"Мама, а если царь Ирод убьет младенца Иисуса Христа,
то взрослый Иисус Христос его накажет".

"Мама, а Иисус Христос, если бы и не умер,
все равно бы воскрес".

Глава 1. До исповеди

Приход нашего храма, расположенного в дальнем пригороде огромного города, небольшой, и семьи, в основном матери с детьми, каждое воскресенье и праздник встречаемые у обедни, очень и очень заметны. Не сразу, то есть не с 1985 года, когда это стало возможным, появились христианские семьи в русских храмах. Они стали заметны лишь где-то на рубеже 80—90-х годов, когда тело Церкви начало наконец принимать более понятную для глаз форму. Однако и тогда, когда выступили на передний план из ее недр редкие (даже не знаю, с какой драгоценностью их сопоставить) группки детей, сестер и братьев, во главе с благочестивой матерью-христианкой, это было удивительно до крайности. За ними наблюдали и, думаю, часто не вполне доброжелательно.

Среди таких недоброжелателей, надо признаться, была и я. Ведь для того, чтобы понять эти семьи, нужно отказаться от многих привычных педагогических убеждений, которые мы, похоже, всосали с молоком матери. Ну зачем, скажите, мучить детей, таская их каждое воскресенье (да еще и в праздники) в церковь? Мало ли какие формы отдыха и развлечения необходимы ребенку после трудовой недели! Да вы посмотрите на этих бедных детей! Как они стоят, сидят, а порой и лежат в храме? По их позам видно, что им очень тяжелы эти стояния и сидения в церкви. Уж ребенок бедненький, и так-то сядет, и эдак, и на четвереньках постоит рядом с коленопреклоненной мамашей, и прислонившись к стенке, и в какой-то жалкой позе, с грустными глазками растянется наконец на ступеньках под иконой... А один мальчик, я сама видела, заснул, стоя на коленях перед алтарем во время чтения коленопреклонных молитв на Троицу: постоял-постоял, сладко посапывая, да и повалился на руки своей бабушки.

К чему все эти детские мучения? Ребенку тяжело пребывать в неподвижности и праздности. Следует добавить соображения и такого рода: некоторые сторонние наблюдатели замечают за детками в церкви недостаток живости, предполагают в них малую активность, им неприятна детская покорность (с их точки зрения излишняя) материнскому взгляду или жесту. Целый букет родительских предрассудков выражается в неприязненном разглядывании некоторыми взрослыми детей в церкви. Стоило бы каждый из них подвергнуть критическому рассмотрению, однако вряд ли эта критика переубедит тех, кто предание человеческое ставит выше заповедей Божиих. Не дано мне писать для них. Эта книга написана для тех, кто, упорно преодолевая всяческое сопротивление как в своей личной судьбе, так и в общественном мнении, водит и водит своих деток в церковь, ища тем самым исполнить закон Божий. Хотелось бы рассказать, не скрывая, о своих ошибках и огрехах, о своем отчаянии, ведь процесс воцерковления семьи чрезвычайно сложен, и многих, кто еще только вступает на этот путь, мне хотелось бы подбодрить своим вовсе не блестящим примером.

Вот я, круглая невежда и неумейка, привела своих детей в храм. Что мне делать? Ведь ничегошеньки-то я не знаю. За праздничной иконой проходить нельзя, а я с детками именно этим путем и прошествовала с левой половины церкви на правую к кучке собравшихся для причастия прихожан. Мне объясняют, напоминают, одергивают, и самолюбие, как костер, пылает в моей душе. Однако уже тогда для укрощения этой самолюбивой дрожи я нашла врачующую формулу: "Простите ради Бога". Добрые люди, имена и лица которых я уже и забыла, объяснили мне со временем многое из того, как должно вести себя в храме.

События этого первого года нашей церковной жизни мне, признаться, хотелось бы забыть навсегда, но я не позволяю себе этого сделать: память о тех днях заставляет меня более снисходительно и по-доброму смотреть на растрепанных и растерянных мамаш, оказавшихся после крещения со своим ребенком на руках пред Святой чашей. Я помню, как много раз я уносила-уводила своих детей из церкви, не дождавшись целования креста. Однажды меня остановила в притворе женщина и молча, с осуждением в глазах, выслушала мои сбивчивые объяснения: "Дети капризничают... плачут... есть хотят... В другой раз поцелую". И надо признаться, что я была тогда уверена в своей правоте.

Я и мои сыновья и по сей день очень далеки от совершенства. Однако теперь, если я и иду на какие-то отклонения от того, как должно поступать в храме христианам, и маленьким и большим, я всегда стараюсь взвесить, действительно ли это делается мной по причине нашей немощи. Не от пренебрежения ли к святому месту? Не от своеволия ли: дескать, это я исполню, а это оценю как предрассудок или проявление фанатизма? Я еще терплю, когда детки сразу после причастия тягают потихоньку из моего кармана конфетки, но стараюсь, чтобы это не было заметно, дабы не принял кто-либо из прихожан эту нашу слабость за образец поведения. Прости, Господи, меня, грешную!

