на них! — воскликнул Дух. — Взгляни же, взгляни на них!

Это были мальчик и девочка. Тощие, мертвенно-бледные, в лохмотьях, они глядели исподлобья, как волчата, в то же время распластываясь у ног Духа в унизительной покорности. Нежная юность должна была бы цвести на этих щеках, играя свежим румянцем, но чья-то дряхлая, морщинистая рука, подобно руке времени, исказила, обезобразила их черты и иссушила кожу, обвисшую как тряпка. То, что могло бы быть престолом ангелов, стало приютом демонов, грозящих всему живому. За все века исполненной тайн истории мироздания никакое унижение или извращение человеческой природы, никакие нарушения ее законов не создавали, казалось, ничего столь чудовищного и отталкивающего, как эти два уродца.

Скрудж отпрянул в ужасе. Когда эти несчастные создания столь внезапно предстали перед ним, он хотел было сказать, что они очень славные дети, но слова застряли у него в горле, как будто язык не пожелал принять участия в такой вопиющей лжи.

— Это твои дети. Дух? — вот и все, что он нашел в себе силы произнести.

— Они — порождение Человека, — отвечал Дух, опуская глаза на детей. — Но видишь, они припали к моим стопам, прося защиты от тех, кто их породил. Имя мальчика — Невежество. Имя девочки — Нищета. Остерегайся обоих и всего, что им сродни, но пуще всего берегись мальчишки, ибо на лбу у него начертано «Гибель» и гибель он несет с собой, если эта надпись не будет стерта. Что ж, отрицай это! — вскричал Дух, повернувшись в сторону города и простирая к нему руку.

Поноси тех, кто станет тебе это говорить! Используй невежество и нищету в своих нечистых, своекорыстных целях! Увеличь их, умножь! И жди конца!

— Разве нет им помощи, нет пристанища? — воскликнул Скрудж.

— Разве нет у нас тюрем? — спросил Дух, повторяя собственные слова Скруджа. — Разве нет у нас работных домов?

В это мгновение часы пробили полночь.

Скрудж оглянулся, ища Духа, но его уже не было. Когда двенадцатый удар колокола прогудел в тишине, Скрудж вспомнил предсказание Джейкоба Марли и, подняв глаза, увидел величественный Призрак, закутанный с ног до головы в плащ с капюшоном и, подобно облаку или туману, плывший над землей к нему навстречу.

Строфа пятая. Заключение

Да! И это была колонка его собственной кровати, и комната была тоже его собственная. А лучше всего и замечательнее всего было то, что и Будущее принадлежало ему и он мог еще изменить свою судьбу.

— Я искуплю свое Прошлое Настоящим и Будущим! — повторил Скрудж, проворно вылезая из постели. — И память о трех Духах будет вечно жить во мне! О Джейкоб Марли! Возблагодарим же Небо и светлый праздник рождества! На коленях возношу я им хвалу, старина Джейкоб! На коленях!

Он так горел желанием осуществить свои добрые намерения и так был взволнован, что голос не повиновался ему, а лицо все еще было мокро от слез, ибо он рыдал навзрыд, когда старался умилостивить Духа.

— Он здесь! — кричал Скрудж, хватаясь за полог и прижимая его к груди. — Он здесь, и кольца здесь, и никто его не срывал! Все здесь… и я здесь… и да сгинут призраки того, что могло быть! И они сгинут, я знаю! Они сгинут!

Говоря так, он возился со своей одеждой, выворачивал ее наизнанку, надевал задом наперед, совал руку не в тот рукав, и ногу не в ту штанину, — словом, проделывал в волнении кучу всяких несообразностей.

— Сам не знаю, что со мной творится! — вскричал он, плача и смеясь и с помощью обвившихся вокруг него чулок превращаясь в некое подобие Лаокоона. — Мне так легко, словно я пушинка, так радостно, словно я ангел, так весело, словно я школьник! А голова идет кругом, как у пьяного! Поздравляю с рождеством, с веселыми святками всех, всех! Желаю счастья в Новом году всем, всем на свете! Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля! Ура! Ура! Ой-ля-ля!

Он резво ринулся в гостиную и остановился, запыхавшись.

— Вот и кастрюлька, в которой была овсянка! — воскликнул он и снова забегал по комнате. — А вот через эту дверь проникла сюда Тень Джейкоба Марли! А в этом углу сидел Дух Нынешних Святок! А за этим окном я видел летающие души. Все так, все на месте, и все это было, было! Ха-ха-ха!

Ничего не скажешь это был превосходный смех, смех, что надо, — особенно для человека, который давно уже разучился смеяться. И ведь это было только начало, только предвестие еще многих минут такого же радостного, веселого, задушевного смеха.

— Какой же сегодня день, какое число? — вопросил Скрудж. — Не знаю, как долго пробыл я среди Духов. Не знаю. Я ничего не знаю. Я как новорожденное дитя. Пусть! Не беда. Оно и лучше — быть младенцем. Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля! Ура! Ой-ля-ля!

Его ликующие возгласы прервал церковный благовест. О, как весело звонили колокола! Динь-динь-бом! Динь-динь-бом! Дили-дили-дили! Дили-дили-дили! Бом-бом-бом! О, как чудесно! Как дивно, дивно!

