Ф. Н. Глинка.

Чудо в Вифании.

I

Три дня и три ночи
Слезящия очи
Тоскою полны
У Марфы и юной Марии.
Друзья созваны
На плач о жильце Вифании.
Уж Лазаря нет!
Радушнаго больше не стало:
Уж в грудь его смерти вонзилося жало,
Уж отдан последний, прощальный привет!
Раскрылась пещера, раскрылась могила,
И заперт в могиле мертвец.
Ни власть человека, ни сильнаго сила,
Ни громкие вопли сердец, —
Хоть вся бы земля завопила, —
Не вызовут к жизни могилы жильца!..
Уж к зеву пещеры придвинули камень,
И сжались от скорби сердца.
И гаснул и сгаснул надежды в них пламень,
И сестры, во брате утратив отца,
Уныньем уныл и,
Их слезы застыли
На синих ланитах лица...

II

Притихнул дом,
В цветущем вифанейском доле,
И на зеленом ближнем поле
Скруглился свежий холм.
Всходило солнце, заходило,
Все так же цвел миндальный лес,
Все так же утро золотило
Густое синево небес,
Главу роскошную Фавора
И смело взвившийся Сион...
Но крепок был в пещере сон:
Ничто не зажигало взора
Под гробовою пеленой...
Когда ж смолкали труд и бденье,
В глубокой тишине ночной,
И тени синия ложились чередой, —
Видали путники какое-то виденье,
Осеребренное луной,
Над той пещерой гробовой...
И пастырь стад ночных, порою, слышал пенье:
То песнь неслась тоскующей души,
Над голубой долиною, в тиши...

Песнь тоскующей

Цветет миндаль, благоухают розы
И вертоград;
И вертоград.
А мертвеца ни прелесть роз, ни слезы,
Не усладят!!.
Не усладят!!.
Ночной росой звездятся пышно
И виноград;
И виноград.
Но мертвеца ни жемчуг рос, ни слезы,
Не освежат!
Не освежат!..
На что ж — спустясь струистым перломутром
На водопад,
На водопад, —
Целует холм могилы братней — утро,
Не слышит брат!..
Не слышит брат!..
Одна, полна тоски и стона,
Под сводом горняго шатра,
Так дева юная Сиона,
Так пела — Лазаря сестра!..
Грустила она до денницы.
Былаго не зря впереди,
И слезы кропили ресницы,
И слезы кипели в груди!..

III

И чистая — из дум святых слитая,
И ясная — как палестинский день,
Она была — как тонких облак тень,
Как детских снов картина золотая:
И взор ея — был пылкий луч зарниц,
И небеса в очах ея светлели,
А на шелку темнеющих ресниц
Алмазы влажные теснясь горели.
А голос девы — был светлей цевниц!..
И вот одна — под свежими лесами —
В своей тоске, не всеми понятой,
Под тканию разсвета золотой,
Беседует Мария с небесами:
«Узел сомненья
Кто мне развяжет?
Кто, мудрый, скажет,
Что после тлень
Станется с братней душой?..
Что даст могила?
Мертвый покой...
Или, взяв крыла,
Вновь ожилой,
К синим ли высям эфира,
В ца'рство ли бури, в царство ли мира,
Голубем чистым, взлетит
Лазаря дух безтелесной?..
Вихрем ли бурным вскипит
Он в высоте поднебесной?..
Или над тихой, в полночь, водой
Будет светиться тихой звездой,
Тихо лучем нас лаская?!»...
Так вопрошала дева младая...

IV

Все еще полон гостей Лазаря дом вифанейский,
Все еще плачут о нем сестры и старцы Салима.
Кажется, с ними и дом-сирота без хозяина плачет...
Вдруг запестрело вдали, новыя лица мелькают:
Сонм благородных мужей идет к вифанскому дому.
В воздухе стройно меж них Муж рисовался Единый:
Плавно ступая, Он шел, мнилось, земли не касаясь:
Цвет полевой под Его легкой стопою не гаснул!..
Ткани лазурью обвитый, полем Он шел, как виденье...
Марфа к Марии бежит: «Здесь Он опять между нами.
Встань, о сестра! поспешим: идет к нам гость драгоценный.
Добрый Учитель идет!.. Встань же, омоем слезами
Ноги Его, и опять алавастр благовоннаго мура,
Тот алавастр золотой, длинно-шейный, сияющий ярко,
(Словно перл дорогой в разноцветных зарях и отливах)
Вылей весь на Его благородныя ноги... и также,
Как и тогда, их своими, сестра, оботри волосами:
О, блаженны власы, утиравшие ноги Святаго!
Я же устрою весь дом и трапезу... Он дивный, Он мощным.
Многое может... Как знать?»... «Поздно! — сказала Мария.
Лазарь — брат уж в гробу!» — «Нет! — отвечала ей Марфа.
Сердце во мне загорелось. Дивное чует, послушай:
Я, ведь, Его на пути встретила с словом: "Учитель!
Если б Ты был между нас, — брат наш не умер бы Лазарь!.
Знаю и то, что когда Ты попросишь у Бога, — получишь
Все, чего б у Него ни просил Ты". На это в ответ Он:
"Брат твой воскреснет!" — "Увы! — я сказала, —воскреснет со всеми
В день воскресения всех!" — "Нет! — отвечал Чудодейный.
Я воскресенье и жизнь!.. Веруяй в Мя и умерший
Паки воскреснет!"... Итак, поспешим же навстречуБлагому...»
Обе, — как веры огнем два зажженных светильника, сестры,
За руки взявшись, бегут, а народ уж толпится у холма...

V

И подойдя к могиле загражденной,
Он возгласил: «Найдется ль вера здесь?
Поверите — узрите вы сами
Великую живаго Бога славу!»
А между тем о Лазаре почившем
Он воздохнул, и слез не потаил,
И были то любви не нашей слезы!..
Но, укрепясь опять владычным духом,
И мощный глас возвысив, Он вещал:
«Прочь камень!.. Прочь!» И камень отвалили.
И, подойдя к дверям, Он возопил:
«Изыди, Лазарь, вон!» И Лазарь вышел...

С оковами темницы гробовой,
Весь белою обвитый пеленой,
Стоял мертвец, как истукан, при входе...
А между тем играло все в природе,
И солнце и ручьи... певцы долин
И серны гор... поля кругом светлелись,
Светлелись свежие тенистые леса,
И теплыя светлелись небеса...
Но сумрачен и тих живой мертвец:
Забыв про все, разставшись сам с собой,
На мир живой, на воздух голубой,
Безжизненно глядел он — неподвижный:
Он с пакибытием своим не свыкся,
И, жизни гость, еще не верил жизни,
И сам себя с боязнью осязал!..
Так голос мы в душе послышав Бога,
Зовущаго из гроба нас на жизнь,
Когда уже греха отвален камень,
И Лазарь в нас четверодневный встал, —
Мы все еще не верим Божью чуду,
И тусклыми глядим на жизнь очами,
И яркий свет еще пугает нас,
И полные то верой, то сомненьем,
Мы все стоим меж тленьем и нетленьем!..

Вениамин Блаженный

- Ослик Христов, терпеливый до трепета,
Что ты прядешь беспокойно ушами?
Где та лужайка и синее небо то,
Что по Писанью тебе обещали?..

- Я побреду каменистыми тропами,
В кровь изотру на уступах колени,
Только бы, люди, Христа вы не трогали,
Всадника горестного пожалели...

Кроток мой всадник - и я увезу его
В синие горы, в мираж без возврата,
Чтобы Его не настигло безумие,
Ваша Его не настигла расплата.

- Ослик Христов, ты ступаешь задумчиво,
Дума твоя - как слеза на реснице,
Что же тебя на дороге измучило,
Сон ли тебе окровавленный снится?..

- Люди, молю: не губите Спасителя,
На душу грех не берите вселенский,
Лучше меня, образину, распните вы,
Ревом потешу я вас деревенским.

Лучше меня вы оплюйте, замучайте,
Лучше казните публично осла вы,
Я посмеюсь над своей невезучестью
Пастью оскаленной, пастью кровавой...

- Господи, вот я, ослино-выносливый,
И терпеливый, и вечно-усталый, -
Сколько я лет твоим маленьким осликом
Перемогаюсь, ступая по скалам?..

Выслушай, Господи, просьбу ослиную:
Езди на мне до скончания века
И не побрезгуй покорной скотиною
В образе праведного человека.

Сердце мое безгранично доверчиво,
Вот отчего мне порою так слепо
Хочется корма нездешнего вечности,
Хочется хлеба и хочется неба.

Протоиерей Андрей Логвинов.

Терновый венец лежал в алтаре
Как символ горя и слез.
Терновый венец, что нес на челе
За нас Иисус Христос.

Страстная седмица шла на часах.
Казалось - надежды крах.
Суровые иглы того Венца
Пронзили у всех сердца.

Но в Пасху - только воскрес Христос,
Сняв боли острый резец,-
Благоуханием дивных роз
Привлек вниманье Венец.

Он весь расцвел, словно райский сад
На месте земных утрат!
И был повержен ничтожный ад,
Стал каждый друг другу брат.

Так наши души встретит Христос
В саду из цветущих роз -
Лишь только вытерпим до конца
Всю боль земного венца! ...

Священник Артемий Владимиров. Моя Пасха.

Пасха Христова! Как по-разному именуют ее цер­ковные песнопения! Пасха Красная, Пасха Вели­кая, Пасха Таинственная, Пасха двери райские нам отверзающая... Я хочу рассказать вам, о тайне Пасхи, райские двери которой раскрываются перед каждым из нас в час, ведомый лишь одному Богу...
Будучи с детства крещен, я, конечно, слышал нечто о Пасхе. Моя бабушка — человек старинного воспитания, всегда пекла к Пасхе куличи. Ах, эти бабушкины куличи! Сейчас таких уже не пекут. Многие думают, что куличи делать должно легкими, почти невесомыми, похожими на бисквиты. Когда я был маленький, куличи были очень большими. Бабушка выпекала их из плотного, тяжелого янтарного теста, столь благоуханного и ароматного, что роскошно было некоторое время нюхать воздух около такого чудо-кулича и уже почувствовать себя насыщен­ным. Ваниль, кардамон, цедра, миндаль — какие только специи не входят в настоящий бабушкин кулич! Всем, кажется, ясно, что мы, трое внуков, с особенным нетер­пением ждали приближения Пасхи... и узнавали ее по запаху. Убежден, что и нынешние дети знают, как красить пасхальные яйца, а многие наши читатели разводят на столе целые лужи-моря: красное море, желтое море, си­нее... Но сколько бы ныне ни изобретали химических кра­сителей, лучше Богом данной луковой шелухи все равно не найдешь. Только вскипяти ее, а затем с замиранием сердца опускай в бурую влагу одно яйцо за другим (пред­варительно сварив их). Какие же чудные они выходят после предпасхального купания! С гладкими боками, за­горелые, довольные, одно посветлее, другое потемнее. Та­кие яйца смело можно есть на Пасху, не боясь рас­стройства желудка: шелуха — это вам не искусственные красители!
Был у нашей бабушки знакомый и знаменитый в Мос­кве регент, руководитель церковного хора. Храм, где ре-гентовал Николай Васильевич Матвеев, находился на ули­це Ордынка и известен москвичам своей чудотворной ико­ной Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Тогда я еще ничего не знал ни об иконе, ни о самой Пречистой Деве Марии. Потому что в церковь нас бабушка водила один раз в год, на Пасху. Сейчас вспоминаю всю гамму чувств, которыми наполнялось мальчишеское сердце в далеких-далеких и уже многим читателям неведомых шестидесятых годах уходящего столетия.
Во-первых, попасть тогда на Пасху в действующий храм столицы подростку было не менее трудно, чем арго­навтам добыть золотое руно, а Иванушке из русской сказ­ки обрести чудо-жар-птицу. Нужно было миновать поис­тине огонь, и воду, и медные трубы, пройти Сциллу и Харибду в виде заслонов и препон, составленных из пат­рулей милиции и комсомольцев — молодежи, прислан­ной с нарочитой целью — не пускать в храм тех, кому вокруг и около 16 лет. Нам с братом-близнецом не испол­нилось тогда и 8-9. Если бы не таинственный Николай Васильевич, казавшийся мне почти добрым волшебником, живые стены и цепи блюстителей «порядка» (что это за порядок — не пускать детей в храм Божий!) никогда бы не раздвинулись, не разомкнулись. Но, о чудо! Произне­сено его почти никому не слышное, но могущественное слово — и проход свободен! Уже тогда я уразумел, что советская власть не всесильна, а тем более не вечна.
Другое переживание было связано с местом в церкви, куда нас отводили во время пасхальной утрени. Как сейчас понимаю, этот укромный уголок обретался рядом с правым клиросом, которым командовал тот же удивительный Ни­колай Васильевич. Вокруг меня молились люди со свет­лыми, радостными лицами, чуть поодаль огромный хор, как один человек, громогласно славил Христово Воскре­сение, а я стоял... и боялся. Мне казалось тогда, что кто-то из близстоящих мужчин подослан с целью следить за нами и затем сообщить куда следует. Недетский страх сжимал тогда мою бедную душу, еще не обращенную ко Господу в живой и радостной вере. И кажется сейчас, что благодать сходила на сердце лишь когда мы оказывались дома у ближайших родственников, живших на Большой Молчановке, у Нового Арбата. В хорошо знакомой мне огромной квартире с длинным-длинным коридором было много картин-подлинников известного русского художника Серова. Мы садились за праздничный стол, а на меня глядело со стены знаменитое полотно «Похищение Евро­пы». На быке, разрезающем волны своей могучей грудью сидит грациозная женщина — Европа — и смотрит на вас загадочным взором. Не знаю как Европа, а русские люди даже в те нелегкие годы умели праздновать дома Пасху Христову. Здесь не было ни милиции, ни комсо­мольских патрулей, зато собрались сродники и друзья, милые сердцу лица, на стол приносилась пасха в форме четырехгранной пирамиды, на боках которой отпечатались голубки и заветные буквочки «ХВ». Разрезались куличи, почти такие же вкусные, как у бабушки, и все начинали «разговляться», хотя пост моя родня еще не соблюдала. Подлинная церковность пришла к нам позднее. Детская душа ликовала, как могла она вслушивалась в оживленные разговоры взрослых, вбирала в сердце пасхальное веселье с его праздничными яствами, радостью семейного общения, ночным временем, когда почему-то совсем не хочется спать... и не понимала лишь одного. Почему, почему без умолку, не переставая, на все лады пел церковный хор
«Христос Воскресе»? Почему родственники, ничего нам, маленьким, не объясняя, целовали троекратно щеки с теми же словами «Христос Воскресе»? Что означал ответ, который повторяли мои уста, не понимая смысла слов, в них содержащегося: «Воистину Воскресе!»
Спаситель наполнял мою душу пасхальным торжеством, но Сам еще не являл Своего светлого лика; Он, смиренный и кроткий, долготерпеливый Господь наш, знал, что время еще не пришло... И лишь годы, годы спустя душе моей суждено будет припасть со слезами покаяния и исповедания к стопам Того, Кто оставался неизреченно милостивым, но до времени не узнанным.

Борис Пастернак.

Дурные дни.

Когда на последней неделе
Входил Он в Иерусалим,
Осанны навстречу гремели,
Бежали с ветвями за Ним.

А дни все грозней и суровей.
Любовью не тронуть сердец.
Презрительно сдвинуты брови,
И вот послесловье, конец.

Свинцовою тяжестью всею
Легли на дворы небеса.
Искали улик фарисеи,
Юля перед Ним, как лиса.

И темными силами храма
Он отдан подонкам на суд,
И с пылкою тою же самой,
Как славили прежде клянут.

Толпа на соседнем участке
Заглядывала из-за ворот,
Толклись в ожиданье развязки
И тыкались взад и вперед.

И полз шепоток по соседству.
И слухи со многих сторон.
И бегство в Египет и детство
Уже вспоминались как сон.

Припомнился скат величавый
В пустыне, и та крутизна,
С которой всемирной державой
Его соблазнял сатана.

И брачное пиршество в Кане,
И чуду дивящийся стол.
И море, которым в тумане
Он к лодке, как по суху, шел.

И сборище бедных в лачуге,
И спуск со свечою в подвал,
Где вдруг она гасла в испуге,
Когда Воскрешенный вставал.

Во славу Божью 

Лилия Кулешова

Пасхальным небом
Освещен мой дом,
И солнце, словно жаркая пекарня,
Одарит благодатью и теплом,
Когда ты одинок и неприкаян.
Мир целен, как пасхальное яйцо;
Тружусь ли я,
Работница ли Богу,
Когда Он в ночь выходит на крыльцо
И освещает тесную дорогу...