В тот первый год нашей церковной жизни, когда старшему шел четвертый, а младшему второй год, я саму себя, такую неумелую и неуклюжую, утешала строчкой из любимого мною некрасовского "Школьника": "Знай работай, да не трусь". Дал Бог алчбу — даст и пищу. Довольно скоро хождения в церковь с детьми превратились для меня в своего рода испытания, иногда просто-таки муку. Дети мои от рождения наделены нравом веселым, живым. Есть ведь такие девочки, а иногда и мальчики, которые, растопырив глазенки, подолгу могут пребывать в неподвижности. Они робеют при виде чужих и незнакомых. Благочинность у них как будто в крови. Таких деток, думаю, проще приучить к церкви, хотя, наверное, и здесь есть свои, неведомые мне, сложности. Мои неугомонные, любознательные проныры делали наши походы в церковь сплошным для меня позором.

Например, что для ребенка может быть интереснее многосвечника, который к тому же и крутится? А возможность зажечь погасшую на нем лампадку? Возиться с масляным фитильком, выпачкав при этом ладошки, а потом эти ладошки, пока мама не видит, о штаны или о пальто вытереть — как хорошо! А еще есть церковные кружки, в которые так звонко падают монетки, — одна за другой, одна за другой. Можно почистить от наплывов подсвечник или, присев на корточки, взять из стоящей на полу плошки остатки свечек и мять их, мять, выделывая незамысловатые фигурки. Однако есть в церкви и очень строгие бабушки, которые могут не разрешить это делать и порой совершенно непонятно почему. Однажды я решилась задать этот вопрос почтенной даме в церковном киоске, в очередной раз пристыдившей меня ("Что за дети пошли..."), и услышала ответ, как мне показалось, не по существу:

—Мои дети так себя не вели.

—Ну, а в церкви-то как они себя вели? А-а, никак? Вот и не судите строго, раз эти сложности вам неведомы, — захотелось сказать мне, но я, слава Богу, промолчала.

Моя ужасная материнская неловкость и неумелость, с которой я столкнулась в ту пору своей жизни, к счастью, не принудила меня отступиться. Борьба с собственным невежеством, предрассудками и греховными привычками требует прежде всего со стороны характера человека упорства, а порой и просто упрямства: нет, ни за что на свете не отступлюсь и не отдам найденную мной драгоценную жемчужину! Это тем более необходимо, если в семье некому поддержать тебя и ты сам с усам и творишь, не находя ни в ком из домашних сочувствия, "все новое". Ради чего? Уж это я теперь знаю. "Царствие Божие отныне силою берется".

Что было мне делать с природной живостью моих детей? В церкви я уже навидалась строгих и, как правило, только начинающих или случайных мамаш, с ходу вталкивающих своих детей в жесткие рамки по-взрослому благочестивого поведения: не шуми, не ходи, не разговаривай, не спрашивай. Правильно ли это? Оставим в стороне те случаи, когда ребенка, чересчур резвого и даже наглого, следует решительно и строго призвать к порядку. Я не о том. Детская резвость и живость, вся целиком, должна ли быть отнесена к той "буести юности", от которой мы отрекаемся в молебне перед началом учения? Думаю, нет. Живость моих детей, их жизнерадостность и открытость в общении с чужими людьми я, человек по натуре очень застенчивый, отношу к дарам, которые в них по милости Божией и которые нужно лелеять изо всех сил. Это им, думаю, очень понадобится в их будущей мужской жизни. Свои педагогические задачи я сформулировала как своего рода программу-максимум и программу-минимум (остаточные формулы былого политического образования людей моего поколения). Цель первой — воспитать моих детей как православных христиан, которые, когда придут искушения и лихолетье, не отступятся от Церкви святой, как их отцы, деды и прадеды. Цель второй я выражаю такими словами: хочу, чтобы мои будущие невестки были счастливы — так же как счастлива я с отцом моих детей. Мои мальчики должны вырасти мужчинами. Эта задача не проще первой. Особенно для меня — человека, наделенного большой силой воздействия на людей. Мой порок — властность, и это может поломать или искривить будущую мужскую стать моих пока еще малышей.

Я решила: ни одного резкого слова, ни одного категорического запрета, ни одного упрека и — упаси Боже! — ни одного слова о каком-либо наказании. Даже если во время крещенского водосвятия с грохотом падает под ручонками моих мальчишек церковная копилка, даже если церковная служительница, совершенно выведенная из себя их любознательностью, оттаскивает их за руки от многострадального подсвечника. Ох, как мне бывает стыдно, но я заставляю себя улыбаться своим детям, хотя дома уж давно бы нашлепала их, неслухов! Было время, когда я вздрагивала от каждого замечания, отпущенного моим детям кем-либо из прихожан. Теперь же я, истощив порой все свое терпение и ласку, стою и молитвенно призываю, чтобы кто-нибудь из окружающих построже приструнил моих мальчишек. Они сразу притихнут, и слава Богу, что вновь не я проявила решительную строгость. Что-то не ладится в моем религиозном воспитании, что-то не понимают и не принимают в свои души мои дети из того, что рассказываю им, и вот — любуйтесь, люди добрые, на наше позорище! Остается только молиться да терпеть. Да-да, прежде всякого воспитывающего делания терпеть в надежде получить от своих деток в другое время иной, добрый плод.