Подбежав к окну, Скрудж поднял раму и высунулся наружу. Ни мглы, ни тумана! Ясный, погожий день. Колкий, бодрящий мороз. Он свистит в свою ледяную дудочку и заставляет кровь, приплясывая, бежать по жилам. Золотое солнце! Лазурное небо! Прозрачный свежий воздух! Веселый перезвон колоколов! О, как чудесно! Как дивно, дивно!

— Какой нынче день? — свесившись вниз, крикнул Скрудж какому-то мальчишке, который, вырядившись, как на праздник, торчал у него под окнами и глазел по сторонам.

— ЧЕГО? — в неописуемом изумлении спросил мальчишка.

— Какой у нас нынче день, милый мальчуган? — повторил Скрудж.

— Нынче? — снова изумился мальчишка. — Да ведь нынче РОЖДЕСТВО!

«Рождество! — подумал Скрудж. — Так я не пропустил праздника! Духи свершили все это в одну ночь. Они все могут, стоит им захотеть. Разумеется, могут. Разумеется».

— Послушай, милый мальчик!

— Эге? — отозвался мальчишка.

— Ты знаешь курятную лавку, через квартал отсюда, на углу? — спросил Скрудж.

— Ну как не знать! — отвечал тот.

— Какой умный ребенок! — восхитился Скрудж. — Изумительный ребенок! А не знаешь ли ты, продали они уже индюшку, что висела у них в окне? Не маленькую индюшку, а большую, премированную?

— Самую большую, с меня ростом?

— Какой поразительный ребенок! — воскликнул Скрудж. — Поговорить с таким одно удовольствие. Да, да, самую большую, постреленок ты этакий!

— Она и сейчас там висит, — сообщил мальчишка.

— Висит? — сказал Скрудж. — Так сбегай купи ее.

— Пошел ты! — буркнул мальчишка.

— Нет, нет, я не шучу, — заверил его Скрудж. — Поди купи ее и вели принести сюда, а я скажу им, куда ее доставить. Приведи сюда приказчика и получишь от меня шиллинг. А если обернешься в пять минут, получишь полкроны!

Мальчишка полетел стрелой, и, верно, искусна была рука, спустившая эту стрелу с тетивы, ибо она не потеряла даром ни секунды.

— Я пошлю индюшку Бобу Крэтчиту! — пробормотал Скрудж и от восторга так и покатился со смеху. — То-то он будет голову ломать — кто это ему прислал. Индюшка-то, пожалуй, вдвое больше крошки Тима. Даже Джо Миллеру[12] никогда бы не придумать такой штуки, — послать индюшку Бобу!

Перо плохо слушалось его, но он все же нацарапал кое-как адрес и спустился вниз, — отпереть входную дверь. Он стоял, поджидая приказчика, и тут взгляд его упал на дверной молоток.

— Я буду любить его до конца дней моих! — вскричал Скрудж, поглаживая молоток рукой. — А ведь я и не смотрел на него прежде. Какое у него честное, открытое лицо! Чудесный молоток! А вот и индюшка! Ура! Гоп-ля-ля! Мое почтение! С праздником!

Ну и индюшка же это была — всем индюшкам индюшка! Сомнительно, чтобы эта птица могла когда-нибудь держаться на ногах — они бы подломились под ее тяжестью, как две соломинки.

— Ну нет, вам ее не дотащить до Кемден-Тауна, — сказал Скрудж. — Придется нанять кэб.

Он говорил это, довольно посмеиваясь, и, довольно посмеиваясь, уплатил за индюшку, и, довольно посмеиваясь, заплатил за кэб, и, довольно посмеиваясь, расплатился с мальчишкой и, довольно посмеиваясь, опустился, запыхавшись, в кресло и продолжал смеяться, пока слезы не потекли у него по щекам.

Побриться оказалось нелегкой задачей, так как руки у него все еще сильно тряслись, а бритье требует сугубой осторожности, даже если вы не позволяете себе пританцовывать во время этого занятия. Впрочем, отхвати Скрудж себе кончик носа, он преспокойно залепил бы рану пластырем и остался бы и тут вполне всем доволен.

Наконец, приодевшись по-праздничному, он вышел из дому. По улицам уже валом валил народ — совсем как в то рождественское утро, которое Скрудж провел с Духом Нынешних Святок, и, заложив руки за спину, Скрудж шагал по улице, сияющей улыбкой приветствуя каждого встречного. И такой был у него счастливый, располагающий к себе вид, что двое-трое прохожих, дружелюбно улыбнувшись в ответ, сказали ему:

— Доброе утро, сэр! С праздником вас!

И Скрудж не раз говаривал потом, что слова эти прозвучали в его ушах райской музыкой.

Не успел он отдалиться от дому, как увидел, что навстречу ему идет дородный господин — тот самый, что, зайдя к нему в контору в сочельник вечером, спросил:

— Скрудж и Марли, если не ошибаюсь?

У него упало сердце при мысли о том, каким взглядом подарит его этот почтенный старец, когда они сойдутся, но он знал, что не должен уклоняться от предначертанного ему пути.

— Приветствую вас, дорогой сэр, — сказал Скрудж, убыстряя шаг и протягивая обе руки старому джентльмену. — Надеюсь, вы успешно завершили вчера ваше предприятие? Вы затеяли очень доброе дело. Поздравляю вас с праздником, сэр!

— Мистер Скрудж?

— Совершенно верно, — отвечал Скрудж. — Это имя, но боюсь, что оно звучит для вас не очень-то приятно. Позвольте попросить у вас прощения. И вы меня очень обяжете, если… — Тут Скрудж прошептал ему что-то на ухо.