Архимандрит Исаакий (Виноградов)

На Пасхе 1962 года

Исполнить я сердечно рад
Желание духовных чад:
Отверзу я свои уста,
Хваля Воскресшего Христа.

Ему хвалу весь мир поет
-Земли простор, и неба свод,
Зазеленевшая листва,
Людские песни и слова,

И звонкий хор весенних птиц,
Сиянье праздничное лиц,
Произносящих, как привет:
«ХРИСТОС ВОСКРЕС» — и тот ответ.

Что в церкви из согласных уст
Подобен грому - мощно густ
И проникает до небес:
«ВОИСТИНУ ХРИСТОС ВОСКРЕС!»

А раньше радость в том была,
Что целый день колокола
Звонили с высоты церквей
И радость делали полней.
Но пусть не колокол сейчас
Или не радио-разглас,
Не объявления газет
И не зазыв афиш ( их нет )

Нас собирают в Божий храм,
Да так, что тесно, тесно там,
Нас вера праотцев зовет,
Которая в сердцах живет,

Неугасимая горит
И нас собою всех живит.
Особо ж в Воскресенья день,
Когда уходит мрака тень
И неземной сияет свет.
Христос Воскрес - и смерти нет.
И нашей радости никто
Отнять не может, и ничто!

Я от души жалею тех,
Кто на себя взял тяжкий грех
От веры истинной свернуть
На темный и безверный путь
И за собой других увлечь,
Подняв на Божью церковь меч.
«Бог с ними» - лишь сказать я мог.
Зато - да будет «С НАМИ БОГ!»

Лев Рыжов.

Плач Борородицы у Креста.

Ты, Распятый, висишь пред врагами,
Я, рыдая, стою у Креста,
Словно ада подземное пламя
Жжет мне сердце и сушит уста,
Сыне Мой, Мое Сладкое Чадо,
Ты угас на Кресте предо Мной,
Ненаглядный Мой Свет и Отрада,
Умереть Я желаю с Тобой.
Как глядеть на Тебя, бездыханна!
В ад сведи Свою скорбную Мать,
Лишь бы Мне быть с Тобой непрестанно,
Твои очи, Мой Сын, целовать.
Сник главой Ты под иглами терний
И не видишь, не слышишь угроз,
Всюду толпы безумные черни
Твое Имя клянут, Мой Христос.
Не оставь Меня, Слово Господне,
Стая стрел Мою душу прошла,
Мое сердце, как огнь преисподней,
Величайшая скорбь обожгла.

Из биографии греческого иконописца Фотия Контоглу, 1965 год.

В пасхальный понедельник.

Пасхальный понедельник после полуночи я вышел перед сном в садик позади моего дома. Небо было темное и усыпанное звездами. Казалось, что я вижу его в первый раз и что от него несется далекое песнопение. Мои губы тихо шептали: «Возносите Господа Бога нашего и поклоняйтеся подножию ног Его» (Пс. 98, 5). Один человек святой жизни сказал мне, что Небеса отверзаются в такие часы. Воздух был напоен ароматом посаженных мною цветов и трав. «Исполнь небо и земля славы Твоея.» Я мог вполне оставаться там до рассвета. Я был как бы без тела и без каких-либо земных привя­занностей. Но боясь, что мое отсутствие встревожит находившихся в доме, я вернулся и лег.
Сон еще не овладел мною. Не знаю, бодрствовал ли я или заснул, как вдруг передо мною возник странный че­ловек. Он был мертвенно бледен. Глаза его как бы от­крыты, и он смотрел на меня с ужасом. Его лицо было как маска или мумия. Блестящая темно-желтая кожа туго обтягивала его мертвую голову со всеми ее впадинами. Он как бы тяжело дышал. В одной руке он держал какой-то странный предмет, который я не мог рассмотреть, а другой держался за грудь, как будто испытывая страда­ния. Это существо наполнило меня ужасом. Я молча смот­рел на него, а он на меня, как бы ожидая, что я узнаю его, несмотря на всю странность его облика.
Голос сказал мне: «Этот тот-то...» Я немедленно узнал его. Тогда я открыл рот и вздохнул. Его голос донесся откуда-то издалека, как из глубокого колодца.
Он испытывал тяжкие муки, и я страдал за него. Его руки, ноги, глаза — все показывало, что он страдает. В отчаянии я хотел помочь ему, но он дал мне знак рукой остановиться. Он начал так стонать, что я похолодел. За­тем он сказал: «Я не пришел, меня прислали. Я безоста­новочно трясусь, у меня кружится голова. Моли Бога сжа­литься надо мной. Я хочу умереть и не могу. Увы, все, что ты мне говорил раньше, верно. Помнишь ли, как за несколько дней до моей смерти ты пришел навестить меня и говорил о религии? Со мной было двое других, неверу­ющих, как и я, друзей. Ты говорил, а они посмеивались. Когда ты ушел, они сказали: «Какая жалость! Интелли­гентный человек, а верит в глупости, в которые верят старухи!» Другой раз, да и не один раз, я говорил тебе: «Дорогой Фотий, копи деньги или ты умрешь нищим. По­смотри на богатства мои, а мне ведь хочется еще больше». Ты мне тогда сказал: «Разве ты подписал договор со смертью, что можешь жить сколько хочешь и иметь счастливую старость?»
Я ответил: «Ты увидишь, до каких лет я доживу! Те­перь мне 75, я проживу больше ста. У моих детей нет нуж­ды. Мой сын зарабатывает денег больше, чем надо. Я не такой, как вы, слушающие попов: «христианский конец жиз­ни...» и прочее. Что вам пользы от христианского конца. Лучше полный карман денег и никаких забот... Давать ми­лостыню? Зачем ваш такой милосердный Бог создал бед­ных? Почему я должен кормить их? И тебя просят кормить бездельников, чтобы попасть в рай. Хочешь поговорить о рае? Ты знаешь, что я сын священника и хорошо знаю все эти фокусы. То, что безмозглые верят им — это хорошо, но ты умный человек, ты сбился с толку. Как врач, я говорю тебе и утверждаю, что буду жить 110 лет...»
Сказав это, он стал поворачиваться то туда, то сюда, как будто он был на жаровне. Я слышал его стоны: «Ох, ах, ух!» Он помолчал немного, потом сказал: «Вот что я сказал, а через несколько дней был мертв. Я был мертв и проиграл спор! В каком я был смятении, ужас! Потерянный я спустился в бездну. Как я страдал до сих пор, какое мученье! Все, что ты сказал мне, истина! Когда я жил в том мире, где ты сейчас находишься, я был интеллектуа­лом, я был врачом. Я научился говорить и умел заставить себя слушать, научился высмеивать религию, обсуждать все, что попадается на глаза. А теперь я вижу, что все то, что я называл сказками, мифами, бумажными фонарика­ми — правда. Мучения, которые я переношу сейчас — вот что правда, это червь неусыпающий, это скрежет зу­бовный».
Сказав это, он исчез. Я все еще слышал его стоны, которые затихали вдали. Сон начал овладевать мною, ког­да я почувствовал прикосновение ледяной руки. Я открыл глаза и снова увидел его перед собою. На этот раз он был еще ужаснее и меньше телом.
«Скоро наступит день и пославшие меня придут за мной». — «Кто они?» Он сказал несколько неясных слов, которые не мог я различить, а затем добавил: «Там, где я нахожусь, есть много смеявшихся над тобой и над твоей верой. Теперь они понимают, что их духовные стрелы не долетели дальше кладбища. Там есть и те, кому ты сделал добро, и те, кто клеветал на тебя. Чем больше ты им про­щаешь, тем больше они ненавидят тебя. Человек зол. Вме­сто того, чтобы радоваться, он от доброты делается злее, потому что она заставляет его чувствовать свое поражение. Их состояние хуже моего. Они не могут покинуть свою тем­ную тюрьму, чтобы найти тебя, как я. Их жестоко мучают. Мир совсем не таков, каким мы видим его! Наш разум по­казывает нам его наоборот. Теперь мы понимаем, что наш интеллект был глупостью, наши разговоры — презренная наивность, а наши радости — ложь и обольщение.
Вы, носящие в своих сердцах Бога, Слово Которого Истина, единственная Истина — вы выиграли спор между верующими и неверующими. Я проиграл его. Я трепещу, вздыхаю и не имею покоя. Поистине, в аду нет покаяния! Горе живущим на земле так, как жил я. Теперь я вижу, как огорчало вас поведение дурных людей. Как вы могли : таким терпением сносить ядовитые стрелы, которые зылетали из наших уст, когда вас называли лицемерами, эбманщиками людей. Если бы те из них, кто еще находится на земле, видели, где я нахожусь, если бы они побывали там, они дрожали бы за всякое свое деяние. Я хотел бы явиться им и сказать, чтобы они изменили свой путь, но я не имею на это позволения, как не имел его богач, про­сивший Авраама прислать нищего Лазаря.»
«Неправедный пусть еще делает неправду, нечистый пусть еще сквернится, праведный да творит правду еще : святой да освящается еще» (Апок. 22, 11).
С этими словами он исчез.

Святитель Николай Сербский. Земля недостижимая ( современная сказка для взрослых ).

Пролог.
Опасное веселье в бараке № 99

Хотелось бы начать это повествование, как начинали древние летописцы: «Ле­та Господнего такого-то...», но не могу, ибо время, когда случилось то, о чем я буду рассказывать, никак нельзя назы­вать летом Господним, разве что Господь Бог, как и всегда, дозволял Солнцу светить добрым и злым и давал дождь пра­ведным и неправедным. Другими слова­ми, это было лето человеческое, а не Бо­жье. Ибо Господом попущено было грешным людям творить волю свою, а не волю Божью. Напрасно миллионы христиан утром и вечером читали Отче наш и говорили Богу: Да будет воля Твоя, яко на небеси (между ангелами) и на земли (между людьми). Воплощалась лишь во­ля человеческая, творились только дела человеческие, осуществлялись лишь планы людские, прославлялись только люди, которые уничтожали, убивали, разрушали, грабили, ненавидели — все ради счастья человеческого, помимо Бога и против воли Божьей.
Поэтому стыдно начинать, как на­чинали древние летописцы: «Лета Гос­поднего...», чтобы не сваливать на праведного Господа ответственность за все несправедливости дел и рук человеческих, совершенных в то лето. Будет луч­ше начать так:
Лета человеческого 1944-го, месяца июля, на вождя немецкого народа Адоль­фа Гитлера было совершено покушение со стороны немецких генералов, среди которых было несколько знаменитых полководцев. В первом сообщении об этом покушении говорилось, что Гитлер убит. Это вызвало великую радость по всему свету, кроме стран Оси Берлин-Рим-Токио. Достигли эти вести и концент­рационных лагерей в Германии, в кото­рых томились в рабстве миллионы узни­ков, представителей всех наций на свете, надеясь на скорое освобождение и возвра­щение домой. Гитлер намеренно взращи­вал высокомерное презрение немцев ко всем народам, чем, естественно, вызвал в ответ ненависть всех народов к немцам.
Весть о смерти Гитлера достигла и концлагеря, который в сербском пере­воде назывался Еловый лес, и радость уз­ников, томящихся по баракам, была так велика, что ее не удалось скрыть. Ра­дость эта выразилась бурным ликовани­ем заключенных в бараке №99.
Однако Гитлер остался жив, и пронес­шиеся слухи были опровергнуты. Вско­ре поступило указание ликвидировать всех, кто хоть каким-то образом выра­жал свою радость по поводу будто бы ус­пешного покушения на жизнь Фюрера. Комендантам всех концлагерей было приказано умертвить, как «мятежни­ков», всех тех, кто одобрил покушение на всемогущего вождя Рейха. И приказ этот был выполнен, то есть по всем ла­герям была проведена кровавая «чист­ка». В течение нескольких дней после полуночи ночную тишину разрывали прощальные пулеметные очереди, кото­рыми люди вершили жуткую волю свою, а не благую волю Божью.
В бараке №99 были, в основном, сер­бы, но вместе с ними временно находи­лись несколько американцев, индийцев, негров, русских, норвежцев и поляков. Старшим по бараку был серб, капитан запаса Спас Спасович, до войны учи­тель истории в какой-то гимназии.
А начальником лагеря был доктор Иоган Адлер, полковник запаса и препода­ватель истории в университете. Доктор Адлер очень ценил Спаса Спасовича за его знания, а еще больше за его редкост­ную порядочность и скромность.
Однако приказ есть приказ. Комен­дант лагеря должен был ликвидировать многих «бунтовщиков», и прежде всего узников из барака №99.
Доктор Адлер был лютеранин и пури­тански ценил истину и порядочность выше всех схоластических полуистин и этических адвокатур. Зная Спаса как че­ловека настоящего и порядочного, он хотел его во что бы то ни стало спасти и не допустить, чтобы кровь этого правед­ника пала на него и на его детей.
Однако Адлер был в то же время убеж­денный национал-социалист и верный сторонник Гитлера, когда дело касалось внутренних социальных реформ. Его мучил вопрос: как же все-таки спасти Спаса, старшего по самому мятежному бараку?
После бессонной ночи комендант об­ратился в соответствующие органы с просьбой дать ему срок семь дней, что­бы провести расследование. Разреше­ние было получено. Однако в дивизии было несколько завистников, которые недолюбливали Адлера из-за симпатий к нему Гитлера. Поэтому к нему направи­ли одного сурового гестаповца, обер-штурмбанфюрера, чтобы контролировать, как он ведет суд над «бунтовщика­ми», и в дальнейшем осудить за мяг­кость и снисходительность.
И вот началось судебное расследование мятежа узников из барака №99, и в пер­вую очередь предстал перед судом стар­ший по бараку капитан Спас Спасович.

Первая ночь суда.
Ночь с воскресенья на понедельник

Доктор Адлер созвал лагерный военный суд, пригласил представителя Тайной государственной полиции (который, по правде говоря, сам напросился) и открыл судебное заседание по делу старшего по бараку №99.
— Как тебя зовут?
— Спас Спасович.
— Что значит это имя?
— Оно означает Иисус Иисусович.
— А не еврейское ли это имя?
— Когда-то было еврейское, а теперь
христианское.
— Кто ты по национальности и какой веры?
— Я серб православного вероисповедания.
— Образование у тебя университетское?
— Да.
— В какой области науки ты специалист?
— Я богослов и историк.
— Почему же в двух, а не в одной?
— Я считаю, что эти две науки неразделимы, одна без другой не имеет смысла.
— Членом какой политической партии являешься?
— Никакой.
— Почему?
— Потому, что убежден: любая политическая партия обещает больше, чем может дать, и поэтому ведет народ в Землю недостижимую.
— Что это за страна такая?
— Земля недостижимая — это своего рода рай земной для избранного народа, призрачная страна счастья, которую политические вожди всегда обещают народу, но, покуда не умрут, никогда не увидят.
— Думаешь ли ты так же и о политических партиях и теориях всей Европы?
— Да, во всей Европе все партии сейчас такие же.
— И о коммунистах?
— Конечно.
— И о национал-социализме?
— Да.
— Еще раз: ты считаешь, что наша немецкая национал-социалистическая партия ведетнемецкий народ в призрачную Землю недостижимую, откуда нет возврата?
— Совершенно верно.
— Может, это в тебе говорит ненависть к немцам?
— Если бы я судил немцев по их преступлениям против моего народа, моя ненависть была бы оправданна. Однако я знал и других немцев, поэтому у меня нет ненависти к немецкому народу вообще.
Услышав это, гестаповец стукнул кула­ком по столу и воскликнул:
— Господин председатель, расстреляйте его немедленно и не теряйте время!
Доктор Адлер дотронулся до его руки и спокойно сказал:
— Будьте терпеливы, у нас в распоряжении целых семь дней. Он, как старший по бараку, должен отвечать больше всех, поэтому мы должны задержаться на нем дольше других. — Потом он повернулся к узнику и довольно резко сказал: — Полегче, Спасович, думай, что говоришь. Голова твоя на ниточке висит.
— Нет, господин полковник. Я вижу, что моя голова не на ниточке висит, а я держу ее, отсеченную, в своих руках, как святой Иоанн на иконе.
Перекрестный допрос был продолжен.

Первый судья: Для Сербии война закончилась в 1941 году, почему же ты сразу же не сдался, но, как бунтовщик, подался в горы?

Спас: Война и сегодня не закончена. А я и в регулярной армии, как офицер, и в горах, как «бунтовщик», как вы меня называете, был одним и тем же — сербским солдатом против немецких солдат.

Первый судья: Кто заставил тебя уйти в горы?

Спас: Немцы.

Гестаповец: Как это?