Надо, однако, признаться, что уже в самом начале нашего церковного пути я обнаружила, что пошла сама и повела детей своих по пути ложного благочестия. Заметив в церкви одну-две семьи с детками, исключительно красиво и вдумчиво исполняющими всю обрядовую сторону богослужения, я возжаждала быстро и сразу получить тот же результат. Я проявила напористость и страсть, пытаясь добиться от своего старшего сына того же. Однако мне пришлось отступить. Во-первых, преградой на моем пути встала его непоседливость, а во-вторых... Не то чтобы я так уж не в состоянии была объяснить своему сыну, зачем и почему нужно делать в церкви именно так, а не иначе. Мой любознательный и умненький Митюша как будто не смог найти во мне и самом себе какой-то важный ответ на какое-то исключительно важное для него "почему?". Целесообразность и связанность событий и действий богослужения не смогла поместиться в его пятилетней головке. Я поняла, что пытаюсь заставить его делать то, что он не понимает ни сердцем, ни умом. И я отступила. Видимо, не только его особость, но и специфика нашейсекуляризованной семьи делали обрядовую сторону церковного богослужения неподъемной ношей для моего старшего сына. Я отступила тогда из любви к нему. Уж лучше я буду терпеть упреки и поучения от старых людей в церкви (а они довольно часто позволяют мне посмотреть на нас как бы со стороны), чем давить и давить его волю, требуя беспрекословного подчинения моему материнскому авторитету.

Вообще родительское честолюбие — страшное и разрушительное чувство, могущее совершенно изувечить ребенка. Родители завидуют чужому: материальному благополучию, в котором купаются чужие дети, их одежде, игрушкам, пище, талантам, способностям, оценкам, дорогостоящим школам, репетиторам.... Я вот тогда позавидовала благочестивой христианской семье, в которой для моих глаз таится невыразимая красота, со страшной силой влекущая мою душу.

"Кто желает епископства, доброго желает", — писал апостол Павел. Но одно дело желание, а другое — завистливое стремление завладеть хотя бы в мыслях тем, что не дано тебе Богом, что не присвоил ты себе упорным трудом, что не укоренено глубоко в твоей жизни. Нет, не должно зависти овладевать чем-либо в твоей судьбе, а тем более в судьбе детей твоих. У каждого свой Божий дар и свой путь.

Сколько я видела целеустремленных и волевых мам, рядом с которыми вырастали безвольные и закомплексованные дети! Как сочетать свое родительское руководство и умную привычку вдруг, из чисто любовного инстинкта стушевываться перед собственным ребенком, давая выход самостоятельным проявлениям его разумной воли и душевных склонностей? Думаю, в душевном складе каждого ребенка есть некая врожденная красота или целесообразность, как бы замысел великого художника, Творца. А мы, воспитывая, начинаем уродовать, а иногда и искоренять то, что не нами было создано. Руководствуемся же при этом самыми пошлыми побуждениями: сделать свое дитя не хуже других, чтобы можно было им похвастаться да похвалиться перед знакомыми.

Между тем зачастую надо мудро перетерпеть, а порой и смириться перед тем, что имеется ныне налицо, угадать необходимость вот сейчас, сию минуту перетерпеть стыд за своего ребенка и не стремиться в мощном скачке перескочить через эту неприятность в недосягаемую прекрасную даль. Как вода по капле точит камень, так мать потихоньку, полегоньку, не спеша делает да делает свое дело, никогда не отчаиваясь, но — отмаливая, замаливая, вымаливая свое дитятко!

Так я, обнаружив, что многое в религиозном воспитании моих детей изошло из скрытого честолюбия, решила покончить с этим раз и навсегда. В церкви немало любопытствующих, наблюдающих глаз, однако ради них не стоит трудиться. Я постаралась усвоить для себя следующее правило: не показное благочестие должно быть главным для меня, а сердца моих детей и вера, растущая в них. Это серьезная и высокая задача, и ради этого стоит положить свою жизнь.

Что же должна я сделать в первую очередь, дабы помочь укорениться зернышку веры в сердцах своих детей? Прежде всего, решила я, необходимо помочь сложиться в них самому счастливому, самому благополучному образу Православной Церкви. Никаких отрицательных эмоций или тягостных воспоминаний о принуждении или скуке не должно возбуждать в моих детях упоминание о церкви. В связи с этим некоторое время и пребывание наше в церкви было значительно укорочено (благо, ребята еще не вошли тогда в исповеднический возраст), да и самые походы туда с ними, несмотря на собственное сердечное горение, были мной тогда строго ограничены (раз в две-три недели)...