— Господи помилуй! — вскричал джентльмен, разинув рот от удивления. — Мой дорогой мистер Скрудж, вы шутите?

— Ни в коей мере, — сказал Скрудж. — И прошу вас, ни фартингом меньше. Поверьте я этим лишь оплачиваю часть своих старинных долгов. Можете вы оказать мне это одолжение?

— Дорогой сэр! — сказал тот, пожимая ему руку. — Я просто не знаю, как и благодарить вас, такая щедр…

— Прошу вас, ни слова больше, — прервал его Скрудж. — Доставьте мне удовольствие — зайдите меня проведать. Очень вас прошу.

— С радостью! — вскричал старый джентльмен, и не могло быть сомнения, что это говорилось от души.

— Благодарю вас, — сказал Скрудж. — Тысячу раз благодарю! Премного вам обязан. Дай вам бог здоровья!

Скрудж побывал в церкви, затем побродил по улицам. Он приглядывался к прохожим, спешившим мимо, гладил по головке детей, беседовал с нищими, заглядывал в окна квартир и в подвальные окна кухонь, и все, что он видел, наполняло его сердце радостью. Думал ли он когда-нибудь, что самая обычная прогулка — да и вообще что бы то ни было — может сделать его таким счастливым!

А когда стало смеркаться, он направил свои стопы к дому племянника.

Не раз и не два прошелся он мимо дома туда и обратно, не решаясь постучать в дверь. Наконец, собравшись с духом, поднялся на крыльцо.

— Дома хозяин? — спросил он девушку, открывшую ему дверь. Какая милая девушка! Прекрасная девушка!

— Дома, сэр.

— А где он, моя прелесть? — спросил Скрудж.

— В столовой, сэр, и хозяйка тоже. Позвольте, я вас провожу.

— Благодарю. Ваш хозяин меня знает, — сказал Скрудж, уже взявшись за ручку двери в столовую. — Я пройду сам, моя дорогая.

Он тихонько повернул ручку и просунул голову в дверь. Хозяева в эту минуту обозревали парадно накрытый обеденный стол. Молодые хозяева постоянно бывают исполнены беспокойства по поводу сервировки стола и готовы десятки раз проверять, все ли на месте.

— Фред! — позвал Скрудж.

Силы небесные, как вздрогнула племянница! Она сидела в углу, поставив ноги на скамеечку, и Скрудж совсем позабыл про нее в эту минуту, иначе он никогда и ни под каким видом не стал бы так ее пугать.

— С нами крестная сила! — вскричал Фред. — Кто это?

— Это я, твой дядюшка Скрудж. Я пришел к тебе пообедать. Ты примешь меня, Фред?

Примет ли он дядюшку! Да он на радостях едва не оторвал ему напрочь руку. Через пять минут Скрудж уже чувствовал себя как дома. Такого сердечного приема он еще отродясь не встречал.

Племянница выглядела совершенно так же, как в том видении, которое явилось ему накануне. То же самое можно было сказать и про Топпера, который вскоре пришел, и про пухленькую сестричку, которая появилась следом за ним, да и про всех, когда все были в сборе.

Ах, какой это был чудесный вечер! И какие чудесные игры! И какое чудесное единодушие во всем! Какое счастье!

А наутро, чуть свет, Скрудж уже сидел у себя в конторе. О да, он пришел спозаранок. Он горел желанием попасть туда раньше Боба Крэтчита и уличить клерка в том, что он опоздал на работу. Скрудж просто мечтал об этом.

И это ему удалось! Да, удалось! Часы пробили девять. Боба нет. Четверть десятого. Боба нет. Он опоздал ровно на восемнадцать с половиной минут. Скрудж сидел за своей конторкой, настежь распахнув дверь, чтобы видеть, как Боб проскользнет в свой чуланчик.

Еще за дверью Боб стащил с головы шляпу и размотал свой теплый шарф. И вот он уже сидел на табурете и с такой быстротой скрипел по бумаге пером, словно хотел догнать и оставить позади ускользнувшие от него девять часов.

— А вот и вы! — проворчал Скрудж, подражая своему собственному вечному брюзжанию. — Как прикажете понять ваше появление на работе в этот час дня?

— Прошу прощения, сэр, — сказал Боб. — Я в самом деле немного опоздал!

— Ах, вот как! Вы опоздали? — подхватил Скрудж. — О да, мне тоже сдается, что вы опоздали. Будьте любезны, потрудитесь подойти сюда, сэр.

— Ведь это один-единственный раз за весь год, сэр, — жалобно проговорил Боб, выползая из своего чуланчика. — Больше этого не будет, сэр. Я позволил себе вчера немного повеселиться.

— Ну вот, что я вам скажу, приятель, — промолвил Скрудж. — Больше я этого не потерплю, а посему… — Тут он соскочил со стула и дал Бобу такого тумака под ложечку, что тот задом влетел обратно в свой чулан. — А посему, — продолжал Скрудж, — я намерен прибавить вам жалования!

Боб задрожал и украдкой потянулся к линейке. У него мелькнула было мысль оглушить Скруджа ударом по голове, скрутить ему руки за спиной, крикнуть караул и ждать, пока принесут смирительную рубашку.