Спас: А вот как. В сорок первом я видел, как немцы расстреляли три тысячи невинных сербов за 30 немцев, которых патриоты генерала Драже Михайловича убили в стычке на дороге Крагуевац — Горни Милановац. Я содрогнулся от такой бесчеловечности и ушел в горы, чтобы, живя со зверями, защищать свой народ и погибнуть в честной борьбе за Честной Крест. Я поступил по примеру моих крестоносных предков, из которых один говорил княгине Милице: «Мы идем с братьями на поле Косово за крест честной погибнуть».

Второй судья: А разве наш Вождь не пошел на Россию в крестовый поход против безбожников?

Спас: Да, пошел, но не во имя Честного Креста, а во имя свастики — сломанного нехристианского креста, который этически стоит даже ниже, чем полумесяц. Из-за этого никто в Европе не отозвался на его призыв отправиться в так называемый «крестовый поход».

— Это неправда! — крикнул гестаповец и со всей силы грохнул кулаком по столу. — Это ложь, что никто не отозвался. Многие отозвались.

Спас: Никто не отозвался по совести и доброй воле, но присоединились или из страха, или с расчетом на материальную выгоду. Поэтому те, что отозвались, были скорее обузой для немецкой армии, чем помощниками. Разве не так?

— Правильно! — решился воскликнуть один из нижних чинов.
Гестаповец посмотрел на него убийст­венным взглядом, и тот испуганно опустил голову и проглотил язык.
Последовало много других вопросов, после чего явился один из следователей, который делал обыск в бараке №99, и показал связку листов бумаги.
— Эту рукопись, господа, я нашел в соломенном тюфяке капитана Спасовича. Кладу ее на всеобщее обозрение. Написана сербской кириллицей, но так непонятно и сокращенно, что никто из наших переводчиков не смог прочитать. Будто зашифровано.

Председатель: Это твой дневник, Спасович?

Спас: Нет, не дневник, господин полковник, а так, некоторые мои мысли и наблюдения общей природы.

Председатель: Ты должен переписать его начисто, чтобы мы смогли понять, что это. Даю тебе два дня, понял?

Спас: Понял.

Затем Спаса отвели в одиночку. А когда дверь за Спасом закрылась, гестаповец крикнул:
— Расстрелять его сегодня же ночью!
— Его нетрудно расстрелять, — ответил полковник Адлер, — он в наших руках. Приговор ему и всем остальным будет вынесен в следующую субботу.
Однако без ведома доктора Адлера в ту ночь было расстреляно 25 узников из барака №99

Земля недостижимая.
Рукопись Спаса Спасовича

Глава первая
Путники, странники и гости

В Священном Писании Божием много раз говорится, что мы странники и гос­ти на этом свете. Но даже если об этом и не было бы сказано в Священном Пи­сании, каждый разумный человек вско­ре понимает это. Размышляя о жизни на этом свете и посещая кладбища, и ста­рые и новые, каждый разумный чело­век неминуемо доходит до осознания этого.
А как только он дойдет до осознания этого очевидного факта, разумный че­ловек мучительно ищет ответы на три вопроса:
Если мы путники, то где цель нашего путешествия?
Если мы чужие на этом свете, то где наше отечество?
Если мы гости, то у кого мы в гостях?
На Балканах, всегда и всюду, можно ус­лышать ответы на эти три главных воп­роса жизни. Причем ответы дают про­стые люди, самые простые мужчины и женщины, ибо привилегия простого христианского народа в том, что, не зная многого, он знает главное.
И поэтому на первый вопрос: «Если мы путники, то где цель нашего путеше­ствия?», народ отвечает: Мы не от мира сего, но с того света. Или отвечает так: Мы от неба, а не от земли.
А на второй вопрос: «Если мы чужие на этом свете, то где наше отечество?», народ отвечает: Отечество наше там, где Отец наш. Или отвечает иначе: На этом свете мы чужаки, а на том мы дома.
И на третий вопрос: «Если мы гости, то у кого мы в гостях?», народ отвечает: Слава Богу, мы Его гости на земле.
Многомиллионные массы народные на наших святых Балканах на протяжении веков и из поколения в поколение давали именно такие типичные ответы. Итак,
Мы не от мира сего, но с того света.
Отечество наше там, где Отец наш. На этом свете мы чужаки, а на том мы дома.
Слава Богу, мы Его гости на земле.
В этих простых недвусмысленных от­ветах выражено наше позитивное пони­мание жизни. В этом целиком вся жиз­ненная философия, которая никого не довела до разочарования и самоубийст­ва. В ней из века в век легко сочетались и упорядочивались личная жизнь чело­века и общественная жизнь людей.
Разочарование постоянно сопровож­дает тех, кто, стремясь возвыситься над людьми, попадают в тень людскую.
В первую очередь это материалисты и агностики, два типа людей, рассадник которых в Европе.
Материалисты отвечают на эти три вопроса по-своему.
На первый вопрос они дают такой ответ: Мы не согласны, что все мы на зем­ле лишь путники, но считаем, что мы продукт земли, подобно личинкам и моллюскам. Земля нас создает и прини­мает. На земле все человеческое начина­ется и все заканчивается.
На второй вопрос они отвечают так: Мы не странники на земле, но хозяева и повелители.
Земля наша единственная родина.
На третий вопрос они категорически заявляют: Мы не гости на этом свете, но хозяева. Если мы и гостим, то гостим са­ми у себя, на земле.
Материалисты, на основе своей тео­рии, полагают, что душа человека — то же, что и ногти на руках. Куда идут от­стриженные ногти, туда же и душа.
Агностики на эти вопросы отвечают по-своему:
На первый вопрос они отвечают так: Мы чувствуем, что мы путники, но не знаем ни начала нашего пути, ни цели нашего путешествия.
На второй вопрос они в сомнении отвечают: Мы замечаем, что мы странни­ки на этом свете, но не знаем, где наше настоящее отечество.
На третий вопрос: Мы догадываемся, что мы чьи-то гости на земле, но не зна­ем, у кого мы в гостях.
Более тысячи лет назад христианская Европа знала, как ясно и правильно от­вечать на эти вопросы. Поистине она отвечала яснее и логичнее, чем язычес­кие Эллада, Египет, Персия или Индия, ибо она руководствовалась Логосом Бо­жественным, который сошел с неба, что­бы правильной логикой небесной заме­нить ошибочную логику земную. И кро­ме того:
чтобы явиться на земле и объявить людям истину Своей Сущностью и в Сво­ей Сущности; чтобы дать отдохнуть че­ловечеству, уставшему от поисков исти­ны в вещах и от поклонения вещам, ибо в чем люди видели истину, тому они и по­клонялись, будь то вещи или личности;чтобы вывести разум человеческий из тени природы и направить его на покло­нение истине в Сущности единого Бога;чтобы помочь людям отличать истину от символов истины, которыми являют­ся вещи и факты; чтобы научить людей ценить и любить личность человека из-за Личности Творца, Который над ми­ром и над всем в мире.
Так было в старой христианской Евро­пе, где философы, ученые и властители были единодушны с массами простого крещеного народа в ответах на эти три вопроса и не обособлялись от народа.
Однако за последние несколько столе­тий народы Западной Европы вовлек­лись в ярые споры и лютую борьбу со своей Церковью или, вернее, со своей церковной иерархией. И в этой борьбе народы захлебнулись кровью больше, чем в войнах с гуннами и сарацинами. Ужасы братской крови затмили дотоле ясные духовные горизонты европейцев и отвратили многих умных, но озлоб­ленных сынов Церкви от Божественного Логоса и от небесной правильной ло­гики, вернув их к ошибочной земной ло­гике языческих времен. И было все именно так, как в сильных выражениях описывал апостол Петр (2 Пет. 1 — 22). То есть, познав истину в едином лично­стном Боге, они повернулись к немощ­ным стихиям мира и бессловесным предметам природы, чтобы спрашивать у них об истине, и, наконец, собрание всех вещей в природе провозгласили божеством. Ибо в чем они видели истину, тому и поклонялись.
Жесткие церковные иерархи и озлоб­ленная интеллигенция превратили хри­стианскую Европу в «жилище, разделен­ное в самом себе». Как можно жить в та­ком доме? Кровля и стены духовной Ев­ропы рухнули еще во времена ранних поколений, раскидав дрова в очаге. А на глазах нашего поколения, во время Пер­вой мировой и Второй мировой войны (фактически, не мировой, а европей­ской) и фундамент лопнул.
Как страшно слово апостольское, сказанное о древних язычниках: когда помыс­лили, что мудры, обезумели. Еще страшнее пророчество одного святого и прозорли­вого человека о нео-язычниках: «Насту­пят времена, — предсказал Антоний Ве­ликий. — когда миром овладеет такое бе­зумие, что сумасшедшие будут считать ра­зумных безумными, а себя разумными».
Если бы европейские материалисты и идеалисты скрывали свое безумие в себе и держали бы свою беду при себе, они были бы малыми вредителями. Однако характерная особенность сумасшедших, охваченных манией величия, учить дру­гих, поэтому беда разрастается. Гони­мые духом беспокойства, они навязыва­ются обществу в учители и вожди, при­нося народам большой вред.
Обычно искусные на перо и пламен­ные в речах, они очаровывают простой народ видениями некой земли обетован­ной, или рая на земле, которая манит их, как фата-Моргана в пустыне. Когда лже­учители достигают власти, волшебные видения призрачной страны счастья отдаляются, бледнеют и исчезают. И тогда грубая реальность пустыни еще страш­нее печет и ранит. А разочарованные люди и народы проклинают болезнен­ную мечту своих вождей, которая приве­ла их не в землю обетованную, не в земной рай, но туда, откуда нет возврата, — в Зе­млю недостижимую.
Вторая ночь суда.
Ночь с понедельника на вторник.

Два вооруженных охранника ввели Спаса в зал суда. Спас слегка кивнул судьям.

Председатель: Спас Спасович?

Спас: Я, господин полковник.

Председатель: Скажи-ка, есть ли у тебя храбрость говорить правду и тогда, когда это было бы опасно для твоей жизни?

Спас: Правда никогда не представляет опасности для жизни, лишь ложь опасна.

Председатель: Ты так думаешь?

Спас: Истина и жизнь неотделимы друг от друга, как глаза и зрение, по слову Того, Кто сказал: Я есть истина и жизнъ.
— Ты имеешь в виду того Иисуса, еврея? — вскинулся гестаповец.

Спас: Я имею в виду, господин оберштурмбанфюрер, Господа Иисуса Христа, который был столько же евреем, сколько и немцем, и испанцем, и сербом, и американцем, и азиатом, и африканцем. Он называл себя «сыном человеческим», а не сыном еврейским.
— Ха-ха-ха! — злобно рассмеялся гестаповец. — Скажи еще и негром, и папуасом!

Спас: Да, и негром, и папуасом, и всеми остальными, чтобы всех спасти, как Мессия и Человеколюбец.

Гестаповец: Я считаю, что ты наносишь вред немецкой расе, когда называешь этого мечтателя немцем.

Спас: А я уверен, что большинство немецкого народа считают это не вредом, а великой честью.

Гестаповец: Мы, во главе с нашим гениальным Вождем, идем по пути излечения всего немецкого народа от этого векового заблуждения, и мы отвратим наш народ от мягкотелого Иисуса и вернем его к вере наших тевтонских предков в богов силы и стойкости, мужества и победы. Мы высшая раса, которая слишком долго была обманута сладостными мечтами этого еврейского Помазанника. Он отбросил нас назад и уравнял со слабаками и рабами. Сейчас мы нашли своего настоящего мессию и, вырвав свою судьбу из немощных рук еврейского пророка, отдали ее в железные руки нашего национального мессии, Адольфа Гитлера. Наша задача владеть мечом Зигфрида, а не рабски плакать перед крестом или с крестом. Понял?

Спас: Слова понимаю, но боюсь, не понимаю их смысл. Зачастую, не меч, но именно слезы поворачивали судьбы людей к добру.

Гестаповец: Мы оставим вам, славянам, незавидную роль плакать вместе с плачевным Христом, прислуживая нам, более сильному народу, и батрача на нас. Всегда высшие расы господствовали над низшими. Это азбука мировой истории, которую ты, жалкий учителишка истории, еще не понял.

Спас: Я могу только удивляться вашему красноречию, господин оберштурмбанфюрер, но и огорчаться из-за такого вашего толкования истории. Не хотите ли вы сказать, что если какая-то жестокая банда, не связанная моральными законами, неожиданно нападет на один мирный культурный город, ограбит и разрушит его, а жителей перебьет или отведет в рабство, то это означает, что некая высшая раса стала полноправным властителем некой низшей расы?

Гестаповец: Например?

Спас: Например, когда дикие хикси или разнузданные мамелюки опустошили культурный Египет. Или когда кровожадный Тамерлан разорил христианскую Армению и цивилизованную Персию. Или когда свирепые сельджуки и османы погубили Малую Азию и Византию. Или например...
— Или например, — закричал разъяренный гестаповец, — когда «дикие германцы» поработили «высокообразованных» свинопасов-сербов, это ты хотел сказать, а?

Спас: Это вы сказали.

Гестаповец: А ты что говоришь, раб?

Спас: А я говорю, что мы, сербы, не сердимся, когда вы называете нас свинопасами, как и немцы не должны сердиться, когда мы называем их медниками или точильщиками. Мы выращивали свиней и отдавали их немцам за котлы и колеса. Ни то, ни другое занятие не имеют ничего общего с образованностью. И свинопасы, и медники могут быть или образованными, или необразованными.

Гестаповец: Так кто же, по-твоему, образованный человек?

Спас: Тот, кто носит образ Божий, лик Божий в своей душе и стыд на своем лице. О таком мы, сербы, говорим, что он образованный, порядочный человек.

Гестаповец: А кто, по-твоему, необразованный и непорядочный?
(Гестаповец задал этот вопрос, но, не слушая Спаса, повернулся к сидевшему рядом офицеру и что-то стал говорить ему).

Спас: Необразованный — это такой человек, который изгнал образ, то есть лик Божий из своей души и румянец стыда с лица своего. Как например, когда медники нападут на землю свинопасов и, ценя свиней выше людей, отнимут у народа всех свиней, да еще и все котлы и все колеса, и отправят в свою страну.

Председатель (резко): Следи за своими словами, Сиасович! Скажи по-другому, что ты хотел сказать.

Спас: Я хотел сказать, что Ранке и Гёте лучше думали о сербах, чем господин оберштурмбанфюрер.

Гестаповец: Не важно, что древние немцы думали о вас и обо всех остальных. Они жили в зачарованном кругу ложной и унижающей религии. Важно, что наш победоносный Вождь совершил переворот в истории немецкого народа и в истории мира- Он переоценил все ценности и, отбросив грязь, выбрал золото. Он есть начало новой истории немцев. Он возвел немецкий народ на пьедестал господствующей нации, как и должно быть. Ты понял?

Спас: Любой вождь любого крещеного народа, который, отвергая Христа, хочет осчастливить свой народ, приведет свой народ не в счастливую землю обетованную, но в призрачную Землю недостижимую, откуда нет возврата. Это неминуемо и неизбежно.

Гестаповец побледнел от гнева и нацелил валътер в грудь Спаса Спасовича, крича:
— Эта скотина оскорбляет нашего Фюрера! Его надо судить вот как...
Тут доктор Адлер схватил его за руку, но пистолет выстрелил, пуля попала в окно, и стекло разлетелось вдребезги.

Председатель: Коллега, я не могу не удивляться, зачем вы задаете обвиняемому такие общие вопросы, по которым он имеет право думать что угодно? Зачем вы отдаляетесь от нашей темы? А тебе, Спасович, еще раз строго напоминаю, чтобы ты пе смел больше оскорблять национальные чувства немцев. Давайте, господа следователи, вернемся к делу.

Следователь: Все заключенные из барака №99 признают, что радовались в ту ночь, когда услышали о гибели Гитлера. Они утверждают, что старший по бараку Спасович радовался вместе с ними.

Председатель: Что ты можешь ответить на это, Спасович?

Спас: Действительно, все мы в ту ночь радовались, но не смерти Гитлера, а предчувствуя скорое возвращение па родину.

Следователь: Это просто казуистика.

Спас: Ничуть не бывало, господин следователь. Радость всех моих людей была естественна и незлобна. Тоска по родине и по своим семьям мучила их и иссушила больше, чем все беды лагерной жизни. Они радовались той самой радостью, какой радовались бы, если бы пришел сам Гитлер и сказал: «Вы свободны, идите!» Они были бы одинаково благодарны и мертвому, и живому Гитлеру, только бы их отпустили на свободу.

Председатель: Это ты, Спасович, по своему обыкновению, хочешь оправдать своих людей, которых, знаю, любишь. Однако на судебном языке это называется ложью.