Я, конечно же, знаю, как должно поступать христианке и какая радость — встретить воскресный или же иной праздничный день у всенощной! Знакома я и с теми, кто, отстояв со своими детьми длинную всенощную, приходят на следующий день к обедне. Люблю смотреть на лица детей перед Святой Чашей! Время для меня останавливается в эти минуты. Так почему же сама я до сих пор не встречаю любой воскресный, праздничный день там, где положено? Казалось бы, можно на этих страницах и избежать каких-либо, едва ли не дисциплинарных, объяснений, благо, их никто и не вынуждает. Однако я должна сказать об этом. Как голодный не может не обращать свой взор к хлебу насущному, так и я не могу не говорить о церкви, потому что не могу насытиться ею. И тянет меня туда, и тоскую я о ней, и постоянно сама перед собой пытаюсь оправдаться: почему же я не в церкви с детками своими в радостный праздничный день?

Тут нужно сделать оговорку, необходимую для объяснения особенностей воспитания детей в нашей семье. Наш брак с мужем — союз атеиста и христианки. Счастливо миновав период несогласий, запретов и некоторых на этой почве семейных настроений, мы научились уважать убеждения и чувства друг друга. Собственная боль учит понимать боль чужую, и отсюда проистекло мое сугубое внимание к известным в русской истории семьям, члены которых принадлежали к различным вероисповеданиям или же вообще один из них не веровал. Лишь тот, кто становился членом царствующего дома Романовых, менял веру, в которой был крещен (это была традиция, свято соблюдаемая в императорской семье со времен Екатерины Великой). Лютеранка Аврора Шернваль, знаменитая красавица пушкинского времени, дважды выходила замуж, и оба раза за православных (вторым ее мужем был А.Н. Карамзин, сын историка). На пиетистке был женат В.А. Жуковский, правда, в конце его жизни жена, в отличие от Карамзиной, приняла Православие. В.И. Даль, женатый вторым браком на православной, перешел из лютеранства в Православие в самом конце своей долгой жизни. Гр. Ф.А. Толстой, отец А.Ф. Закревской, более всего известной по посвященным ей стихам Баратынского и Пушкина, был женат на староверке.

Долгое время я считала, что в старой русской жизни практически не встречались брачные пары, объединяющие людей католического и православного вероисповеданий. На память приходили лишь ужасы, связанные с обращением в католичество женщин в семействах гр. Д.П. Бутурлина и гр. Ф.В. Ростопчина. История этих семейств была трагичной: болезни, сумасшествие и даже смерти становились следствием такого обращения. Подобные семейные трагедии, по-видимому, имел в виду и Достоевский, когда в финале своего романа "Идиот" представил последствия замужества Аглаи Епанчиной (она вышла замуж за поляка, католика). Аглая становится католичкой и страшно болезненно для семьи Епанчиных рвет с ними все связи...

И все-таки не были трагически несчастливыми в русской жизни XIX века и браки людей, из которых один (или одна) лишь формально принадлежали к какому-либо вероисповеданию. Кроткая и набожная мать — с одной стороны, а с другой — достойный всяческого уважения отец, равнодушный к вопросам веры, — вот схема многих не только русских романов, повестей, воспоминаний. Впрочем, возможны здесь и другие примеры, не столь радужные. Вспомним хотя бы глубокое огорчение по поводу неверия своего мужа, Л.Н. Толстого, выраженное на страницах дневника С.А. Толстой, которая обладала глубоким религиозным чувством. А ведь эта трещинка разделила в яснополянском доме не только их, но и детей! Наиболее глубоко и удивительно проницательно проанализировал внутренний, скрытый от глаз трагизм союза двух людей, не согласных между собой в вопросах веры, священник П. Флоренский. Его мать принадлежала армяно-григорианской церкви, отец был православным. Невоцерковленность этой семьи, получившей свое основание в горячей любви отца и матери, сказалась впоследствии в не лишенном горечи сознании недостижимости того счастья, к которому они стремились.

В чем же причина той легкости, с которой уживались в прошлом в русской семье столь разнородные элементы? Несомненно, причина этого коренится в особом свойстве старой русской жизни — веротерпимости, уважении к личности и сердцу человека любой веры. Но была и еще одна черта той жизни, которая делала возможным существование верующих и неверующих, православных и инославных в одной семье: простор. Худо-бедно, но не одна же или две небольших комнаты, а побольше! В спальне матери — иконостас и лампадка, в кабинете отца — книги. В столовой — красный угол: хочешь — перекрестись перед трапезой, а нет — садись за стол так. Постишься ты — готовь себе постный обед, мужу — скоромное. Ощущение простора, выбора давала и привычка (пусть и просто привычка!) к иконам в комнатах, к церковному годовому календарю. Праздничный день для тебя не праздник — так ты просто отдохни, другие же будут праздновать. Вся эта вариативность семейного бытия исчезает в современной тесной квартире (слава Тебе Господи, что хоть такая-то есть!), где и в Страстную Седмицу поет телевизор, где не найти порой места для утренней или вечерней молитвы, где и ребенок начинает постепенно впитывать в себя ощущение стесненности от глаз, не сочувствующих его поднятой в крестном знамении ручонке.