— Поздравляю вас с праздником, Боб, — сказал Скрудж, хлопнув Боба по плечу, и на этот раз видно было, что он в полном разуме. — И желаю вам, Боб, дружище, хорошенько развлечься на этих святках, а то прежде вы по моей милости не очень-то веселились. Я прибавлю вам жалования и постараюсь что-нибудь сделать и для вашего семейства. Сегодня вечером мы потолкуем об этом за бокалом рождественского глинтвейна, а сейчас, Боб Крэтчит, прежде чем вы нацарапаете еще хоть одну запятую, я приказываю вам сбегать купить ведерко угля да разжечь пожарче огонь.

И Скрудж сдержал свое слово. Он сделал все, что обещал Бобу, и даже больше, куда больше. А Малютке Тиму, который, к слову сказать, вскоре совсем поправился, он был всегда вторым отцом. И таким он стал добрым другом, таким тароватым хозяином, и таким щедрым человеком, что наш славный старый город может им только гордиться. Да и не только наш — любой добрый старый город, или городишко, или селение в любом уголке нашей доброй старой земли. Кое-кто посмеивался над этим превращением, но Скрудж не обращал на них внимания — смейтесь на здоровье! Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир, — всегда найдутся люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. Он понимал, что те, кто смеется, — слепы, и думал: пусть себе смеются, лишь бы не плакали! На сердце у него было весело и легко, и для него этого было вполне довольно.

Больше он уже никогда не водил компании с духами, — в этом смысле он придерживался принципов полного воздержания, — и про него шла молва, что никто не умеет так чтить и справлять святки, как он. Ах, если бы и про нас могли сказать то же самое! Про всех нас! А теперь нам остается только повторить за Малюткой Тимом: да осенит нас всех господь бог своею милостью!

1

…вогнал кол из остролиста. — Ветками остролиста по старинному обычаю украшают на Рождестве комнаты и праздничные блюда. Это растение стало в Англии как бы символом Рождества.

2

Св. Дунстан — в молодости золотых дел мастер, впоследствии — архиепископ Кентерберийский. Считается покровителем ювелиров. Существует легенда, что однажды он схватил черта за нос раскаленными щипцами и не отпускал до тех пор, пока черт не дал обещания больше не искушать его.

3

…как некогда жезл пророка… — намек на библейскую легенду о пророке Аароне, чей жезл чудесным образом расцвел и даже принес плоды миндаля.

4

Валентин и его лесной брат Орсон — герои средневекового французского романа. Орсон был похищен и вскормлен медведицей и долго жил в лесах среди зверей.

5

…в отличие от стада в известном стихотворении… — Имеется в виду стихотворение Вордсворта «Написано в марте», где есть такие строки:
Коровки довольны,
Пастись им привольно,
Сорок щиплют траву, как одна.

6

…двери были еще наполовину открыты… — В праздники лавки закрывались рано, как только начиналась служба в церквах.

7

…на подвешенную к потолку веточку омелы. — По английскому обычаю, мужчине разрешается поцеловать девушку, если он на святках поймает ее под веткой омелы, подвешенной к потолку или к люстре.

8

…дабы те могли поклевать их на святках. — Парафраза Шекспира. В «Отелло» (акт I, сц. 1-я) Яго говорит: «Если бы мое поведение отражало мои чувства, я скоро стал бы ходить с душой нараспашку и мое сердце расклевали бы галки».

9

…несли своих рождественских гусей и уток в пекарни. — До 80-х годов прошлого века среди бедного населения английских городов было принято, за неимением в доме удобной печи, носить заготовленные блюда в пекарню, где их жарили или пекли за небольшую плату.

10

Ты же хочешь лишить их возможности обедать каждый седьмой день недели… — Речь идет о возглавлявшейся духовенством кампании за то, чтобы в праздники никакая торговля не производилась. Этот запрет, временами проводившийся в жизнь, больно ударял по рабочему населению, так как рабочие только в праздники и могли пойти в лавку.

11

И взяв дитя, поставил его посреди них. — Строка из Евангелия.

12

Джо Миллер — автор опубликованного в 1739 году сборника шуток и анекдотов.

Большая тайна.

На следующее утро маленький ослик проснулся рано. «Что за сон мне сегодня приснился! – подумал он. – Пришел какой-то незнакомец, забрал меня и привел к Марии, которая мне так нравится. Да еще сказал, что теперь она моя хозяйка. Да и она радовалась, она тоже ждала меня. Незнакомец меня вычистил и выскреб, я был прекрасен как день. Ах, это был сон, чудесный сон»

– Но что-то тут не так, ведь я же чистый и гладкий. Как это приятно. Словно во сне.

Маленький ослик закричал «Иа» так, словно засмеялся.

От этого в хлеву у Иосифа проснулись овцы и козы. «Доброе утро, маленький ослик, – сказали они. – Надеемся, ты видел сегодня прекрасный сон»

– Да, – ответил ослик. – Мне снился чудеснейший в мире сон.

– Это замечательно, – кротко сказала старейшая овца. – Смотрите-ка, к нам уже идет Мария.

Все животные запрыгали в своих загончиках. Каждому хотелось первым поздороваться с Марией. Кругом слышалось блеянье и меканье.

– Мария? – озирался и соображал ослик. – Так это, оказывается, был совсем не сон, это в самом деле Мария. Это правда!

Терпеливо и молча стоял он и ждал, пока Мария выскребет всех животных и задаст им корм. Напоследок она подошла к загородке маленького ослика.

– Доброе утро, мой маленький ослик. Тебе нужно теперь хорошо кушать, чтобы быть здоровым и крепким. Я подою коз и отправлю вместе с овцами на пастбище, а нам с тобой надо будет принести из источника воды. Поешь пока сена.