Спас: Говоря неправду, я лишь повредил бы самому себе, как если бы я украл или убил.
Следователь: Двадцать пять человек из барака №99 попытались бежать сегодня ночью, но были схвачены и расстреляны. Если бы они считали себя такими невинными, как их представляет обвиняемый, они не убегали бы от праведного суда. Однако они бежали, потому что знали, что виноваты. Скорее всего и обвиняемый Спасович сделал бы попытку к бегству, если бы получил такую возможность.

Председатель (взволнованно): Я не верю, что Спасович попытался бы бежать, даже если бы со всех ворот был бы снят караул.
Следователь испытующе и недоумевающе взглянул на доктора Адлера.

Спас: Благодарю вас, господин полковник, что сказали обо мне правду. От судьбы не уйдешь. И мои друзья, если они и вправду пытались бежать, в чем я... поступили глупо. Но их поступок можно объяснить страхом за свою жизнь. Узнав, что старший по бараку схвачен и предан суду, они, естественно, испугались за себя.

Первый судья: Почему ты не воспрепятствовал дикому веселью в твоем бараке или не заявил об этом немецкому начальнику охраны?

Спас: Я не помешал общей радости и не заявил о веселье в бараке потому, что это было выражение тоски по Родине, а не мстительность. Веселье моих людей ни на политическую ситуацию не повлияло, ни судьбу немецкого народа не изменило, и не нанесло никому ни малейшего вреда. Поэтому я беру на себя смелость просить вас, господа судьи, как людей просвещенных, не придавать большого значения этому стихийному веселью и пощадить моих людей. Расстреляйте одного меня, но не потому, что я и вправду виноват, а чтобы вы освободились от своих сомнений. Для меня будет радость умереть ради друзей своих, а им будет радость остаться в живых. Своей смертью я ничего не теряю, а они и вы что-то приобретете — хотя бы иллюзию пользы.

Первый судья: Ты фантазируешь и плетешь чепуху. Если ты намеренно фантазируешь, мы тебя расстреляем, если ненамеренно, отправим в сумасшедший дом.

Спас: Поступайте со мной так, как считаете нужным. А что касается фантазий и реальности, подумайте и решите, кто больший реалист: тот, кто видит Луну за триста тысяч километров над Землей, или тот, кто смотрит на ее отражение в луже у себя под ногами и видит, как она из воды смеется над тем, кто хочет ее рукой схватить?
И в эту ночь с понедельника на вторник было расстреляно 25 узников барака №99.

Глава вторая
Этика и техника

Первоначально религия была матерью и этики, и техники.
Первоначально религия была родником, бьющим ключом из потаенных глубин, этика — живоносной рекой, а техника — вспомогательными каналами, по которым вода из той реки подводилась ко всем местам жизни человеческой.
Господь даровал людям закон верования, закон обладания и знание техники.
По непосредственному наставлению Божьему Ной соорудил ковчег, который совершил одно из самых длительных путешествий в истории мореходства.
По непосредственному вдохновению Божьему Веселеил был исполнен Духом Божиим, мудростью, разумением, ведением и всяким искусством, работать из золота, серебра и меди, резать камни для вставливания и резать дерево для всякого дела (Исх. 31,2-5).
Точно так же и храм Соломона, одно из древнейших чудес света, воздвигли люди, вдохновленные Духом Божьим и наученные рукой Господней (3 Цар. 6). Так свидетельствует Священное Писание.
Итак, Причиной истинной веры, доброго обладания и технического знания у людей был Господь. Покуда люди непрестанно ощущали присутствие Господа над собой, перед собой и рядом с собой, как они чувствуют воздух и свет, до тех пор они приписывали и посвящали все свои технические свершения и дела рук своих Господу, Творцу и Вдохновителю.
А когда ощущение присутствия Божьего притупилось и духовное зрение помутилось, тогда у мастеров и специалистов появилась гордыня, и они начали дела рук своих (и здания, и изделия кустарей, и изобретения) приписывать исключитель самим себе и — злоупотреблять этим. Так на технику надвинулась тень проклятия.
Многие жалуются на технику.
Многие обвиняют современную технику во всех несчастьях на свете.
А виновата ли техника? Или виноваты те, которые создают технику и управляют ею?
Разве виноват деревянный крест, если кого-то распинают на нем? Или молоток, если им сосед соседу разобьет голову?
Техника бесчувственна к добру и злу.
Одни и те же трубы можно использовать и для подведения родниковой воды, и для
отведения нечистот из туалета.
Зло происходит не от мертвой техники, но от мертвых сердец людских.
При полном осознании присутствия Господа и без гордости соорудил Ной чудесный ковчег во спасение свое и нового человечества.
При помрачении сознания о Божьем присутствии горделивые люди договорились: «Давайте соорудим город и башню до небес и прославим свои имена». Однако Господь посрамил их смешением языков и рассеял их оттуда по всей земле; и они перестали строить город и башню. Посему дано ему имя Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле (Быт. 11, 8 — 9). Так строилась Вавилонская башня.
Когда Соломон завершил строительство величественного храма, он поднял руки к небу и смиренно взмолился: Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил имени Твоему (3 Цар. 7, 27). И это чудесное здание простояло одиннадцать веков, но было разрушено и превратилось в прах и пепел тогда, когда безбожные потомки Соломона сделали дом молитвы домом торговли.
Следовательно, тот храм держался многие века не заслугой техники, и исчез с лица земли не из-за технических ошибок. Техника глуха, нема и не несет ответственности. Она полностью зависит от этики, а этика — от веры.
Всем известна повесть о царе Навуходоносоре. Он построил Вавилон с огромными дворцами и висящими садами, водопроводами и каналами, со всем техническим искусством и красотами, каких мир дотоле не видывал. Посмотрел царь с крыши своего дворца на город, распростершийся внизу и сказал: это ли не величественный Вавилон, который построил я в доме царства силою моего могущества и в славу моего величия. Еще речь сия была в устах его, как с неба раздался голос: тебе говорят, царь Навуходоносор: царство отошло от тебя! (Дан. 4, 27 — 28). И как только он произнес эти кичливые слова, Господь поразил его помешательством, и он сошел с ума и провел в безумии семь лет, как зверь среди зверей лесных. А от его великого Вавилона осталась груда развалин, и стал он жилищем шакалов, ужасом и посмеянием, без жителей (Иер. 51, 37), точно, как предрекал пророк Иеремия. Всюду, где бы люди ни потеряли страх Божий и ни нарушили моральный закон Божий, тут же достижения человеческой техники превращаются в прах, из которого и были созданы.
Точно так же и Эйфелева башня, и немецкие готические соборы, и американские небоскребы — вершины человеческого мастерства в строительстве — обрушатся и превратятся в бесформенную кучу праха, если гордость людская (к тому же еще и христианская) и противление людей Богу превысит меру и надоест долготерпеливому Творцу.
Отчего погибли столь блистательные цивилизации и ушли глубоко под землю, так что поверх них пахарь пашет ниву, не подозревая о существовании их башен и скелетов под своим плугом?
Почему от всего несравненного мраморного зодчества эллинов не осталось ничего, кроме вампирски щербатого Акрополя?
И как могла дерзнуть земля скрыть от Солнца и от взгляда людского титанические храмы в Балбеке и Египте, а также блистательные города Эгбатан, Персеполис, Тир, Сидон и Трою, где по ним теперь мирно пасутся коровы и роются свиньи, а чабаны сооружают из разбросанных мраморных колонн загоны для скота?
Почему исчезли без следа гордые города и храмы и крепости Монтесумы, и царей мексиканских, и весьма культурных инков и перуанцев?
Чья немилосердная рука навалила горы грязи на все эти сооружения, которые по красоте, искусству и технике могли бы соревноваться с самыми выдающимися достижениями зодчества современности?
Почему прерываются, а не продолжаются цивилизации человечества?
Все это потому, что не было угодно Святейшему Господу Богу. Все пропавшие цивилизации разрушило не время, не несовершенство техники, но грех против святой веры и святой этики. Несовершенство этическое, а не техническое похоронило их в бездонном мраке.
И ты Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься (Мф. 9, 23). Это пророчество Христа в те дни, когда Капернаум блистал своей технической культурой и был известен как величественный город на берегу Тивериадского озера, исполнилось. И так страшно исполнилось, что сегодня путешественник оказывается в пустынном месте, покрытом густым репейником, кишащим змеями, и испуганно вопрошает: «Неужели это возможно, чтобы это гнусное место некогда было обиталищем людей, и здесь высился богатый и гордый город Капернаум?»
Наша Евангельская этика постоянна и неизменна, а техника изменяется. Этика — госпожа, а техника ее служанка. Поэтому этика должна контролировать технику. Непреходящие ценности находятся в области этики, а не в технике. Тяжко народу, который видит цель человеческой жизни в технике и весь свой труд до пота жертвует ради усовершенствования техники, волоча за собой этику, как Ахилл мертвого Гектора, привязанного к колеснице. Такой народ может суметь все спои города украсить слоновой костью и золотом, подобно царским палатам народа Израильского. Однако в их городах будут жить Ахавы и Иезавели, а последнее слово будет за псами — за псами, а не за людьми (3 Цар. 22, 38).
Выбор между порядочностью и мастерством легок. Человек порядочный, но без мастерства ценится и в наше время выше, чем умелый, но не порядочный. Это справедливо и на Востоке, и на Западе, и на севере, и на юге и сегодня так же, как и во времена пророка Исаии.
Техника изменяет отношение человека к природе, но никак не к человеку и не к Богу. Кто думает по-другому, тот ценит вещи выше личности, а прах — выше, чем дух.
Жуткая трагедия нашего времени состоит в войне между людьми и Богом. Бог хочет
возвысить личность человека над бессловесными тварями, а люди хотят утопить и свою, и Божью личность, фактически, приравняв их к вещам.
Многие люди, не имеющие духовного и морального опыта, создают из современной техники идола, которому поклоняются, и призывают все другие народы приносить жертвы этому идолу, что несчастные народы вынуждены делать. Сколько здесь жертв, сколько крови!
Кто глух, тот не слышит, как этика, заглушая пушки, взывает к нашему поколению: Не тем путем идете, люди! Этот путь ведет в призрачную Землю недостижимую, откуда нет возврата.

Третья ночь суда.
Ночь со вторника на среду

В эту ночь Спас Спасович выглядел очень изнуренным, лицо его потемнело, волосы растрепались, в беспорядке падали на лоб и застилали глаза.

Председатель: Спас Спасович?

Спас: Здесь, господии полковник.

Председатель: Почему ты такой лохматый?

Спас: Причесываюсь пятерней, господин полковник.

Общий смех.

Председатель: Перед нами протокол твоего допроса в Белграде. Припоминаешь, что ты тогда говорил?

Спас: Отлично помню.

Председатель: Берегись противоречий. В какой части ты тогда служил?

Спас: В отряде майора Кесеровича.

Председатель: В горах Рудника?

Спас: Нет, близ Капаоника.

Председатель: Правда ли, что ты спас жизнь одного немецкого капитана и двадцати наших солдат, которых твои люди схватили и хотели расстрелять?

Спас: Правда, господин полковник.

Председатель: Такой поступок делает тебе честь.

Спас: Это не моя заслуга, но моих сербских предков, которые пленных врагов не убивали. Я поступил так же, как они, и это все.

Председатель: Как кто, например?

Спас: Как, например, князь Милош, который взял в плен Али-пашу под Дублей. Князь не только сохранил ему жизнь, но и вернул оружие и отнятую было одежду, накормил его воинов и под охраной конвоя переправил всех их через Дрину в Боснию.

Председатель: Когда это было?

Спас: В 1815 году. Это лишь один из бесчисленных примеров. Так поступали и король Стефан Дечанский, и царь Душан шестьсот лет назад. Мы поступаем так и сегодня, хотя никто их наших противников этого рыцарского правила не придерживается.

Гестаповец скрипнул зубами.

Председатель: Правда ли, что ты помог поручику Недичу бежать из лагеря в Банице?

Спас: Я был очевидцем, как Недич перелезал через проволочное ограждение, но ничем ему не помогал, да этому исполину и не нужна была ничья помощь.

Председатель: Когда в том же самом лагере немецкие охранники били одного коммуниста, ты кричал и на охранников, и ругал коммуниста. Как же ты, как патриот, мог ругать коммуниста?

Спас: Я, как человек, а не как патриот, ругал человека, а не коммуниста. А что касается охранников, то в свободной стране строго наказывают даже тех, кто бьет и мучает собак.

Гестаповец (в ярости): И мы, немцы, наказываем тех, кто мучает невинных животных. Однако и ты, и тот коммунист — скоты и хуже собак. Понял?

Спас: Не понял, господин оберштурмбанфюрер.

Гестаповец (грозя кулаком): Поймешь!

Председатель: В этом протоколе написано и о другой твоей дерзости. Когда комендант лагеря в Саймиште... Да, но сначала уточним. Ты из лагеря в Банице был переведен в лагерь в Саймиште, так?

Спас: Так.

Председатель: Значит, когда комендант лагеря в Саймиште приказал сербам часами, без остановки, ползать по грязи, ты подошел к нему, выразительно посмотрел в глаза и крикнул: «Вы, господин, не только враг Господа Бога и сербского народа, но враг и своего немецкого народа, если так бесчеловечно поступаете с людьми. Знайте, — сказал ты, — что из-за ваших преступлений будет жестоко страдать весь немецкий народ».
Спас: Все так и было, господин полковник. Упрек жестокий, но заслуженный.

Тут разъяренный гестаповец подскочил к Спасу и влепил ему пощечину. Спас отшатнулся, но устоял на ногах и подставил ему другую щеку. Гестаповец ударил его и по другой щеке. Спас опять пошатнулся.

Спас (выпрямляясь): Так, теперь мы квиты!

Председатель (сердито гестаповцу): Оставьте свои методы! Я не могу больше. Допрашивайте вы, господин судья.

Первый судья: Продолжим. Когда тебя выпустили из лагеря в Саймиште, почему ты не отправился в родные края, но снова ушел в лес?

Спас: Потому что в моем родном крае было то же самое, что и в Саймиште.

Первый судья: Ты отправился в Боснию, не так ли?

Спас: Точно.

Первый судья: Там в одном селе близ Бьелине ты созвал мусульман и призывал их не помогать немцам и их приспешникам хорватам, ибо, по твоим словам, их сила временна, а сербы вскоре снова обретут былую силу. Так ты говорил?

Спас: Так говорил тогда, так и сейчас думаю и говорю.

Первый судья: Почему же боснийские мусульмане так близки сербам?

Спас: По многим причинам. Они не национальное меньшинство, но религиозное. Но и по вере они нам ближе, чем некие христианские сектанты, и несравненно ближе всех крещеных агностиков, материалистов и атеистов.

Первый судья: В Боснии ты напал со своими людьми на немецкий военный склад и захватил продовольствие?

Спас: Однако никто не может утверждать, что бил кого-то и, тем более, убил. А продовольствие я захватил у захватчиков и вернул его хозяевам — голодным крестьянам.

Первый судья: В некоторых городах оккупированной Сербии немецкое командование приказало местным властям открыть публичные дома для немецких солдат. Ты, не имея на то никакого права, вмешался в это дело и разбросал повсюду листовки с угрозой, что убьешь каждую сербскую женщину, которая пойдет в эти бордели. Этим ты воспрепятствовал проведению санитарно-медицинских мероприятий Верховного командования. Как ты на это ответишь?

Спас: Я поступил так, как следовало поступить сербскому воину и христианину. Я придерживаюсь принципа, что никто не может продавать свое тело людям, не продав при этом свою душу дьяволу.

Первый судья: А почему это тебя так задело?

Спас: Меня это задело потому, что я свято берегу образ и честь прославленой сербской женщины — матери, сестры, девушки. Именно потому я и ушел в горы, чтобы защитить и жизнь, и правду, и образ своего народа. Окажись вы на моем месте, вы бы тоже так поступили, господин подполковник?

Первый судья: Не знаю, что бы я сделал... Однако здесь тебя допрашивают, а не меня. Ты обвиняешься еще и в том, что вместе со своими бандитами останавливал на дорогах немецкие грузовики, набитые сербскими парнями. По приказу Верховного командования всех безработных молодых людей следовало хватать и отправлять на работы в Рейх. Ты разоружал наших охранников и отпускал парней по домам. Кроме того, ты везде по селам советовал чабанам держаться подальше от дорог, чтобы не угодить в плен к немцам. Так это было?

Спас: Совершенно верно. Я поступал так и по совести, и по приказу своего начальства. Но за это меня следует благодарить, а не судить.

Первый судья: Как это?

Спас: Тем самым я спасал честь немцев. Точно так же прежде поступали турки, которые отнимали у сербских матерей их детей и воспитывали из них янычар, веками наводящих ужас на Европу. Мне тяжело представить, что один из ведущих народов христианского мира в двадцатом веке повторяет преступление прошлых времен.