Что же делать? Начать войну? Пустить в ход язык, доказывая свою правоту и невозможность (ну хоть умри!) жить иначе? Нет, ни в коем случае! Уж лучше я смирюсь и приму все, как есть, а свою склонность к благочестию, которая не нравится моим домашним, укручу, как звук у телевизора. Если муж сердится на меня, будет ли добро в моем доме, в моей семье? Ведь есть то, над чем никто не властен в своем запрете, — мое сердце. Есть возможность уйти и затвориться в этой келье, приложив усилия к ее внутреннему устроению. Значит, и в религиозном воспитании моих детей я, в силу особенностей нашей семьи, сделаю упор на том, что мне доступно и отчасти скрыто от глаз окружающих, — это сердца моих детей.

Перед их глазами два любящих друг друга человека — отец и мать. Они, конечно, задумываются и уже задают вопросы о том, почему папа не ходит в церковь и верует ли он в Бога. Я очень надеюсь, что эти вопросы мои дети решат примерно так же, как решила их для себя я: не умаляя достоинства самого главного человека в семье — отца.

"Вот ты, — сказала я самой себе, — ходишь в церковь, а твой муж лучше тебя в тысячу раз". Хлоп! — и все сомнения относительно противопоставления "верующий — неверующий" я закрыла таким образом для себя навсегда. Лев Шестов писал, что нет у Бога большего дара для человека, нежели вера. А раз ею Бог не одарил человека, за что судить его? И могу ли я судить, если моим глазам, возможно, не дано разглядеть скрытое в сердце зернышко веры, еще не проросшее?

Какими вырастут мои дети? Чьему примеру последуют? Вот мои дети не перекрестились, садясь обедать, — я не напоминаю им об этом. Я знаю, что, когда они окажутся за столом с отцом, бабушкой или дедом, они не сделают этого из стеснения, даже если и вспомнят о необходимости крестного знамения перед принятием пищи. Но когда за обед вместе с ними сяду я, то непременно перекрещусь и кратко помолюсь, причем сделаю это так, чтобы мои дети это увидели и услышали. И они тут же с готовностью повторят это вслед за мной без всяких напоминаний. Итак, пусть видят и запоминают, чтобы, повзрослев, выбрать сознательно, как им поступать.

Я постоянно объясняю детям саму себя. Вот начинается пост — в моей семье он только для меня. О посте я рассказываю им на своем примере, повторяя вновь и вновь почти одно и то же: название поста, каким праздником он завершится, недели поста, что можно есть в течение его, а что нельзя... Дети слушают и, надо думать, запоминают, и я надеюсь, что это им припомнится в эпоху взрослой их жизни.

Рассказываю я им и о других вещах, которые они не могли сами непосредственно увидеть или услышать. Вот в Прощеное Воскресенье я иду к вечерне. По телевизору в это время как раз передают диснеевские мультики, которые мои сыновья, любя не все и очень избирательно (презрительные слова, неизменно отпускаемые по поводу этих американских поделок папой, сыграли свою роль), все-таки с нетерпением ждут. Я об этом знаю и поэтому звать с собой старшего сына не буду. Боюсь услышать отказ, а в случае своей настойчивости — увидеть заскучавшую и недовольную физиономию. Этого я всегда боюсь больше всего: услышать от детей "нет" в ответ на свое предложение пойти в церковь. Я знаю, что тут же, рядом раздастся чей-нибудь домашний голос:

—Не принуждай их: не хотят идти в церковь — не надо.

Этот голос я вычислила предположительно, но, благодаря своему хитроумию, не услышала его — слава Богу! — ни разу. И не потому что я скрываюсь — в нашей семье разного рода хитрости не приняты. Просто я каждый свой поход с детьми в церковь обдумываю со всех сторон: нет ли каких-нибудь ужасно занимательных для них дел, могущих увлечь в другую сторону. О своих же одиноких и таких отрадно отдохновенных часах, проведенных в храме, я рассказываю им сама, стараясь поделиться самым важным и понятным для них. Так и о Прощеном Воскресенье я расскажу детям вечером, перед сном.

К обедне, однако, я стараюсь водить детей не реже чем через две недели. Если дни их причастия отдаляются в силу каких-то обстоятельств тремя или, паче чаяния, четырьмя неделями, меня начинает глодать совесть, и я наконец, отбросив всякие расчеты, увлекаю их за собой в храм. На своем жизненном опыте я убедилась, что утренние часы перед выходом в церковь с детьми нужно освобождать от всяких домашних дел.