Но маленький ослик был так рад, что забыл про еду. Иосиф тоже зашел глянуть на него.

– Ослик так великолепно выглядит, – удивился он. – Просто не узнать.

– Да, милый Иосиф, это самый чудный ослик, какие только бывают, – заметила Мария.

– Но боюсь, что когда вы отправитесь за водой, у тебя с ним будет много хлопот. Ты не представляешь, как он капризен.

– Сделай для него хорошее седло, чтобы не терло. Я привяжу к нему бурдюки, и увидишь тогда, как славно он ходит, – отвечала Мария.

Иосиф тотчас принялся за дело. Он снял с ослика мерку и пошел в мастерскую. Было слышно, как он орудует молотком и рубанком. Вскоре он вышел с седлом и примерил его на спину ослику.

– Надо еще немного подтесать с правой стороны. Так будет лучше, – сказал он и отправился снова в мастерскую. Вернулся он с готовой упряжью, как раз когда Мария закончила свою утреннюю работу. Они вдвоем оседлали ослика, все подошло очень точно.

– Милый Иосиф, – благодарно сказала Мария, – никто бы не смог сделать такое хорошее седло, как ты.

Маленький ослик нашел, что Мария права. Никогда прежде у него не было такого седла, которое бы нигде не терло, нигде не причиняло боли. Все было так гладко, ладно и удобно.

Иосиф прикрепил бурдюки.

– До свидания, Иосиф, мы пошли, – воскликнула сияющая Мария.

– До свидания, – вздохнул Иосиф. – Когда еще ты вернешься с этим ослом. Я все же беспокоюсь.

– Не нужно, – засмеялась Мария. – Мы придем вовремя. Посмотри только, как он послушно идет. – Иосиф покачал головой, возвращаясь в свою мастерскую.

Гордая и веселая, шествовала Мария со своим маленьким осликом по узким извилистым улочкам Назарета. Она шла вдоль низких домов с плоскими крышами, и из всех домов выходили женщины и девушки с кувшинами на головах.

Мария шла впереди, ослик следом. Она и представить-то не могла, что ослик вздумает капризничать, ей и командовать-то не надо. Поводья лежат на седле. Осел идет за ней, словно самый послушный пес. Он ни разу не заупрямился. Кто может не слушаться Марию? Когда они пришли к источнику, женщины и девушки столпились вокруг маленького ослика.

– Ах, Мария, – сказали они, – какой замечательный осел. Где вы взяли такого? Он ведь не ваш?

– Нет, он наш, – отвечала Мария гордо. – Иосиф купил его для меня.

– Иосиф? – спросили они удивленно. – Такого чудесного ослика? Он должен очень дорого стоить!

Мария только смеялась. Девушки почесывали ослика, хвалили его наружность. Самая красивая сорвала розовый цветок и прицепила к переднему ремню.

– Смотри, Мария, теперь он подошел бы и царю – рассуждала она. – Я еще никогда не видела осла, который бы так высоко держал голову.

Мария наполнила бурдюки и прицепила их к седлу.

– Пошли домой, – сказала она. – Но будь внимателен, чтобы ни капли воды не пролить.

И осел гордо зашагал, послушно и красиво, выбирая лучшую дорогу к своему новому дому, так, чтобы не расплескать свежую воду.

Иосиф все время высматривал Марию и осла, и когда они вернулись, тотчас вышел из мастерской.

– Ну, как сходили? – спросил он. – Вернулись? Или тебе оказалось не под силу его тащить? Отдохни, Мария, а я пойду схожу. Я скоро с ним управлюсь.

– Дорогой Иосиф, – отвечала Мария улыбаясь. – Это лучший в мире ослик, должна я тебе сказать. Мы были у источника, смотри! Бурдюки полны доверху, и ни капли не пролилось.

Иосиф удивился. Он уставился на один из бурдюков, полнехонький воды, и сказал: «Все создания становятся кроткими и послушными, когда с ними обращаешься ты, потому что ты добрая!»

– Не во мне дело, – заметила Мария, – это маленький ослик славный, да и ты тоже, милый Иосиф.

Затем Мария отвела ослика на пастбище, где паслись остальные животные.

– Спасибо за помощь, – сказала Мария. – Отдыхай, мой маленький ослик. Сегодня для тебя нет больше работы, но скоро придет время жатвы, и можешь поверить, тогда будет очень много забот.

Выгон был небольшой, но очень хороший для скота. С горки стекал маленький ручей, вдоль него росла зеленая трава, очень приятная на вкус. Воздух был полон благоухания, а старая суковатая олива давала тень, когда солнце жгло слишком сильно.

В этот день маленький ослик узнал тайну.

Сначала его спросили, хочет ли он узнать большую тайну.

Конечно, он хотел.

А может ли он хорошо хранить большую тайну, спросили его тогда.

Да, ему можно доверять.

Ну так слушай же. Старейшая овца сделала глубокий вдох и приготовилась рассказывать. Ослик задрожал от любопытства. Но ягнята и козлята, которые уже знали, что сейчас последует, от мыслей о тайне так развеселились, что не могли спокойно стоять. Они принялись скакать, танцевать, толкаться и мекать. Большие животные попытались их успокоить, но это продолжалось довольно долго, прежде чем стало настолько тихо, что старейшая овца могла наконец начать.