Гестаповец: Ты сравниваешь немцев с турками и думаешь, что этим ты нас унизишь. Между тем, я не считаю это унижением, потому что турки тоже господствующая раса, как и мы, немцы. Различие только в том, что сейчас турки, как господствующая раса, отступают, а немцы, как господствующая раса, наступают.
Спас: Именно поэтому некоторые наблюдатели указывали, что ваша национал-социалистическая партия, отбросив христианство, подхватила знамя Магомета, выпущенное из слабеющих турецких рук. Может быть, ваша партия провозгласит в Германии ислам государственной религией?

Гестаповец: А что ты об этом думаешь?

Спас: Я думаю, что турецкое господство принадлежит прошлому, немецкое — мигу современности, а Христово господство — будущему и вечности.

Гестаповец (гневно): С ним ты отправишься на виселицу или в сумасшедший дом!
В ту ночь со вторника на среду было расстреляно еще 25 узников из барака №99.

Глава пятая.
Новое состязание

Что нового, — спрашиваю себя. — Что нового на этом старом свете, Спас Спасович?
Только Христос.
Все другое устарело и из-за частого обновления истерлось, как старый ремень на колесе. Еще немного, и ремень оборвался бы, и колесо мира остановилось бы, когда явился Христос.
Что появилось на свете вместе с Христом?
Новая логика, новая сила, новые горизонты, да и новые состязания.
Но насколько важно, что от основания все обновилось, настолько важно, что от основания все стало добрым — все, что пришло в мир с Ним и через Него. Ибо многое из того, что люди называют новым, не доброе. К тому же оно и не новое, а перекрашенное или перелатанное старое. Спаситель сошел с небес, чтобы обновить ветхого человека, чтобы переродить его изнутри, чтобы претворить его в нечто совсем новое, подобно тому, как Он претворил хлеб и вино в тело и кровь Свою. И еще, чтобы старое состязание в зле заменить новым состязанием в добре.
Новый человек есть начало нового человечества, и новое состязание есть начало нового общества. Ибо пока люди остаются прежними, все старо; и калейдоскоп истории показывает только новые отблески старого испорченного содержания. А именно старое испорченное содержание души человеческой принуждает людей состязаться в зле. Дирижером этого древнего состязания в зле является тот имярек, отец всякой лжи, который манит людей ложным счастьем, обещая им земной рай, а это есть не что иное как Земля Недостижимая. Обманутые им завоеватели мира умирали, как преступники; богачи, как нищие; тираны, как презренные рабы; гордые сулители счастья, как несчастные; презирающие святыни, как самоубийцы, обольстители и обольстительницы, как сумасшедшие.
В чем состоит новое состязание?
Если кто-то набожен и весь отдается молитве, а ты стараешься быть еще праведнее и порядочнее него, вот это и называется новым состязанием.
Или если есть кто-то смиренный и кроткий, и миролюбивый, и чист сердцем, а ты стремишься во всем этом быть ему равным или его превзойти, то разве это не состязание в добре?
Если ты милосерден и помогаешь, великодушен и прощаешь, храбр и защищаешь, тогда ты участник этого состязания святых людей.
Если ты поступаешь с людьми так, как бы ты хотел, чтобы они поступали с тобой, тогда ты среди самых достойных. Если ты воспылал любовью ко Христу, распятому за тебя, и волен жизнь свою принести Ему в дар, как ответный подарок, и готов умереть за Него, тогда ты превзошел самого себя во времени и пространстве и обеспечил себе место среди апостолов и мучеников в безcмертном царстве небесном.

Если ты праведностью, молитвой и подражанием лучшим христианам уничтожишь в себе всякое зло, а увеличишь всякое добро в мыслях, чувствах и делах, тогда ты станешь примером нового человека и учителем новоначальных.
Если назвать дело Христово революцией, тогда это совершенно выдающаяся революция в истории мира. Ибо Вождь этой революции желал пролить Свою кровь, а не чужую, за воплощение в жизнь Своего идеала, Своего царства. Это и было засвидетельствовано на Голгофе. Тогда двенадцать миллионов ангелов были готовы избавить Его от смерти и победить Его врагов, видимых и невидимых. Это все ново для старого мира.
Александр Македонский и Цезарь, Байязит и Тамерлан, и, к сожалению, крещеные Филипп II, и Елизавета, и Фридрих, и Бонапарт, как и многие другие, создавали свои царства на чужой крови, стараясь не пролить своей. Так же пытаются поступать и некоторые нынешние диктаторы, которые, не усвоив уроков истории, стараются переиграть других в зле... Поэтому их зло и находит, и они будут записаны в синодик врагов Христа. А созданные ими царства будут вскоре опрокинуты одним мизинцем Господним. И будут они сметены с пути, по которому Христос ведет человечество, и будут превращены в развалины, как и все прежние царства, основанные на силе.

Революция Христа создала братское общество: братство новых людей, ради которых умер Христос. Идея христианского братства включает в себя и свободу, и равенство.

***
Давайте перевернем две-три страницы современной истории. За последних триста лет в Европе произошли две кровавые революции: французская и русская. Французская революция свою программу выразила тремя словами: свобода, равенство и братство. Следовательно, братство у нее было на последнем месте. С тех пор французская революция мучается, пытаясь осуществить лишь идею свободы, а идеи равенства и братства и не стоят еще на повестке дня.
Русская революция преуспела в осуществлении другой идеи французской революции, в равенстве, а идеи свободы и братства замолчала.
Революция равенства не только не добилась до сегодняшнего дня равенства, но поделила русский народ на три касты: пресытых, несытых и голодных, или: полноправных, малоправных и бесправных.
Почему обе эти революции, свершившиеся в христианском мире, ставили идею братства на последнее место или совсем ее презирали, как некую Золушку среди идей?
Ответ ясен. Потому, что обе эти революции были атеистические, обе отрицали существование Бога. А когда отвергается Бог, тогда нелогично говорить и о братстве людей. Где нет общего Отца, там нет и братства. Смешно было говорить людям: мы все братья, хотя не имеем единого отца!
Следовательно, где не признается единый Отец всех людей, там нет и братства. Где нет братства, там непрерывная злоба, неудовлетворенность и древнее роковое состязание в зле. Поэтому я считаю, что обе эти европейские революции начались не с того края, ставя то, что должно быть в начале, на последнее место. И когда революционеры-атеисты время от времени произносили слово братство, они имели в виду не истинное братство, но братство утилитарное, подразумевая под братством объединение людей на паях, организованное по их методу. А если бы вожди революционеров обеих европейских революций поставили бы идею истинного братства на первое место, они не опозорили бы свои имена столькими злодеяниями.

Что же делать?

Нужно переставить слова и говорить так: братство, свобода и равенство. Или просто — братство, и достаточно. Ибо где есть братство, там будут и свобода, и равенство.
Но изменить последовательность этих слов нелегко. Это могло бы быть целью некой третьей революции.
Эта третья революция, по правде говоря, начата гораздо раньше двух этих европейских революций, она началась задолго до двадцатого столетия. И она еще идет и будет идти. Логика этой революции такова: Единый Отец на небесах, единое братство людей на земле, одно лишь состязание между людьми — состязание в добре.

Шестая ночь суда.
Ночь с пятницы на субботу

Спаса Спасовича опять внесли в зал суда в том же гробу. Тело его было покрыто белым полотном, лицо рушником, а обе руки силой засунуты в гроб.

Председатель (кричит): Опять?!

Конвоиры вытянулись как по команде смирно, щелкнули каблуками, но ничего не ответили.

Председатель: Снимите с его лица полотенце.

Появилось лицо осужденного, однако оно выглядело не как лицо человека, а напоминало огромный баклажан.

Председатель (покраснев от гнева и стыда): Спасович, кто тебя так избил?

Спас (едва слышным голосом): Тот, кто презирает свою душу, но кого я не презираю, господин полковник.

Тут гестаповец сильно закашлялся.

Председатель: Поставьте перед ним микрофон, чтобы мы могли его слышать и приведите всех свидетелей из барака по списку подследственного.

Гестаповец: Да я же вам еще вчера говорил, что это невозможно.

Председатель: Почему невозможно? Или барак №99 переселился в Белград?

Адъютант гестаповца (вполголоса, иронично): Если не барак, то те, кто был в бараке, переселились туда, откуда их не выведут на очную ставку.

Гестаповец: Я повторяю, что это невозможно. Заканчивайте следствие и выносите приговор.

Председатель: Вот это как раз нельзя. Рядовой, пригласи ко мне начальника караула того сектора, где находится барак №99.

Когда явился начальник караула, председатель дал ему список почти из пятидесяти узников, которых необходимо было представить на очную ставку со Спасовичем. Он мельком взглянул на список и с изумлением воскликнул:

Начальник караула: Это невозможно, господин полковник. Все люди из барака №99 расстреляны, кроме троих, а четвертый Спасович. Вот этих троих могу привести. Это азиат, индиец и один американец.

Председатель побледнел, как смерть, поднялся и начал ходить из угла в угол.

Первый судья (начальнику караула): Кто приказал расстрелять их до суда и вынесения приговора?

Начальник караула: Странно, что Вы этого не знаете. Расстреляли по приказу господина обер...

Гестаповец (в ярости грохнув кулаком по столу): Оставьте свое ханжество в минуту, когда немецкий народ находится между жизнью и смертью!

Спас: Не бойтесь, немецкий народ не погибнет. Умрут лишь те, которые уже умерли духовно.

Возглас из зала: Правильно!

Второй судья: Пусть приведут этих троих.

Вошли трое, как призраки.

Первый судья: Как тебя зовут?

Первый узник: Меджид Искандер.

Первый судья: Откуда ты родом?

Искандер: Из Кашмира.

Первый судья: Искандер, посмотри на этого человека в гробу. Знаешь его?

Искандер: Нет, никогда его не видел.

Спас: Что, брат Меджид, не узнаешь меня?

Искандер: Ты, брат Спас!? А я думал, что ты раньше всех оказался в раю!
Первый судья: Искандер, ты заявил следователю, что именно капитан Спасович подстрекал вас к мятежу, призывал поджечь барак и, перебив карульных, бежать. Повтори сейчас свои слова перед Спасовичем.

Искандер: Господин судья, мои уста умолкли бы навек, если бы я решился так оклеветать этого праведника. Великий Аллах, дай мне силы умереть прежде, чем такое сказать. В ту ночь нашего невеселого веселья именно Спас урезонивал некоторых горластых и говорил тогда, как и всегда, что нельзя радоваться чужому горю. Так нас учит и Коран.

Первый судья: Достаточно. Выслушаем второго.

Второй узник: Мое имя Параклана Халдар, из города Реджтаун, брахман, поручик британской армии.

Первый судья: Знаешь ли ты, Халдар, этого человека в гробу?

Халдар: Едва узнал его по голосу, но все-таки зто капитан Спас Спасович, старшина нашего барака.

Первый судья: Халдар, ты перед следователем заявил, что в ту ночь Спасович приказал тебе отслужить парастас Адольфу Гитлеру, но ты это с негодованием отверг, что делает тебе честь, но за это Спасович ударил тебя стулом. Повтори свои слова перед Спасовичем.

Халдар: Господин судья, тот, кто эти слова записал, по всей видимости, принадлежит к низшей касте. Я уверен, что его ждет смерть на виселице. А за то, что он враг истины, он должен будет реинкарнировать еще тысячу раз в телах разных зверей, пока снова не превратится в человека, но опять из низшей касты.

Это заявление вызвало усмешку у некоторых присутствующих. Многие искоса поглядывали на гестаповца и следователя.

Первый судья: Значит, Халдар, ты не будешь свидетельствовать против Спасовича?

Халдар: Если кто-нибудь решится сказать хоть одно злое слово об этом святом человеке, его душа никогда не вырвется на свободу из мирового круговорота. Мы в Индии поставили бы Спасовича в ряд великих Учителей Гуру.

Первый судья: Халдар, сколько вас сейчас в бараке №99?

Халдар: Нас столько, сколько вы видите. С капитаном Спасовичем четверо. На прошлой неделе нас было 129.

Первый судья: А где остальные?

Халдар: Зачем вы смеетесь надо мной, господин судья? Одни с Христом, другие с Магометом, третьи с Брахмой, четвертые с Буддой.

Первый судья: Достаточно, Халдар.

Второй судья: А ты кто?

Американец: Джон Петерсон, сержант-пехотинец.

Второй судья: Ты заявил следователю, что в ту ночь Спасович приказал тебе петь американский гимн, а потом вместе с двумя товарищами пойти и убить полковника Адлера. Повтори свои показания перед Спасовичем.

Петерсон: Никакой следователь меня ни о чем не спрашивал, и я не давал никаких показаний, а тем более таких. Это подлая ложь! Однако в этом нет ничего странного, ибо здесь весь воздух отравлен ложью, как и запахом человеческой крови.

Гестаповец: Полегче, янки, ты не в Америке!

Петерсон: Поистине, не в Америке, но в темнице, а лучше сказать, в аду.

Второй судья: Значит, Петерсон, тебя никто не допрашивал о Спасовиче?

Петерсон: Никто и никогда. Только по дороге в зал суда к нам троим подошел какой-то лощеный немецкий офицер и сказал, что нас расстреляют, если мы не признаем своими те слова, что нам будут прочитаны.

Кто-то из зала: Неужели так и было?!

Второй судья: А что ты думаешь о Спасовиче?

Петерсон: Спасович — самый лучший христианин из тех, кого я знаю.

Гестаповец (иронически): Для него это не очень-то лестная рекомендация!

Петерсон: Для вас, может, и нет, но для меня хорошая.

Гестаповец: Заткнись, раб!

Петерсон: Заткнись сам! Я американец и свободен даже в оковах, а ты раб, хоть имеешь силу и власть. Если бы ты сидел у ног Спасовича, как и я, и учился бы у него быть человеком, ты не навлек бы на себя кровь сотен невинных людей.

Гестаповец бросился к Петерсону, но председатель оттолкнул его. Искандер поспешил к Спасу в гробу и поцеловал его распухшую посиневшую щеку. Двое других хотели сделать то же самое, но конвоиры не пустили их.
Спас: Благодарю вас, братья. Меджид, Паракрана и Джон, до свидания в мире света и свободы.

Глаза всех троих узников наполнились слезами, а Паракрана запричитал в голос.

Председатель: Спасович, как ты себя чувствуешь?

Спас: Как Господь Бог в Великую Субботу.

Председатель: По немецким законам тебе нужно было бы предоставить сейчас последнее слово. Лучше завтра вечером. Ты будешь в состоянии говорить, Спасович?

Спас: Буду, господии полковник. Верую, что меня воскресит Тот, Кому радость воскрешать мертвых, как Его врагам убивать живых.