очень жаль, что в нашем храме не служится ранняя литургия. Ведь дети просыпаются рано, и в ожидании выхода из дома им порой приходится протомиться часа три, причем их постепенно начинает заметно донимать голод. (С четырех лет я постаралась приучить своего младшего сына ходить к причастию натощак, хотя знаю, что это не обязательно в отношении маленьких детей. У старшего так повелось лишь с пяти лет). Ребенку перенести его трудно, поэтому надо постараться облегчить его положение. Когда на кухне загремят посудой и начнется завтрак, лучше всего посадить детей рядом с собой на диван и занять их интересной книжкой. А то ведь может получиться и так: замешкаешься с каким-нибудь своим домашним делом, а малыш уже вот — стоит у стола и просит:

—Папа, дай мне кусочек колбаски.

Хватишься, начнешь умолять да упрашивать — но поздно. В ответ услышишь:

—Мама, я в следующий раз пойду к причастию, а сейчас я хочу кушать.

Был в нашей жизни момент, когда я пускалась даже на такие хитрости: готовила в день, когда дети идут к причастию, самый невкусный и самый нелюбимый ими завтрак. Чтобы не соблазнились...

Когда дети были совсем маленькими, я старалась наше с ними пребывание в храме не продлевать долее одного часа. В противном случае это становилось утомительно не только для детей, но и для меня и для всех окружающих. Когда я в ту пору шла с ними в храм, то знала: мне будет сегодня не до молитвы. Сосредоточиться некогда, да я и просто-напросто боялась углубиться в молитву: вдруг опять пропущу какое-нибудь действие своего младшего мальчугана и, как следствие, вновь получу внушение от очередной потревоженной бабушки. То, что в церкви маме с маленькими детками лучше всего находить какой-нибудь самый укромный, отдаленный уголок, я поняла, к сожалению, не сразу. Но и тогда уже у меня было множество уловок для переключения внимания моих непосед.

Посещение церкви начинается, конечно же, с покупки свеч, причем желательно, чтобы их было как можно больше и чтобы они подольше заняли моих детей. Свечи ставим перед иконами, которые поближе к притвору, — там меньше народу, и мы не так мешаем своим громким шепотом. Не один год ушел у меня на то, чтобы научить детей молиться после зажигания свечи:

—Перекрестись, наклони головку, скажи какую-нибудь из своих детских молитовок" (это "Господи помилуй", "Все святые, молите Бога о нас", "Пресвятая Богородица, спаси нас").

И сама я, приподнимая повыше малыша или придерживая его руку со свечой, молюсь про себя: "Прими, Мати Божия, молитву моего сына".

Но вот свечи иссякли. Я усаживаю ребятишек рядышком на скамейку, а сама встаю к ним поплотнее, чтобы вовремя пресечь болтание ножек и вначале такое невинное, чисто дружеское их взаимное попинывание. Прошло пять минут. Маленькому уже надоела неподвижность, да и старший в первый раз (он это сделает еще раз десять) спросил меня тихо: "Мама, а скоро причастие?". Тогда я беру маленького на колени, а старший прижимается ко мне (изменил позу — уже облегчение). Вскоре малыш слезает с колен, да и старшему хочется просто постоять. Но тут запели "Херувимскую", и я встаюна колени. Готовность, с которой это вслед за мной мои сыновья, вовсе не означает, что они будут пребывать в такой позе вплоть до окончания пения. Через минутку благоговейного стояния старший начинает ерзать коленями по полу, упираясь в него руками (своего рода физкультура), а младший уже лежит — так ему удобнее. Я, заметив такое бесчинство, тут же встаю с колен и крепко беру их за руки. И все-таки маленькому уже хочется размять ножки — благо, около киосков он уже заметил парочку веселых физиономий. Начались хождения — теперь нужен глаз да глаз. В нужный момент на помощь приходят монетки, как всегда, заранее припасенные в моих карманах. Наконец и с ними покончено. Что бы еще поделать? — бегают по сторонам шустрые глазенки. Тут, однако, запели знакомую молитву, а это мои ребятишки ужасно как любят. И вот мы вместе поем "Верую", а затем и "Отче наш" старательно подтягиваем. Попервоначалу пела я, низко наклоняясь к ним, чтобы дети прежде всего видели и слышали меня. Примерно через два года с момента начала таких вокальных упражнений дети научились петь без меня, причем делали это сами, в какой бы части церкви не застало их "Верую" и "Отче наш".

Но вернемся в тот непростой для меня день, когда дети были совсем малы. Вот прошли бабушки с блюдами для пожертвований. Митя и Ваня, наклоняя головки, кладут туда денежки. Ушли бабушки, пожелав нам спасения... И вдруг на противоположной скамье проглянула общая Митина и Ванина приятельница, притихшая в непривычной для нее обстановке. Осторожно обходя молящихся людей, переходим всей оравой туда. Дети усаживаются рядышком, и начинается их беседа. Ее интересно послушать, поскольку у моего старшего мальчика давно уже проклюнулись какие-то неожиданные миссионерские наклонности.

Когда ему было пять лет, я частенько отпускала его погулять с одним мальчиком и его мамой. Однажды у меня с ней произошел довольно занимательный разговор.