Она сделала глубокий вдох, открыла рот… Но тут все заглушило щебетанье большой птичьей стаи. Все птицы Назарета слетелись и уселись на большую оливу. Они заслышали, как веселились ягнята и козлята, и тотчас поняли, о какой тайне речь. Они тоже хотели быть тут. Они тоже знали ее, и когда думали о ней, то радостно пели во все горло. Старой овце опять пришлось ждать, но она была спокойна. Бедный ослик между тем чуть не умирал от любопытства.

Наконец овца смогла говорить. В третий раз она набрала воздуха и сказала: «Ма…»

И тут начали стрекотать веселые кузнечики. Их еще называют цикадами. Они тоже собрались у оливы. Для ослика их пронзительное стрекотание было оглушительным шумом, но сами цикады полагали, что это звучит очень красиво. И кроме того, это была их манера радоваться.

Когда они наконец перестали, овца в четвертый раз набрала воздуха. Она хотела, наконец, тихо и торжественно рассказывать, что же это за тайна такая, но вместо этого очень громко выпалила: «У Марии будет Дитя, Сын!»

Здесь ее снова прервали. Овцы и козы прыгали и плясали, птицы пели новые песни, кузнечики стрекотали. И ослик тоже от радости закричал так громко, что цикады не слышали сами себя. Это длилось бесконечно долго, пока все снова не угомонились.

Стало очень тихо. Каждый думал про Сына Марии, который скоро придет в мир. Теперь было так тихо, что слышно было слабое журчание ручья.

Ягнята успокоились. Они стояли и напряженно думали о том, как они будут играть с Ним. Может быть, Он захочет играть в прятки вокруг старой оливы. Маленькие козлята представляли, как они будут с Ним бегать наперегонки. Цикады собирались научить Ребенка стрекотать. Птицы придумывали красивые колыбельные; они знали, что человеческое дитя не может сразу играть и баловаться, но должно много спать, чтобы расти и быть здоровым.

Взрослым животным это тоже, конечно, было понятно. Козы будут приносить Ребенку хорошее молоко, и они размышляли, какие растения им лучше есть, чтобы оно было еще здоровее и приносило больше сил, чем обычно. Им нужно отказаться от горькой зелени и травы, чтобы молоко не горчило.

Овцы же со своей стороны считали, что малышу нужна мягкая теплая одежда, и обдумывали, как им отрастить побольше шерсти, да надо быть поосторожнее и не испачкать ее.

Но самая чудесная мысль пришла в голову маленького ослика: у маленького сына богача был верховой ослик с седлом. Как молодцевато он выглядел, когда мальчик ехал на нем верхом. Только бы Иосиф сделал такое детское седло! Никогда больше он не будет так плохо себя вести с Иосифом! Он хочет стать очень послушным. Может быть, тогда Иосифу захочется сделать для ребенка седло.

Тишина стояла долго. Каждый думал о своем. Но внезапно ягнята испуганно закричали: «Змея!»

Рядом с ними, у самого носа самого маленького ягненка лежала большая змея. Она жила в самом углу пастбища. Что привело ее сюда? Что ей тут надо? Все перепугались!

Но змея сказала: «Вы разговариваете про Дитя Марии и боитесь меня. Разве вы не знаете, что это Дитя будет без боязни играть со змеями? Разве вы не знаете, что дикие звери и домашние животные будут пастись рядом? Разве вы не знаете, что в доме Марии ни одно живое существо не может причинить другому зло?

– Да, – ответила пристыженно старейшая овца, – ты права. Мы не будем больше бояться. Радуйся вместе с нами Младенцу Марии.

Сбор урожая.

Пришло время собирать урожай. У Марии и маленького ослика действительно оказалось много работы.

Нужно было собирать смоквы, перевозить их домой и раскладывать для сушки на плоской крыше. Смоковница Марии так и никла от плодов, и корзина, которую таскал ослик, всегда была такая тяжелая. Но Мария потреплет его по плечу, даст пожевать сладкую смокву – и он опять не знает усталости. Наконец, все смоквы были собраны.

– Ну, мой маленький ослик, мы можем пару дней отдохнуть до сбора винограда.

– Как это прекрасно, – подумал маленький ослик и потерся головой о руку Марии, – я буду целыми днями пастись на выгоне с козами и овцами.

Но на следующее утро Мария с Иосифом снова пришли в хлев. «Маленький ослик, – сказала Мария, – наша бедная соседка Юдифь совершенно одна. У нее нет осла. Мы поможем ей немного, ты и я»

– На пастбище, конечно, прекрасно, – думал ослик, – но еще радостнее мне работать весь день с Марией.

И он с готовностью затрусил. Юдифь обрадовалась таким помощникам. «Я старая и дряхлая, – сказала она. – Я и думать не могла, что кто-то обо мне позаботится. Но вижу, Бог помнит и о такой старухе. Он послал мне лучшую женщину во всем Назарете»

– И самого благоразумного осла, Юдифь, – заметила Мария, смеясь.

Несколько дней Мария и ослик работали для Юдифи.

– Пожалуй, довольно, – сказала Мария однажды вечером.

– Завтра меня наконец-то отпустят попастись, – думал Ослик. – Это будет так чудесно. Мне все-таки кажется, что я немного устал.

– Утром начинается сбор винограда, – сказал Иосиф, вернувшись домой. – Как жаль, что тебе не удалось отдохнуть, Мария.