Глава шестая.
Великая догма

Неразумность погубит нас, Господи Боже наш. От неразумности нашей нива Твоя зарастает сорняками, и семена Твои в опасности удушения. Поспеши, Господи, и спаси посев Свой, пока не возобладали сорняки.
Чем больше знают сыны человеческие, тем меньше они разумеют. Они переполнены знаниями о глубинах морских и высотах небесных, однако наряду с увеличением количества знания растет и непонимание. Еще немного, и они будут все знать, но ничего не понимать. И меньше всего будут понимать Тебя и себя.
Отрекшись от Тебя, Верховного Разума, они с гордостью и злобой двинулись на познание дел Твоих.
Из-за их надменности и злобы Ты устранился с их пути, так что нигде во вселенной они не могут Тебя встретить. Но если они не встречают Тебя, они сталкиваются с архиврагом Твоим, ловко занявшим место, которое Ты оставил.
«Вкусите, люди, с древа добра и зла! — шепчет им архипротивник Твой. — Мешайте добро со злом. Ни одна еда не вкусна, пока со злом не смешана. Помешайте добро со злом и станете богами!» — Так учит их архипротивник Твой.
Развелись они с Твоим разумом и не понимают, что ложка зла отравляет бочку добра. Ибо отрава есть отрава, не важно, принимают ли ее всухую или выпив бочку отравленной воды. В обоих случаях они отравятся и умрут. И кто вернет их к жизни кроме Тебя, Господина жизни?
Дух обмана вселился в сынов царства, и они, как пьяные, валятся направо и налево. Все — однорукие!
Они богаты знаниями о вещах и фактах, но от них ускользнуло познание истины. Из-за этого они ткут без основы, как плетет паук свою паутину на ветру.
А духу обмана это доставляет радость, как и всякая глупость, беспорядок и хаос. Приблизься, Господи, и настигни тех, что бегут от Тебя. Вразуми их, пока они не сотворили хаос в себе и вне себя, во всем мире.
Обессилевшие души христианские ищут религию без догмы. Они предпочитают мелководье у своих ног, где легко видится дно, и мелкие рыбешки, и жабы и змеи на дне. Они страшатся глубин озерных, а еще больше глубин Божьих. Они забыли слово Господне рыбакам: Идите в глубины!
Как это случилось, что материалисты и безбожники предписывают свои догмы, что крепче стали, а псевдохристиане не придерживаются божественных догм своей веры?
Они говорят: догмы эти тяжелы, непонятны и непрактичны! Как будто Бог должен управлять по разуму человеческому, мелочному и огрубевшему, а нелюди — по разуму Божьему, согласно Логосу, Логике Небесной.
Они жалуются: какое практическое значение имеет, например, догмат о Триединстве Святой Троицы?
В христианстве нет ни одного догмата, который не имел бы практического значения и не применялся бы в жизни. Без догмата о Триединстве Святой Троицы все человеческие теории в области психологии, педагогики и социологии ошибочны. Все эти науки Христос обновил явлением догмата о Пресвятой Троице.
О Триединстве Бога свидетельствует и небо, и земля, утверждал евангелист Иоанн Богослов.
На небесах: Отец, Сын и Дух Святый — единый Бог; на земле, в душе человеческой: разум, сердце и воля — единый человек.
Три этих силы, или способности душевные, содержат в себе суть души человека: силу мысли, силу чувства и силу деятельную. Если все эти три силы одинаково и гармонично развиты, тогда душа человека троична и едина, подобно Триединому Богу на небесах. В этом случае человек действительно будет образом Божиим, живой микроскопической картиной Бога на земле. И в таком человеке пребывает мир, сила и радость.
Но если одна из сил душевных развита несоразмерно с двумя другими, тогда душа троична, но не едина, а поделена на части, дисгармонична, не имеет в себе мира, силы и радости. Она ищет нечто, но не знает, чего ищет. Фактически, она ищет себя, свою цельность, свою полноту. Поэтому души первого рода цельные, а второго — фрагментарные. Первые души есть образ и подобие Триединой Святой Троицы, а вторые — образ и подобие Троичного Божества без единства, вроде индийского божества Тримурти, где Брахма — созидатель мира, Вишну — хранитель, а Шива — разрушитель, или египетской Троицы, где Осирис, Изис и Хорус пребывают в вечной кровавой распре. Если боги таковы, то каковы же тогда люди?! Это Троица, но не Триединая. Это Троица, но не Святая. Война в душе гонит на войну с людьми. Это разбитое зеркало, в котором Святой и Троичный Бог не может увидеть отражение Своего лика. Это музыка, но не симфония, а джаз.

***
Кто разрушает Святую Троицу своей души?
Это интеллектуал, который весь в напряженных мыслях, но с притупленными чувствами и захиревшей волей. Однако и мысли его ошибочны, потому что не орошены любовью и не оправданы стремлением к добрым делам.
Кто разрушает Святую Троицу в себе?
Это сентиментальный человек, который целиком охвачен чувствами, но люди о нем говорят, что он чувствителен без меры, но не имеет ни разума, ни воли.
Кто еще разрушает Святую Троицу в себе?
Это человек сверхактивный, по характеру боксер, гладиатор, который охвачен целиком сильно развитой волей, но без чувств, без сострадания, без ясного света разума.
В Святой Троице все свято: Святой Отец, Святой Сын и Святой Дух. Следовательно, и в троичной душе человеческой все должно быть свято: святой ум, святое сердце и святая воля. Отсюда следует, что в человеческом обществе должна быть святая любовь, святой брак, святая семья, святая дружба, святой народ.
Когда сыны человеческие начнут воспитывать свои души и строить свое общество на примере верховного догмата о Триединстве Святой Троицы? Смотрите, воспитывать на древнем языке своего народа означает хранить и питать. Когда же они начнут питать души свои Святой Троицей?
Эту милую и сокровенную тайну Божественного бытия открыл своим верным последователям Сын Божий. Он разметал бисер перед — людьми, чтобы откровением этой тайны объяснить людям сущность истинного Бога и нормального человека.
Когда же и мы начнем принимать образ Божий? Но ведь уже многие начали. Это все Святители Божии. Это те, которые Святым Духом очистились, святой любовью окадились, святыми делами украсились и стали живыми храмами Бога и обиталищами Святой Троицы. Не называют ли их так в древних книгах? И не таким ли обещано вечное Царство, но не в Земле Недостижимой, а в Небесном Царстве Христовом.
Люди-звери, в душах которых нет единства Троицы, цари «ни по милости Божией, ни по воле народной», ведут и всегда будут вести войну против Святой Троицы. Однако сказано в пророчестве, что потом примут царство святые Всевышнего и будут владеть царствам вовек и вовеки веков. И еще раз повторено: царство, и власть, и величие царственное во всей поднебесной дано будет народу святых Всевышнего, Которого царство - царство вечное, и все властители будут служить и повиноваться Ему (Дан. 7, 18,27).
Вопреки всем бурям и шквалам это царство невидимое растет и только растет, и во время мира, и во время войн. И силу этого царства не могут одолеть ни люди, ни ад. Ибо существует только Его царство, а Земля Недостижимая — лишь призрак.

Молитвы капитана Спаса Спасовича

I

Огради нас, Господи, от безбожников.
Сотвори стены из ангелов Твоих между ними и нами, как некогда Ты сотворил стены из вод Красного моря.
Отовсюду окружили нас и хотят потопить нас в смерти, ибо желают, чтобы нас не стало.
Они смеются над Тобой, разве Ты не слышишь? Они издеваются над нами из-за Тебя, разве Ты не видишь?
Они пьяны от запаха крови человеческой и радуются слезам сирот.
Вопли мучеников звучат песнями для них, а писк раздавленных детей — сладкая музыка.
Они отнимают хлеб у сынов Твоих и бросают его своим псам.
Когда они выкалывают глаза людям, гиены в ужасе разбегаются, бормоча про себя: мы этого не знаем.
Когда они сдирают кожу с живых, волки воют: мы этого не умеем.
Когда они отрывают груди у матерей, псы лают: мы этому только теперь у людей учимся.
Когда они священников осыпают горящими угольями, змеи шипят: мы просто невежды в науке о мучениях.
Когда они попирают Твой крещеный народ, дикие вепри хрюкают: ничьи посевы мы так не топчем.
Когда они поливают смолой девственниц и сжигают их, Нерон им сквозь смех кричит из ада: идите ко мне, побратимы!
Из их глаз брызжет огонь, уста изрыгают мерзость, ноздри извергают пакость.
Смерть проросла сквозь их сердце и охватила их души, а жизнь отвратила свои живительные воды от них.
Спаси нас, Господи, от безбожников, а от диких зверей мы сами спасемся.
Избавь нас от людей бездушных, а от бездушных каменьев мы сами легко уклонимся.
Душа безбожника мертва, как гнилой плод в материнской утробе.
Огради нас от врагов Твоих и наших, закрой нас высокими стенами от земли до неба из крыльев ангелов Твоих.
Мы скрываем свои слезы от людей, чтобы они не смеялись над нами, и таим свои вздохи, чтобы они не издевались над нами.
Однако мы плачем и воздыхаем пред Тобой, ведь Ты все видишь и праведно судишь.
Господи, защити нас, спаси люди Твоя ради имени Твоего и славы Твоей. Аминь.

II

Склонитесь, звезды, отворись небо, вселенная поднебесная, поклонись Творцу.
Воссияйте светом, серафимы блистающие, и громыхните громом, херувимы грозные.
Пусть восстанет в своем величии все ангельское воинство, и все силы ангельские пусть повернутся ликами ко Престолу славы, любви и силы и воспоют песню Творцу:
О Всемогущий и Всеславный Боже, Господь всех святых, плотских и бесплотных сил! Над Тобой нет никого, на кого Ты мог бы смотреть, так посмотри на тех, что стоят под Тобой, в прахе земном, в бренном теле, посмотри, услышь, смилуйся и спаси их.
Укрепи их, Боже, чтобы они вытерпели муки, чтобы выдержали муки и удержали веру.
Да будут достойные воспевать с нами хором Трисвятое и Тебя величать. Аминь.

Седьмая ночь суда.
Ночь с субботы на воскресенье

Около полуночи, после долгих препирательств, доктор Адлер приказал внести Спаса Спасовича в зал суда.
Вскоре появились конвойные и ввели его, а не внесли, ибо Спас Спасович больше не напоминал непогребенную мумию в гробу, но совершенно изменился. Был он прям, как копье, на просветленном лице сияли глаза. От синяков и отеков не осталось и следа за исключением нескольких шрамов, как у студентов, которые увлекаются фехтованием. Он вошел широким шагом, полный собственного достоинства и, когда остановился посреди зала, больше напоминал судью, чем подсудимого.
Все присутствующие изумленно и недоверчиво взирали на пего. Одни шептали: «Это он!», а другие: «Не он!». Один капитан, до тех пор скрывавший свои христианские убеждения страха ради перед нацистами, отвернулся в сторону, перекрестился и воскликнул: «Это и в самом деле он, и это чудо Божие!»

Председатель первым пришел в себя и открыл заседание суда.

Председатель: Ты ли это, Спасович?

Спас: Конечно я, господин полковник.

Председатель: Ты больше не болен?

Спас: Ничуть. Я сейчас здоров более, чем когда-либо.

Председатель: Что же произошло, если ты так быстро преобразился?

Спас: Я воскрес, господин полковник. Я был мертв, а теперь ожил. Спаситель вернул мне жизнь. Сегодня утром, на рассвете, Он пришел к моему гробу, коснулся моего лба и воззвал: «Спас, встань и иди здоров и весел!»

Услышав это, двое офицеров, старше других по возрасту, подскочили от страха и бросились к выходу. Кто-то вскрикнул: «Это призрак, а не человек!»

Наступила мертвая тишина.

Председатель: По законам Рейха тебе предоставляется последнее слово. Можешь приводить любые доводы в свою защиту.

Спас: Я никогда не защищал сам себя, но только защищал истину, а истина защищала меня.

Председатель (дрожащим голосом): И все-таки ты можешь говорить все, что хочешь, в свой последний час, капитан Спасович.

Последнее слово Спаса Спасовича

Господа судьи,
Если меня вызвали, чтобы я защищал самого себя, я буду молчать, но если меня позвали защищать истину, тогда я буду говорить.
Господин полковник позволил мне сказать все, что я посчитаю нужным, и я буду защищать истину, ибо самое большое достоинство человека в момент жизни на земле состоит в познании истины, свидетельстве об истине и в защите истины.
Познать истину означает то же самое, что и познать Бога, Который и есть живая истина. Славянское слово истина — это не только имя, но и выражение существенной особенности истины, состоящей в том, что истина всегда истинна, всегда отражает действительность, всегда подлинна и неизменна. Согласно этому, Истина и Бог есть два имени одной и той же сущности. Именно поэтому Тот, Который объявил истину, мог сказать о себе: Я есмъ истина, или, говоря другими словами, Я есть Бог.
Кроме того, Тот, Который объявил истину, заявил людям, что они ничего не смогут делать без Него, то есть без истины, сказав: Без Меня не сможете ничего сделать.
Наконец, Он напомнил людям, чтобы они не погрешили против живой истины, то есть против Него самого, чтобы не споткнулись бы о Камень, который сделался главою угла, говоря со страшной угрозой: Тот, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит (Мф. 21, 44).
Ваши германские предки, как и наши славянские, приняли эти слова истины с радостью и страхом подобно строителям, которые долго и напрасно строили на песке и вдруг нашли живой камень и начали радостно возводить здания на нем. Я сказал строить радостно, но и осторожно, и со страхом, чтобы не упасть на тот Камень или чтобы Он не упал на них, ибо Он страшно велик и могуч, и превозмогает любую силу человеческую.
Однако вы, ваше поколение, смеясь над «наивностью» ваших крестоносных предков, отвергли этот Камень, как и евреи отвергли его в начале. И хотя вы евреев теперь изгоняете, в отношении того великого Камня вы с ними единомышленники. Отвергнув Камень, что кладут во главу угла, вы начали созидать на песке древних тевтонских басен и грубой римской культуры. Целью своего созидания вы взяли подземную Валгаллу, обиталище душ убитых в бою воинов, вместо небесного Рая, а вождем сделали Кесаря вместо Христа. Вы провозгласили реальностью сны и фантазии, а реальность Бога назвали фантазией. И с такими якобы новыми понятиями, которые фактически были извлечены из старых тевтонских гробниц и римских развалин, вы повели немецкий народ на поиски Земли Недостижимой, то есть в бой за созидание рая на земле за счет расширения своих территорий, порабощения или истребления остальных народов.
В число порабощенных народов, предназначенных к истреблению, входит и мой народ. Я не настолько обожаю свой народ, чтобы быть слепым и не видеть его грехов и недостатков. Но в тот миг, когда кто-то смертельно страдает, бесчеловечно говорить о его недостатках и грехах. А мой народ сейчас страдает смертельно. Даже римские воины, Пилат и его сотник голгофских стражников имели похвальные слова для Великого Страдальца.
Сербский народ никогда не знал много, однако всегда знал главное, то, что человека делает человеком и христианина христианином. И грамотные, и неграмотные знали главное. С тех самых пор, когда мой народ принял крещение и начертал крест на своем знамени, он видел в личности Христа истину, а отражение той истины — в личностях Святителей, витязях веры и мучениках за веру, которых народ после их смерти радостно прославлял как живых и бессмертных. Народ прославлял их как знатоков истины, свидетелей истины и защитников истины.
Именно такую Истину, в Личности и в личностях, сербский народ понял и принял как подлинную и единственную истину. Ею он жил, ею он крепился и лечился, о ней перед миром свидетельствовал словом и поведением, ее украшал дивными храмами, символичными обычаями, ее воспевал, пред ней плакал, за нее боролся, за нее умирал. Об этом свидетельствуют и ваши немецкие историки, путешественники и художники.
Благодаря такому пониманию истины, сербский народ научился ценить личность человека несравненно выше, чем вещи, то есть выше чем обладание какой-либо собственностью или какими-либо материальными ценностями. Отсюда, не богач, не ученый, не властитель, но Святой есть идеал сербского народа. Несмотря на то, что мы на Балканах застали эллинскую культуру, более значительную и прекрасную, чем римская культура, которая соблазнила вас, мы эту высокую эллинскую культуру считали ничтожной но отношению к истине Христа. Мы не хвастались и своей христианской культурой, ибо считали все дела рук человеческих преходящим прахом по сравнению с величием Божественной истины, личного достоинства человека и человеческого характера.
И вот на такой народ, господа, неожиданно напала немецкая армия со своей необузданной богиней мщения и кары, фурией Нибелунгов, рыцарей-язычников. Во имя кого и чего? Во имя ли культуры? Разве не стыдно вашему великому народу с открытыми глазами идти за слепой культурой, которая поносит Бога и ублажает желудок? Из-за чего? Только из-за того, что сербский народ не мог допустить продвижения по своей земле немецких войск против греков, своих единоверных братьев, чью землю он использовал в Первую Мировую войну, чтобы изгнать вас со своей земли и освободить отчизну.
Еще и из-за верности вашим старым противникам, которые помогли нам выстоять против вашего нападения в той Первой войне. Кое-кто из немецких следователей в Белграде спрашивал нас: «А вы, сербы, уверены, что вас ваши союзники не предадут?» На это я тогда ответил, что это не наша забота, а наших союзников. Если предадут, они предадут свою душу, а не нашу.
Вы с правом гордитесь «старой немецкой верностью» своим союзникам. И я бы первый похвалил эту черту характера вашего народа, если бы нынешний союз имел бы благородную цель, а не Землю Недостижимую.
Но если вы похваляетесь «старой немецкой преданностью», почему же осуждаете сербов за их известную всем преданность? И если вы нас так бьете за добродетели, как же бы вы нас били за пороки?
В первые дни немецкого вторжения на нашу страну весь сербский народ сокрушенно говорил: Это Бог наказывает нас за грехи наши! Однако когда вы, вскоре после оккупации страны нашей, начали проливать сербскую кровь ручьями, а союзники ваши реками, весь народ наш шептал о вас и ваших союзниках: «Пропали! Захлебнутся они сербской кровью!» Этот шепот слышен и сегодня по сербским селам, раздается в сербских лесах, и будет громче, чем больше ваши карательные отряды будут рушить, топтать и уничтожать нашу бедноту и их жалкое имущество.
К пролитой на сербской земле крови вы в эти дни добавили и кровь этих невинных людей из моего барака. Этим вы превысили всякую меру — и Божескую, и человеческую, и зверскую.
Поэтому, чего вы можете ожидать, кроме наказания Божьего? Вы напали на Истину, и Истина отомстит за Себя и за своих. Вы упали на тот страшный Камень и разобьетесь об Него, как стекло. Я говорю вам пред небом и землей: если вы немедленно не покаетесь и не перестанете уничтожать мой народ и другие народы, с вами случится самое страшное: этот грозный Камень упадет на вас и раздавит вас. И вам не поможет ни ваша физическая сила, ни культура, ни полная телега знаний о вещах, но без понимания истины.
Вы обманули сами себя и вас обманули. Обманули вас те, которые представили вам Христа как слабака и слюнтяя. Читая Евангелие о милости Христа и о Его любви, они пропустили его грозные слова об этом страшном Камне — Который есть Он Сам, — а от этих слов стынет кровь в жилах. Кто нападет на Христа, тот разобьется, а на кого Он нападет, того раздавит. Он угрожает карой за неверность в любви и презрение к милости. Он есть огонь, который греет, но может и сжечь.
Я знаю, что меня ожидает. Вы наказываете и за острые взгляды, а тем более за острые речи. Меня ожидает то, что вы называете смертью, а я — новой жизнью. Я знаю, что с места поединка за Истину я иду в объятия Истины.
Я отправляюсь в единственное вечное Царство, которое реально в отличие от призрачной Земли Недостижимой. В это царство двадцать столетий назад первым вступил раскаявшийся разбойник с Голгофы (какой дивный урок для вас!), а сегодня это царство стало многолюднее всех царств земных. В этом огромном царстве есть и Небесная Сербия, и она гораздо сильнее Германии. Там пребывают сербские святые, мученики и праведники. Население Небесной Сербии в наше время увеличилось более чем на миллион сербских жертв, которых вы с вашими незавидными союзниками преступно изгнали с этого света. Вы их гоните, а Господь и принимает, чтобы они стали вашими судьями в определенный срок.
Знаю, то, что я говорю, с точки зрения вашей философии — безумие, как и то, что ваши философии — безумие пред Богом. Господь покарал безумием вашего последнего философа (Ницше), чтобы образумить вас, а вы приняли его за своего вдохновителя и учителя в этой войне.
Вы, господа, скоро сокрушите мою телесную оболочку, что отнюдь не геройство, но душа моя отлетит к вечной радости. Однако вечная моя радость все же омрачена вашим отношением к Истине, отношением немецкого народа к Истине. Ибо немецкий народ находится в центре христианского Запада, и народ этот многочислен, силен и предприимчив. Находясь в центре, он всегда будет иметь возможность или, будучи сам отравлен, отравить весь мир, или, будучи сам излечен, излечить всех.
Когда по милости Спасителя моего предстану пред ликом Его, я буду молиться не только за свой крестоносный народ, но и за народ немецкий, чтобы Он вас преобразил, воскресил и спас.
Спаситель мой, господа судьи, воскресил меня из мертвых только для того, чтобы я вам это все сказал. А теперь пожалуйста, вершите либо волю Божью, либо волю вашу, как вам будет угодно.