—Почему ваш сын так много говорит о Боге?

Я ответила.

—Вы знаете, — доверительно сообщила мне она, — ваш Митя и раньше говорил на эту тему частенько, а теперь это идет сплошной полосой. Мой Коля даже запросился под воздействием этих разговоров окреститься.

—Так окрестите его! — воскликнула я радостно.

Мне приходилось слышать, как мой старший сын, сидя в самом дальнем углу церкви, за киоском, убедительно комментировал ход богослужения своей подружке, которую впервые увидел в храме. А однажды, когда он, уже семилетний, опоздал по моей вине к исповеди и стоял со своим приятелем в сторонке, дожидаясь, пока его младший брат изопьет положенную ему после причастия теплоту, вдруг подбежал ко мне, таща своего дружка за руку, и взволнованно закричал:

—Мама, вот он не верит, что в Чаше самая настоящая Кровь и самое настоящее Тело Иисуса Христа! Скажи ему ты!

Я посмотрела на замершее лицо мальчика и сказала ему:

— Да. Истинное Тело и истинная Кровь Господа.

Мальчик оторопело поглядел на меня и от удивления открыл рот. Я еще раз посмотрела на стол с теплотой и кусочками просфоры, на причастников, стоящих вокруг, и, вздохнув, закончила на этом свою проповедь — не время для долгих объяснений. А мой старшенький торжествующе посмотрел в глаза своему приятелю и сказал:

—Вот видишь!

Конечно, бывают у детей на церковной скамеечке и не столь идущие к месту разговоры, бывают они и громкими, бывают и веселыми, даже чересчур... Хорошо было бы в этот момент литургии постоять рядком в молчании, однако я сознаю, что добиться этого мне уже не удастся. Вот наконец начинают читать молитвы перед причастием, и я, взяв детей за руку, начинаю пробираться с ними вперед. Пробираемся мы к алтарю, поскольку стоять в ожидании Святой Чаши где-нибудь в другом месте (например, у праздничной иконы, куда, я знаю, придет второй священник) мои дети решительно не согласны: от праздничной иконы малышам плохо виден, по-видимому, чрезвычайно впечатляющий их момент — вынос Святой чаши.

Вот мы осторожно пробрались вперед, причем я, усталая, в очередной раз облегчила себе задачу: мы, не приложившись, миновали не только праздничную, но и храмовую икону (Господи, прости меня, грешную!). Остановившись, я, облегченно вздохнув и распрямившись, с чувством перекрестилась: настал наконец для меня момент отдохновения — сердечной молитвы. Старшему я шепнула:

—Вспомни все молитвы, которые знаешь.

Младшему говорить это я не решаюсь, поскольку он еще не умеет молиться про себя и делает это неуместно громким шепотом. Было время, когда я искала смысл этого своего стояния с детьми здесь, перед Царскими вратами, в ожидании Святых даров. Сначала я предположила, что мой долг — молиться вместо детей, как бы от их имени. Со временем, однако, моя молитва перед выносом Святой чаши видоизменилась, став совершенно необходимой моему сердцу.

Во мне сильно развито чувство материнской вины перед собственными детьми, поскольку я твердо знаю, что нет более виноватого перед ними человека, нежели я. И дело даже не в тех занозах да ссадинах, терзающих воспоминаниями мое сердце: помнишь клубнику да копченую селедочку, которыми себя побаловала, а младенец-то как потом диатезом мучился? а валеночки-то не те надела? а кофточку-то? Эти воспоминания, их бесконечная цепь — лишь цветочки по сравнению с другими, более горькими раздумьями. Не сразу обуздала собственную властность, в том числе и чисто душевную (что-то вроде навязывания самой себя своим близким), и вот мой старший сын как-то невольно скопировал что-то женственное и изменчиво-впечатлительное во мне, какую-то излишнюю и с годами все более ненавистную мне утонченность. Постаралась быть иной с младшим — и вот он шаловлив и как будто бы непокорлив. Так утешаю я, стараясь не отчаиваться, саму себя — но ох как трудно мне утешиться!

Дети — это, пожалуй, единственные существа на свете, перед которыми в Прощеное Воскресенье я плачу самыми натуральными, не придуманными слезами раскаяния. Когда они, кстати, увидели это впервые — маму на коленях перед ними со словами "Простите меня, грешную", старший в порыве вскочил со своей кроватки и с криком "Мамочка, какая ты у нас хорошая!" крепко обнял меня. Может быть, и от такого рода примеров мои дети, слава Богу, не упрямятся, когда им, нашалившим, приходит время просить прощения у своих родителей за какие-то проступки.