– Ничего не поделаешь, Иосиф, – отвечала Мария. – У меня прилежный ослик. Без него мне пришлось бы таскать все на себе, и я была бы сегодня действительно уставшей. А с ним я даже смогла хорошо помочь Юдифи. Поэтому я очень рада.

– Как жаль, – сказала старейшая овца ослику. – Тебе ни денечка не удалось погулять на пастбище.

Сбор винограда – это самое веселое время в году. Повсюду царство винограда, люди смеются, поют и передают друг другу сочные виноградные гроздья.

Радость заразила и всех животных. Маленький ослик Марии теперь словно танцевал на ходу, хотя корзины с виноградными гроздьями были очень тяжелыми.

– Сколько ягод уродилось в этом году, – говорил Иосиф. – И какие превосходные.

– Да, хватит и на сок, и посушить, – отвечала Мария радостно. – Но наш маленький ослик выглядит усталым. Пусть он в самом деле отдохнет пару дней на пастбище, пока не подойдет пора собирать маслины.

– Вот нам будет утром весело на пастбище, – ликовали козы и козлята. – Не так ли?

– Да, да, – соглашался ослик.

Но на другой день рано утром Мария сказала своему ослику: «У Юдифи совсем никого нет, кто бы помог ей с виноградом. Ее виноград уже перезрел. Она уже не может собирать так быстро. Мы вдвоем поможем ей несколько деньков»

– На пастбище и правда прекрасно, – думал маленький ослик, – но разве можно это сравнить с работой возле Марии.

И ослик с Марией принялись помогать бедной Юдифь.

– Какое богатство – добрые соседи, – приговаривала Юдифь. – Это самое лучшее, что может Бог послать бедным людям.

– Прилежный ослик – тоже очень хорошее подаяние, – отвечала Мария.

Наконец и виноградные гроздья Юдифи были собраны и перевезены в дом. Но тут подошли маслины.

– Ты совсем не отдыхаешь, – сказал Иосиф.

– Ничего страшного, – отвечала ему Мария, – Меня только беспокоит ослик.

– Нет! – подумал он и наклонился к Марии. – Ты что-то совсем нехорошо выглядишь.

– Закрою-ка я на пару дней мастерскую и помогу тебе, – заключил Иосиф.

Собирать маслины было трудно. В роще неподалеку, где росли старые суковатые оливы, могли собирать плоды все жители Назарета. Мужчины били по оливковым деревьям длинной палкой, начиная с самого верха, с вершины и вниз. Дети собирали маслины и наполняли ими корзины. Женщины руками рвали то, что могли достать. Хотя ослику теперь приходилось таскать ужасно тяжелую корзину, он все же не чувствовал себя усталым.

– Этот ослик поистине сокровище, Мария, – сказал Иосиф. – Очень хороший осел, лучший во всем городе, должен я сказать.

– Лучший в целом свете, – откликнулась Мария.

На выходе из оливковой рощи маленькому ослику встретились другие ослы из Назарета. Никто не признал его, ни сами ослы того богача, ни их погонщик.

– Какой благородный осел, – вздохнул погонщик. – Как послушно он ступает. Как красиво несет голову, прямо и гордо! И какой он опрятный и ухоженный!

– Мне кажется, он напоминает мне одного осла, которого я некогда знал, – сказал старейший осел. – Его походка и осанка были так же красивы. Но никак не могу припомнить, кто это был!

– Он очень, очень красив, – восхищались все молодым ослом. – И такой крепкий. – И старый осел сказал: «Он должен быть у нас, раз наш хозяин самый богатый человек. Он совсем не подходит этим беднякам»

– Не могу никак понять, как это они его заполучили, – размышлял дальше осел богача.

Маленький ослик Марии все слышал и посмеивался, идя с корзинами домой. Ему приходилось часто сновать между оливковой рощей и домом Иосифа. Но однажды днем Иосиф провел ослика мимо своего дома, к Юдифи.

– Это нужно сделать, Иосиф, – попросила: Мария. – Как может бедная женщина сама ходить к оливам?

– Ты права, Мария, – согласился с ней Иосиф. – Нам достался лучший в мире осел, и помогать соседям – это то немногое, чем мы можем выразить Богу нашу благодарность. Но время идет, а тебе все не удается отдохнуть.

– Скоро зима, – сказала Мария. – Тогда и отдохнем, и я, и мой замечательный ослик.

– Что ж поделаешь, отдыхать мне или нет, это только Мария может решать, – думал ослик.

Но когда закончился сбор урожая, ослику пришлось сопровождать Иосифа.

Жара, почти иссушившая долину и холмы, кончилась. Стало холодно. Иосиф брал осла и отправлялся подальше, чтобы принести дров. До позднего вечера искал Иосиф сухие сучья, привязывая их на спину маленького ослика. Им приходилось уходить довольно далеко, чтобы что-то найти. Вокруг Назарета было мало дров, да и другие бедняки тоже собирали за городом.

Однажды, когда Иосиф с ослом ушли особенно далеко, на небе сгустились черные тучи. Солнце спряталось, и стало очень темно, хотя был всего первый час пополудни. С моря подул холодный ветер.

– Видно, будет дождь, – порадовался Иосиф. – Земля не может больше жаждать. Ручьи и источники снова наполнятся водой, и звери смогут пить сколько хотят. Это замечательно, что дождь!