* * *
Закончив свое последнее слово, Спас Спасович поклонился судьям и выпрямился, как победитель, который выиграл битву. Лицо его озарилось необычным сиянием, как некогда воссиял лик архидиакона Стефана. Его существо переполнило все помещение суда, и казалось, будто только он один здесь, а все остальное — лишь его тень. Своими ясными очами он словно прожектором высвечивал лица судей, которые, потупив взгляд, один за другим склоняли головы к земле.

Приговор.

После того, как Спаса вывели из зала, между судьями вспыхнул желчный спор о виновности обвиняемого. Председатель и двое судей считали, что Спасович не виновен в том деле, за которое его привлекли к ответственности, и его необходимо освободить. А гестаповец, судебный обвинитель и адъютанты (которые фактически не имели права голоса) тряслись от злобы и громогласно, заглушая всех, требовали смертного приговора. Спор перешел в ссору, затянувшуюся до рассвета. И уже когда рассвело, когда завыла сирена воздушного налета американской авиации, был вынесен приговор, которым обвиняемый Спас Спасович был признан невиновным, но вместе с тем был перемещен в другой концентрационный лагерь сербских узников.

Развязка.

В тот самый день доктор Адлер был вызван в Берлин. Там он внезапно умер неизвестно от чего. Перед смертью он успел передать своей жене некий бумажный сверток. В том свертке был и протокол судебного заседания по делу Спаса Спасовича. Он сказал своей супруге: «Здесь правда о самом дорогом человеке, которого я имел счастье встретить в своей жизни». Это его подлинные слова. Господин Адлер распорядился передать этот протокол после завершения войны какому-либо сербу, другу Спаса.
Дальнейшая судьба капитана Спаса Спасовича покрыта тайной. Некоторые утверждали, что его убил тот самый свирепый гестаповец; другие говорили, что он дожил до 1945 года и вернулся в горы Сербии, чтобы продолжить борьбу за свободу своего народа. Однако есть мнение, что он принял постриг и, как монах, живет в каком-то монастыре.
Но как бы то ни было, известно, что ни смерть, ни люди не имеют власти над Спасом Спасовичем.

Е. Поселянин. Таинственная ночь.

Москва успокаивается, готовясь к светлой заутрене. Заперты лавки,
вышел и спрятался в домах весь народ. Кое-где редко-редко слышен звук колеса, и на притихающий город, на его «семь холмов» спускается та невыразимая таинственная ночь, которая принесла миру обновление. Тихо-тихо все над Москвой под надвигающимися крылами этой ночи. Заперты еще церкви, не горят вокруг них огни. И прежде чем встрепенется живая земная Москва, раньше ее навстречу Воскресающему Христу поднимается другая, вековечная Москва.
Из запертых соборов, из окрестных монастырей поднимаются нетленные создатели Москвы.
И прежде всех из своей раки в Даниловском монастыре поднимается святой благоверный князь Даниил Александрович Московский.
Тихо проходит он, покрытый схимой, смиренной поступью инока по пустынным улицам Замоскворечья, переходит мосты и вступает в Кремль. Молится на золоченные им соборы Спас на Бору и Архангельский, и широко невидимою рукою отворяются перед храмосоздателем двери этого собора.
«Здравствуйте вы, — говорит он, вступая в усыпальницу потомков, — благоверные великие князья Московские, здравствуйте вы, цари великие, Большая и Малая Россия царств Казанского, Сибирского, Астраханского и иных земель обладатели».
И на зов князя-схимника отверзаются древние гробы. Встает со светлым лицом его сын, Иоанн Даниил Калита. Встает тем же милостивым, нищелюбивым.
Встает сын Калиты Иоанн Иоаннович Кроткий и внук высокопарящий Димитрий Иоаннович Донской и иные князья: Василий, и державные суровые Иоанны, и благочестивый Феодор, и восьмилетний мученик царевич Димитрий.
Все они встают из гробов под схимами, покрывающими их светлые великокняжеские и царские золотые одежды и венцы, и молча приветствуют друг друга поклонами, собираясь вокруг своего прародителя и первоначальника Москвы — Даниила.
И когда все они соберутся, выступает их сонм из северных, открывающихся пред ними настежь дверей и идет к южным вратам собора Успенского.
«Повели, княже», — тихо говорят они, дойдя до врат.
Святой Даниил делает на дверях широкое крестное знамение, и тогда сами собой отверзаются врата святилища русского народа.
Медленно вступают князья под высокие своды. Тихо-тихо все там. безстрастные огни лампад озаряют лики чудотворных икон: Владимирской, столько раз спасавшей Москву в час конечной гибели; Всемилостивого Спаса из Византии; Благовещения, источившей когда-то миро и сохранившей Устюг; храмовой Успенской; Смоленской...
Горят огни над раками великих святителей, и тихо-тихо все в воздухе, где раздавалось столько молитв, вместилось столько событий...
И стоят безмолвно князья, уйдя в прошлое, переживая вновь все то, что видели здесь сами, о чем слышали рассказы.
Вспоминает святой Даниил, как шумел при нем густой бор и на зеленой стене его весело белели срубы двух первых воздвигнутых им церквей, и как у подошвы Кремлевского холма под шепот многоводной тогда Московской волны он молился о селении Москве, прося Творца благословить и взыскать любимое им место. «Велик еси, Господи, — шепчут губы схимника, а слезы падают на каменные плиты пола. — Велик еси, Господи, и чудны дела Твоя!»
А рядом с ним ушел в думы Калита. Он видит себя коленопреклоненным пред святителем Петром и вновь слышит его вещее слово: «Если ты, чадо, воздвигнешь здесь храм достойный Богоматери, то прославишься больше всех иных князей и род твой возвеличится, кости мои останутся в сем граде, святители захотят обитать в нем, и руки его взыдут на плеща врагов наших».
Видит он день закладки собора и прозорливым взором, которому не мешают высокие каменные стены, оглянув Русское царство на север и на юг, восток и запад, шепчет Калита за отцом: «Велик еси, Господи, и чудны дела Твоя».
А Дмитрий видит себя малым отроком.
Идет служба, за молебном над гробом святителя Петра сама собой загорается свеча. Его пестун, митрополит Алексий, отправляется в Орду к Тайдуле... Потом видит себя взрослым. Там, на площади, теснится за ратью рать.
Слышатся приветственные клики ратников всех городов, ополчившихся на татар, и князь повторяет себе имена городов: Ростов, Белозерск, Ярославль, Владимир, Суздаль, Переяславль, Кострома, Муром, Дмитров, Можайск, Углич, Серпухов, Москва. Он молится опять Богу сил, Богу правды, и опять сердце сжимается надеждой и тревогой... А солнце ласково светит над безчисленным ополчением, первым ополчением объединенной земли Русской...
Вспоминает Василий, как отверг он здесь громогласно, всенародно братанье с Римской ересью, когда изменник Исидор помянул Римского папу, и снова разгорается грудь князя святой ревностью за родную веру...
Иоанн III торжествует опять падение ига, видит свой двуглавый орел-герб, а внук его вновь переживает все великие и грозные тяжкие дни, когда торжествовала и изнемогала здесь его душа, страдающая и бурная.
В страхе не смеет Иоанн взглянуть на близкую раку Филиппа: «Помилуй мя, Боже, — шепчет он... — не вниди в суд с рабом Твоим!» — но твердо, как и прежде, повторяет он пред боярами: «Мы, Царь и Великий Князь всея Руси, по Божьему изволению, а не по многомятежному хотению и как Царь Самодержец назовется, аще сам строит землю. Не боярами и вельможами, а Царем должна правиться земля, а жаловать своих холопов вольны Мы и казнить их вольны же. Все Божественные Писания заповедуют, яко не подобает противиться чадам отцу и подданным Царю, кроме веры...»
Стоят князья и цари, ушедши в свои мысли, и сонм их оживших теней не нарушает торжественного молчания собора. Долго, долго стоят они, погрузясь каждый в свое прошлое... И наконец говорит благоверный Даниил, обращаясь лицом к образу Всемилостивого Спаса: «Господу помолимся!» — «Господи, помилуй!» — откликаются все князья и цари и тихо делают земной поклон.
— Пресвятая Богородица, спаси нас! — произносит еще Даниил.
— Владычице, спаси землю Русскую! — откликаются князья и цари и опять неслышно творят земной поклон пред чудотворной иконой Владимирской. «Святители Московские, молите Бога спастися земле православных!» — повторяют они.
И в эту минуту начинается тихая, колыхающаяся под сводами собора неземная песнь. То ангелы поют хвалу дивным чудотворцам, первопрестольникам Руси.
Льются сладкие звуки в тишине собора: «Истиннии хранители Апостольских преданий, столпи непоколебимии, православия наставницы...»
И вот отверзаются раки.
Встает с пророческим взором утрудившийся подвигами Петр, встают учительные Феогност, Фотий и Киприан, встают строгий Иона, и безстрашный Филипп, и непреклонный Гермоген.
И встав во всей красе святительских облачений, они, отдав друг другу поклон, тихо проходят к иконе Владимирской и лобызают ее; опираясь на посохи, они сходят с солеи к ожидающим князьям.
С усердием кланяются им князья и цари, а они, воздев руки, осеняют их святительским благословением.
«Здравствуйте вы, — говорит святый Даниил, — великие святители Московские, здравствуйте, печальники Русского народа, верные ходатаи за Русскую землю пред престолом Божиим!»
И принимают государи благословение святителей.
«Время пению и молитве час!» — говорит Калита Петру Митрополиту, и святитель осеняет воздух благословением. Тогда начинается призывный звон.
И на этот звон со всех сторон поднимается подспудная прошлая Москва.
Встает весь до одного прежде почивший люд московский. Митрополиты и чернецы, бояре и смерды, гости и слуги, дети и старики.
Встают сильные и убогие, праведные и грешные, поднимается вся Москва,
сколько ее было с той поры, как она стала есть.
И гудит, гудит протяжно, неслышный земным людям колокол. Встает, поднимается, собирается незримая многонародная прежде почившая Москва.
В блестящих ризах, в горящем огнями соборе, вокруг чудотворцев Московских и князей стоит сила клира: епископы, священство, иноческий чин, сладкогласные певцы.
И осенив крестным знамением обеими руками и на все четыре стороны, произносит святитель Петр: «С миром изыдем». Он идет первым, выше патриархов. Другие святители несут икону Владимирскую и прочие иконы, за ними священство в сияющих ризах с иконами, Евангелиями, крестами, пасхальными светильниками, разубранными цветами. Из кадильниц расплываются светлые струи благоуханного дыма. Тяжелые хоругви густо звенят золотыми привесками, безчисленные свечи ярко теплятся в неподвижном воздухе ночи. С весеннего неба весело мигают чистые звезды, и все в этом незримом крестном ходе еще краше, еще светлей, чем в зримых славных московских ходах.
Из Чудова монастыря навстречу выходит окруженный клиром величавый, мудрый митрополит Алексий и присоединяется к святителям.
Великий князь Димитрий спешит за благословением к своему пестуну.
Из Вознесенского монастыря выходят великие княгини, княжны, царицы и царевны Московские и впереди всех скорбная милосердная супруга Донского, преподобная инокиня Евфросиния. Она идет, и народ Московский теснится к ней, помня ее неустанную милостыню, а сейчас позади нее идет единоравная ей царица Анастасия Романовна.
Ход выступает из Спасских ворот к Лобному месту и на Лобном месте устанавливаются святители и князья.
А кто эти трое стоят в рубищах, странного вида? И отчего с таким благоволением смотрят на них святители? Это присоединились к чудотворцам Москвы Василий Блаженный и Иоанн Блаженный, вышедший из ближнего Покровского собора, и Максим юродивый, пришедший из приютившего его храма на Варварке.
Вот она вся небесная Москва!
Но кого еще ждут они? Слышен гул в народе, весь священный собор сосредоточенно готовится совершить великий поклон.
В проходе, оставленном на Красной площади, раздается быстрый топот, и у самого Лобного места появляется великий всадник на белом коне.
— «Солнце» земли Русской, «солнце» земли русской, — звучит в народе, — благоверный Александр!..
То с далекого приморья явился взглянуть на удел младшего из сыновей своих святый благоверный князь Александр Ярославич Невский.
И пока сходит с коня наземь благоверный Александр, им полны думы всех предстоящих.
Вот он, вождь безвременья, утиравший слезы народа в самые безотрадные годы, веривший в Русь униженную, полоненную, как не верили в нее другие во дни ее счастья.
Вот богатырь, в самом иге сберегший Русь от шведов и немцев. Как иссечены его шлем и латы в двадцати битвах! Как зазубрен его тяжелый меч! Но печать неисцельной скорби у него на челе. Вспоминает он мольбы свои пред ханом за народ Русский. Суровы становятся лица собравшихся строителей земли Русской, грустная дума видна в их взоре, но непомернее всех скорбь Александра, мученика за землю Русскую. Скорбно ждет он, скрестив руки на богатырской груди, и безмолвно, с великой любовью взирает на собор Московских чудотворцев, на эту красу Русской земли. Какая правда в очах, какая любовь в этой самой безпредельной скорби!..
И знают все: любо здесь князю, утешает его этот город, сломивший темную силу, и неслышно шепчут уста Александра благословения престольному граду Москве.
Медленно ступает на помост Александр. Его взор останавливается на иконе Владимирской. Поник пред знакомой святыней Александр головой, снял шлем и замер в молитве. Помолился за родную Русь.
Молча взирал собор святых на молитвы князя. И в той молитве лицо его просветилось, как солнце. Он кончил.
Трижды воздал ему поклон священный собор и в третий раз произнес: «Радуйся, святый благоверный княже Александре!» И понеслось это слово по всей многонародной Москве: «Радуйся, святый благоверный княже Александре, радуйся, Солнце земли Русской».
Князь встал в ряды чудотворцев Московских, справа от благоверного Даниила. И все ждут опять.
Но не князя, не святителя ждут они. Они ждут все верховного русского человека, и он приходит не в княжеских одеждах, не в святительских ризах.
С севера повеяла тихая прохлада, почуялось дуновение великой святыни, показался величавый старец.
Небесным огнем горят прозорливые очи, пред которыми обнажены судьбы Русского царства.
Весь образ дышит нездешней силой, но в этой силе крепость и тихость...
Он идет в убогой одежде, с обнаженной головой, а рядом другой инок со святой водой и кропилом. Народ опускается на колени пред проходящим старцем, и вслед за народом преклонились пред ним все князья и весь клир. Стоят одни святители. И он приблизился.
Низко, низко поклонились святители иноку-старцу, и раздается их привет: «Радуйся, Богоносный отче Сергие; радуйся, игумене земли Русской!»
Из ряда коленопреклоненных князей возвысился голос великого князя Димитрия.
Он говорит: «Вся Богопросвещенная Россия, твоими милостями исполненная и чудесами облагодетельствованная, исповедует тя быти своего заступника и покровителя».
Громко выговорил он это исповедание, и с горячею мольбой продолжают другие князья: «Яви древнии милости твоя и их же отцем спомоществовал еси, не остави и чад их, стопами их к тебе шествующих».
И переходит в народе из уст в уста эта мольба великому старцу.
Воздал всем поклон Преподобный Сергий и упал ниц пред иконою Владимирской: приник к ней челом и молился...
Пречистый лик озарился улыбкой, и Богоматерь склонила на Своегоизбранника взор благостыни. А старец встал и пошел с учеником своим Никоном кропить святой водой и благословлять семь Московских холмов.
Сзади него идут в тихой беседе святитель Петр с благоверным князем Иоанном Калитой, и, как радостный рокот весенней волны, как надежный призыв, перекатывается в народе и отдается по всем сторонам широкой Москвы победное имя: «Сергий, Сергий!»
Освятив всю Москву, великий собор возвратился в Кремль и стал ждать...
Святой час уже наступил, и, когда земная Москва поднялась навстречу Воскресшему Христу и ждала Его в золотых огнями храмах, над этою зримою Москвой уже незримо стояла ополченная на молитву другая — небесная, вечная Москва.