Маленький ослик, напротив, не любил дождя. Фуй, нет, он такой неприятно мокрый и холодный. Но раз Иосифу так хочется, пусть уж будет. Но все-таки он тосковал по дому, по сухому, теплому хлеву. И нетерпеливо переступал.

– Ну-ну, маленький ослик, – увещевал его Иосиф. – Нам надо бы сегодня побольше хвороста принести домой. Может быть, утром нас дождь и не выпустит из дома. Я знаю одно место, чуть дальше на север, мы наверняка там что-то найдем.

Ослику пришлось тащиться за Иосифом дальше. Он был уже совсем готов заупрямиться. Внезапно ему представилось, как он вдруг растопырится, упрется и отпрыгнет. Иосифу придется его ловить, и они вернутся в хлев, думал он.

Но тут он вспомнил про ребенка. Ребенка, которого он, может быть, будет когда-нибудь катать на спине. Ему надо быть послушным, чтобы Иосиф сделал такое удобное маленькое седло. И он уступчиво засеменил.

– Ты славный, самый прилежный маленький осел, – похвалил Иосиф. – Ты, наверное, и сам понимаешь, что мы должны собрать для Марии много дров. Ей нужно держать дом теплым, чтобы наш малыш не озяб. – Ослик устыдился своих некрасивых мыслей.

Когда они дошли до того места, о котором говорил Иосиф, они нашли там довольно много веток. Иосиф нагрузил так, что ослик едва мог тащить. «Теперь возвращаемся, – сказал Иосиф. – Я пойду рядом и буду поддерживать вязанку»

Между тем наступили сумерки. Ветер дул все сильнее и сильнее, и начался дождь. Пошел действительно сильный ливень. Дождь сек их в глаза, так что они оба почти ничего не видели. С трудом шли они вперед. Скоро Иосиф остановился. Он озирался и пытался найти путь. Это было невозможно. Иосиф и ослик сбились с дороги.

– Нам надо держаться левее, – думал Иосиф и тянул вожжи. Но маленький ослик устремился вправо. Они ведь оттуда пришли. Почему это Иосифу хочется в другую сторону? «Иди сюда», – просил Иосиф и тащил изо всех сил.

Тогда ослик уселся на задние ноги: он и шагу не сделает в сторону от дома!

– Ну не упрямься, – умолял Иосиф. – Ты был в последнее время так понятлив и благоразумен. Мы должны помогать друг другу, чтобы вернуться домой к Марии, пока не наступила ночь.

Но именно этого и хотел маленький ослик. Сколько Иосиф его ни тянул, он не сдвинулся с места. Чтобы подтянуть ослабевшую веревку, Иосиф на мгновение выпустил вожжи. Осел словно этого и ждал. Он тут же вскочил и побежал направо. Иосиф остался сзади и закричал: «Стой! Стой! Мы заблудимся! Стой!»

Осел подпустил его так близко, что Иосиф едва не схватил его за вожжи, и снова поспешно отбежал. Усталому и озабоченному Иосифу приходилось догонять. Он уже боялся совсем потерять маленького ослика Марии.

Вдруг осел остановился и закричал. Иосиф его почти не видел в темноте, но слышал его ликующее: Иа! Иа!

Наконец-то Иосифу удалось схватить осла за вожжи. Он осмотрелся и пришел в крайнее удивление: они стояли прямо перед городскими воротами Назарета. «Ну и ну! – поразился Иосиф. – Глазам своим не верю! Мы в Назарете! Мария права: ты самый умный в мире осел»

Мария сидела в теплом хлеву возле дома и доила. Ягнята и козлята не давали ей покоя, они толкались и тыкались мордочками, толпились у ее колен, лишь бы она их погладила. Старые животные пытались обуздать молодежь и порицали такую назойливость.

– Оставьте их, – сказала Мария. – Они такие милые. Подрастут, и станут совсем смирными. Но где же Иосиф и ослик? Где они могут быть в такую погоду? Видно, дождь захватил их врасплох. Если бы я не знала, что Ангел их защитит, я бы очень беспокоилась.

Прямо в это мгновение раскрылись ворота хлева. Вошли Иосиф и ослик. Мария встала, помогла Иосифу снять тяжелую вязанку дров и обсушить промокшего осла. Иосиф стащил свое насквозь промокшее пальто, рассказывая в это же время, как он заблудился, и как осел нашел правильную дорогу и вынудил идти сюда за ним.

Мария смеялась и думала, что она ведь всегда знала: ее ослик самый умный в целом свете.

И все животные в хлеву восхищались ослом, и старейшая овца сказала: «Дети, учитесь у него!»

– Да, – блеяли ягнята и козлята, – наш ослик очень, очень умный и большой герой!

– Ах что вы! – думал ослик. – Я только хотел как можно быстрее вернуться к Марии. Потому я и направился прямо к дому.

В этот вечер, как обычно, в хлеву разговаривали о Младенце Марии. За этой беседой ослик и забыл, как он продрог и устал.

– Скоро ли Он придет, мама? – томились ягнята.

– Как ты думаешь, Он придет завтра? – спрашивали маленькие нетерпеливые козочки.

– Погодите еще немного, – отвечали старые животные.

– Ну если только маленечко, – блеяли ягнята. – Совсем-совсем мале-е-енечко.

– А теперь спите, дети, и будьте славными, – попросила старейшая овца, – иначе придется ждать ужасно долго.

Чтобы не рисковать, все тут же угомонилась. Скоро весь хлев спал. Ягнятам и козлятам снился Младенец. Но ослику снилась Мария.