Обновление иконы Воскресения Христова и 12 праздников. По рассказу последней оставшейся в живых очевидицы этого чуда.

Говоря об обновившейся иконе, нельзя не сказать прежде всего несколько слов об Алле Михайловне Томской, через которую эта икона была получена. А. М. давала в Париже уроки пения. Она была подругой юности матушки Мелании, вместе с ней училась в Петер­бурге на Бестужевских курсах, после 40 лет встретила ее вновь в эмиграции и снова близко с ней сошлась. В 1933 году матушка Мелания, тогда еще Екатерина Любимовна Лихачева, сняла верхний этаж церковного дома в Аньере и устроила там маленькое общежитие для старушек, за которыми ухаживала с помощью послушницы сестры Лидии. Со времени приезда матушки Мелании в Аньер Алла Михайловна стала верной прихожанкой Аньерского храма и духовной дочерью Владыки Мефодия, тогда еще иеромонаха, и часто живала в общежитии у матушки в одной комнате с ней и с сестрой Лидией. Весной 1935-го года Алла Михайловна принесла в Аньер совершенно почерневшую икону, покрытую царапинами и дырами от гвоздей, и сказала, что эту икону ей передал Николай Соломакин — ее ученик. Николай снимал комнату в одной французской семье и был там дружен с детьми. Войдя однажды в детскую, он увидал на полу какую-то доску, с которой дети играли, царапая ее и вбивая в нее гвозди. Николай понял по форме, что это была икона, и попросил ее ему отдать. Зная благочестие своей преподавательницы, Николай пришел к ней с этой иконой, говоря, что хотя нельзя узнать, что тут изображено, это, вероятно, икона, и даже старинная... Алла Михайловна принесла икону в Аньерскую церковь. Там Николай Николаевич Холодовский, художник-иконописец, долго ее рассматривал, сказал, что понять нельзя, что на ней написано, и рестав­рировать ее нельзя. Единственное, что он мог сказать, это то, что, вероятно, икона эта 17-го века, — это можно узнать по доске.
Алла Михайловна очень волновалась о судьбе этой иконы, и, чтоб ее успокоить и не соблазнять прихожан неведомым изображением, Владыка Мефодий решил по­местить икону в алтаре.
22-го декабря 1934-го года по старому стилю Екате­рина Любимовна была пострижена митрополитом Евлогием в мантию, с наречением имени Мелании, в честь преподобной Мелании Римляныни, празднуемой 31-го де­кабря. Около этого времени была закрыта обитель «Не­чаянной Радости», основанная матушкой Евгенией Митрофановой... И в Аньер приехали оттуда 3 сестры: мать Никодима, сестра Елена Кандаурова и сестра Мария Рытова. Мать Меланию тяготила жизнь на приходе, и она мечтала о создании монастыря. Осенью 1935-го года ей удалось снять в аренду усадьбу в Розэ-эн-Бри в 50 км от Парижа.
В начале октября она отправила туда Мануила Яков­левича Тихоновича, сестру Марию и сестру Лидию, чтоб привести в порядок очень запущенный дом, в котором никто не жил с 1900-го года. Следует рассказ сестры Ли­дии: «Мы втроем поселились в этом громадном доме. Там тогда не было ни электричества, ни плиты. Жили мы там совсем примитивно и приводили дом в порядок.
Надо сказать, что Мануил Яковлевич оказался бесценным че­ловеком. Ему тогда было под 60 лет, он недавно схоронил свою жену и очень по ней грустил. Я читала Псалтирь по его скончавшейся жене и с ним сдружилась в этот момент его большого горя. Когда он узнал, что мы собираемся уезжать из Аньера, то пришел ко мне и сказал: «Сестра Лидия, возьмите меня с собой, я вам буду полезен, я все умею делать». Матушка благословила взять его с собой. Человек этот оказался действительно бесценным. Он все чинил, все строил, так, например, кивот, в котором теперь находится
обновившаяся икона, он сделал. Он проводил электричество. Вся церковь в Розэ-эн-Бри им была оборудована, кадило, аналои и т. д. Матушка Мелания наезжала смотреть, как мы там справляемся, и предпо­лагалось, что старушки переедут, когда все будет обору­довано. Алла Михайловна тоже приезжала к нам время от времени и была самым близким и сочувственным дру­гом. В какой-то момент из Аньера нам прислали целый ряд икон, которые были лишними для Аньерской церкви и нужны для нашей новой обители. Между прочим, прислали и эту темную неведомую икону. Насколько у меня было сильно отталкивающее мистическое чувство к этой иконе, настолько у Аллы Михайловны было, наоборот, очень сильное мистическое преклонение перед ней. Я рассердилась, увидав эту икону, и сказала: «Ну, конечно, на Тебе Боже, что мне негоже». Думали, куда ее повесить, хотели над дверьми, но я решила, что нет, ибо не знаешь даже, на что лоб перекрестить. Тогда решили ее повесить на дальней стене, где она не особенно была видна.
Дело в том, что в этот же 1935 год, 20-го октября, Владыка Евлогий должен был освящать храм во имя Пресвятой Троицы в Озуар ля Фэриэр, на полпути между Парижем и нашим Розэ (т. е. в 25-ти км от нас), и было решено, что Владыка до обеда будет служить литургию с освящением храма в Озуар, а после обеда приедет к нам освятить и благословить нашу новоустроенную монашескую общину. Старушек тогда еще не было. Теперь жили в доме мы трое и матушка Мелания, которая тогда же приехала. Это освящение должно было быть в воскре­сенье 20-го октября в день св. муч. Сергия и Вакха. А накануне, 19-го октября, совершается память апостола Фомы. В этот день апостола Фомы все мы активно прини­мали участие в уборке дома, все приготовляли к освяще­нию и приезду Владыки. Первую комнату налево мы опре­делили как будущую церковь, а рядом с ней была комната матушки Me ланий. Никакого иконостаса еще тогда не было. Был камин, который собой представлял какой-то центр. На камин поставили лампадку и наши лучшие ико­ны. Я натирала паркет, который оказался старинным и удивительно красивым, и изнемогла от усталости. В этот день к вечеру приехала Алла Михайловна из Парижа и сразу: «А где моя икона?» — «Там, сбоку». — «Почему сбоку? Я хочу, чтобы перед ней горела лампадка». — «Как же лампадка, ведь на ней ничего не видать». — «Ты не понимаешь, это икона-мученица, на ней раны гвоздиные, как на Спасителе». — «Это очень возможно, но поскольку неизвестно, что на ней изображено, то нельзя перед ней молиться, так вот она сбоку и будет висеть, и никакой лампадки у ней не будет». Мы с ней страшно сцепились. Бедная матушка Мелания, такая мирная, между нами бегала и разнимала нас, ив конце концов обещала Алле Михайловне, чтоб ее успокоить, что «завтра утром мы все устроим, только не мучай сестру Лидию». Все пошли спать. Матушка спала одна внизу рядом с церковью, а мы все четверо на первом этаже.
Рано утром, часов в 6 или 7, Алла Михайловна спус­тилась вниз, и вдруг раздался крик, такой крик, которого я не забуду никогда: «Катя (она называла матушку так с юности и до самой смерти), Катя... икона обновилась!» Выскочила матушка. На этот крик сбежались мы все и были совершенно потрясены — икона действительно засияла!
Сразу стало понятно, что это икона двунадесятых праздников и Воскресения Христова. Это было до такой степени потрясающе, и особенно для меня, которая так сильно против этой иконы возражала. Накануне был день апостола Фомы и у меня было совершенно такое чувство: «Если не увижу, не вложу персты мои... никак не поверю». И Господь мне дал поверить тем, что я увидала. И надо сказать, что 40 лет прошло с момента этого чуда, и я никогда не могу спокойно это вспомнить. У меня было чувство своего глубокого недостоинства, такой сильной вины перед Богом, перед этой иконой, потому что я так активно с ней боролась. И вот сила иконы явилась мне в посрамление, а Алле Михайловне за ее постоянное упо­вание и веру.
Все остолбенели, смутились, и я — несчастная, по­срамленная. Икона тогда сияла, но еще не была такой, какой она стала впоследствии. Она в течение времени светлела, царапины покрывались, как сетью, золотом, и такое было ощущение, что она живет изнутри, что все постепенно заживает, как на теле. Уже тогда самый тонкий рисунок прояснился настолько, что можно было сосчитать волосики на хвосте у осла у входа Господня во Иерусалим.
Моментально мы икону сняли со своего места и по­ставили ее в центр на камин без всяких споров и сомнений. В 4 часа дня приехали из Озуар Владыка Евлогий, архи­мандрит Никон, тогда еще иеромонах Мефодий и отец Александр Чекан. Мы сначала с матушкой хотели освя­щать обитель в честь какого-нибудь праздника Пресвятой Богородицы, но когда рассказали Владыке о совершив­шемся чуде, то он решил, что явное Божие указание на то, чтоб обитель была Воскресения Христова, и указал праздновать 2 раза: частный праздник в день ее обновле­ния, т. е. 20-го октября, а храмовым праздником считать день обновления храма Воскресения в Иерусалиме, т. е. накануне Воздвижения Креста.
С тех пор икона продолжает жить, все больше сияя, просветляясь, наполняясь золотом.
Алла Михайловна скончалась первой 4-го марта 1942, Мануил Яковлевич 30-го апреля 1949 и через 3 дня, 3-го мая 1949, скончалась матушка Мелания. Сестра Мария скончалась в день Покрова 14-го октября 1961. Владыка Мефодий, который видел икону черную и потом просвет­левшую, скончался 13-го апреля 1974. Осталась я одна».
Этим заканчивается рассказ сестры Лидии, теперь монахини Феодосии в обители Покрова Пресвятой Бого­родицы в Бюси.
Дом в Розэ постепенно наполнился питомцами и был оборудован в старческий дом. Там ежедневно соверша­лись богослужения, и обновленная икона особенно чтилась. Перед ней горела неугасимая лампадка, и она постоянно была украшена свежими цветами. Как часто перед ней кто-то молится на коленях, со слезами.
В марте 1972-го года старческий дом был закрыт и обновленная икона торжественно вернулась на почетное место в Аньерскую церковь, где она хранится и чтится доселе.

Сергей Есенин.

Сохнет стаявшая глина,
На сугорьях гниль опенок.
Пляшет ветер по равнинам,
Рыжий ласковый осленок.

Пахнет вербой и смолою.
Синь то дремлет, то вздыхает.
У лесного аналоя
Воробей псалтырь читает.

Прошлогодний лист в овраге
Средь кустов — как ворох меди.
Кто-то в солнечной сермяге
На осленке рыжем едет.

Прядь волос нежней кудели,
Но лицо его туманно.
Никнут сосны, никнут ели
И кричат ему: «Осанна!»

Марина Цветаева.

Пасха в апреле.

Звон колокольный и яйца на блюде
Радостью душу согрели.
Что лучезарней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
Травку ласкают лучи, догорая,
С улицы фраз отголоски...
Тихо брожу от крыльца до сарая,
Меряю доски.
В небе, как зарево, вешняя зорька,
Волны пасхального звона...
Вот у соседей заплакал так горько
Звук граммофона,
Вторят ему бесконечно-уныло
Взвизги гармоники с кухни...
Многое было, ах, многое было...
Прошлое, рухни!
Нет, не помогут и яйца на блюде!
Поздно... Лучи догорели...
Что безнадежней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?

Сергей Есенин.

Чую радуницу Божью ...

Чую радуницу Божью —
Не напрасно я живу,
Поклоняюсь придорожью,
Припадаю на траву.

Между сосен, между елок,
Меж берез кудрявых бус,
Под венком, в кольце иголок,
Мне мерещится Исус.

Он зовет меня в дубровы,
Как во царствие небес,
И горит в парче лиловой
Облаками крытый лес.

Голубиный пух от Бога,
Словно огненный язык,
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик.

Льется пламя в бездну зренья,
В сердце радость детских снов,
Я поверил от рожденья
В Богородицын покров.

К. П. Победоносцев. Вербная суббота.

…Приходит вечер. Давно уже мальчик осаждал мать неотступными просьбами взять его в церковь, где, по ее же словам, всем так хорошо и весело, где все стоят с вербами и свечами, откуда все возвращаются, встретив Христа, с улыбкою и песнью. Что-то неведомое и таинственное представляется в храме юному воображению: как там должно быть хорошо и светло, как должно быть весело стоять вместе со всеми, держа в руке горящую свечку на длинной ветке. И вот, наконец, мать, после нескольких годов упорного отказа, решается взять с собою в церковь дитя свое. Боже мой — какая радость! "Мама, когда же зажгут свечки?" — спрашивает ребенок, и ждет не дождется желанной минуты. Вот, наконец, пришла она! Мать сама зажгла ему свечку, налепила на вербу и дала ему в руки, и стоит он первое время в каком-то смущении, но в то же время гордый тем, что и он, так же как и все большие, стоит со свечой, и сердце прыгает от волнения. "Молись, — шепчет ему мать, — Христос идет". Таинственный трепет ожидания впервые нападает на душу, и точно кажется ребенку, что здесь Христос, о Котором так много говорила ему мать еще нынешним утром, и он видит перед собою картину из большой своей книги, как шествует Христос, сидя на осляти, посреди народа, столпившегося на улице, облепившего заборы и кровли, как стелют Ему по дороге ковры и одежды, как матери подносят Ему детей, и дети кричат Ему: "Осанна!" И долго после того чудится ребенку торжественная картина, когда на другой день играет он принесенною из церкви вербою и лепит фигуры из своей свечки. И на другой год, едва подходит весна, он уже нетерпеливо спрашивает у матери: скоро ли вербы? скоро ли вербы? скоро ли вербы? скоро ли пойдем и зажжем опять свечки?

…Счастлив тот, на ком хоть отблеск этого детского чувства отражается поздней порою жизни в церковном празднике Вербного Воскресенья…

Пасхальная ночь в БАИМе.

БАИМ - инвалидный лагерь Мариинских лагерей. 1946 год. Пишет Тамара Павловна Милютина в своих воспоминаниях " Люди моей жизни ", изданных в Тарту в 1997 году, совсем немного об этой пасхальной ночи.
" Конвоиры явно тяготились возложенной на них обязанностью сидеть до часу ночи в бараке и следить, чтобы не было богослужения ( это в женском инвалидном бараке! ). Им хотелось спасть, а может, тоже где - нибудь попраздновать. Женщины, по возможности нарядные, хотели спеть пасхальные песнопения, похристосоваться друг с другом, почувствовать праздник. Никто не ложился спать, хотя давно был отбой. Обе стороны были настроенны решительно. Спасла положение Мария Л. Она поговорила по - дружески с конвоиром, поручилась за порядок в бараке. Никакого отношения к религии она не имела, но уважала человека в человеке. Конвоир ушел, женщины запели. Мария Л. стояла у дверей барака на тот случай если придет начальство, но никто не помешал ".