О чем же я плачу перед Царскими вратами в ожидании Святых даров для своих детей? Слова Христовы "враги человеку — домашние его" — истинная правда. Кто, как не родители, учит более всего на свете любить собственную плоть, а не душу свою бессмертную? Кто, как не они, выбирает для детей своих путь благополучия в царстве "Князя мира сего", предпочтя его Царствию Божию? Бесконечна родовая цепь греха, опутавшая меня, и я не в силах разорвать ее, не искромсав ненавистью прошлое моих отцов, дедов и прадедов. И вот я тащу ее на себе, врачуя прошлое не раскаяньем в грехах тех, кто подарил мне жизнь, а любовью. И я звено в этой цепи, и дети мои будут такими же звенышками и так же будут строить то, чему суждено обратиться в прах... Но "то, что невозможно человекам, возможно Богу". Потому что все может простить милостивый Бог обратившимся к Нему с покаянием.

Существует болезнь, которую я называю материнской. Какой женщине не интересно поиграть с младенцем, потетешкать его, повскармливать, полелеять? На эти пальчики, щечки, ушки, глазки смотреть не насмотреться! Вот и играют с детками своими мамы да папы. Учат их считать да писать, развивают всячески. Ничего для них не жалеют! Но вот миновало семь лет — и пошло-поехало: не знают, что делать с подросшим мальчиком. Зато соседи да родители одноклассников этих мальчишек начинают об этом догадываться, рассматривая все гадости, которыми изрисовали они лестничные клетки, и выслушивая жалобы от своих воспитанных "хорошистов". Тяжким может быть родительское горе, но в большинстве случаев, по моим наблюдениям, легко находят утешение внешне совершенно благополучные люди: "Сам(а) виноват(а)!" Хитрые какие! Своими руками сковали несчастье еще одного на земле человека и теперь на него же перепихивают свою же вину. А мне, я знаю, не будет утешения, и случись что — переломлюсь, рассыплюсь от горя, не понесу его. На всю жизнь дано это мне: материнская казнь, раскаяние в том, что да как я делала в самом главном своем жизненном деле. Воистину страшным будет для меня суд Христов, когда увижу детей своих пред очами Господа и будет судить Он их. Праведен суд Твой, Господи, но — не оставь моих деток в страшный судный час, Мати Божия!

И вот перед Царскими вратами я молю простить материнские грехи в детях моих, простить мою жестокость, злобу, себялюбие, малодушие, которыми я увечу их души. Прошу простить меня, неразумную и грешную, и исправить страшный след мой в их душах. Наставь, Господи, и научи, как взрастить их угодными Тебе, любящими Тебя, боящимися Тебя! Эта молитва перед Царскими вратами освобождает мое сердце, томящееся от слишком, по-видимому, тяжко понимаемого мною материнского долга, лучше, чем покаяние на исповеди, потому что нет у меня слов для того, чтобы выразить мучающее меня раскаяние в том, что я сделала, сказала, подумала сегодня, вчера, месяц или год назад, а может — и "от юности моея"! И даже в том, что на первый взгляд не имеет отношения к моим детям.

Чувство связанности с детьми, да и не только с ними, обострено во мне просто до какой-то болезненности. Я, например, почему-то твердо убеждена, что если бы в один прекрасный день я не прислушивалась к какой-то пустенькой радиопередаче, а тихо и сосредоточенно творила про себя молитву, то мой малыш не упал бы с качелей. Не утешает меня то, что рядом с ним был отец. Вина все равно целиком лежит на мне. Бог не дал мне ведения, и это, несомненно, искривления моей болезненно гордой души. но иначе понимать мир я не умею.

Я бегала по магазинам, окрыленная возможностью потратить на себя большую сумму денег, а в это время в страшной автокатастрофе, отдаленной от меня не одной сотней километров, погиб мой друг, оставив двух крошечных детей и жену. В тот день, переходя от магазина к магазину, я почему-то без конца повторяла завораживающее ахматовское четверостишие:

И сердце то уже не отзовется

На голос мой, ликуя и скорбя.

Все кончено... И песнь моя несется

В пустую ночь, где больше нет тебя.

Бесчисленное количество раз прокрутила я это в своей голове, но это была не молитва. Никто о нем тогда не помолился, даже родная жена не откликнулась на последние слова его, сказанные на пороге: "Помолись обо мне".

...Из этой задумчивости перед Царскими вратами меня выводит возня младшего сына. Постояв с минуту спокойно, он начинает с живостью реагировать на стоящих вокруг малышей. Вот ему захотелось посидеть, как его сосед справа, на корточках, прислонившись спиной к маминым ногам. Вот он решил присесть на ступеньки. Ну, Бог с ним, только бы не убежал на другую сторону, к правому клиросу. Но и это надоело: ухватился руками за оградку, прижавшись к ней лобиком. Теперь нужно следить, чтобы согнутые в коленях ножки повисшего на оградке малыша не пачкали одежду прихожан. Да и старший спокойно стоять не может, поскольку иконостас неизменнозанимает его внимание: громким шепотом, от которого отучить его никак не могу, он рассказывает мне про очередное свое открытие.

Вот дрогнула и поползла завеса. Открылись врата, и младший сделал свой так умиляющий меня жест: засмеявшись от радости, он тихо захлопал своими изогнутыми ладошками, ударяя в их подушечки. Старший предпочитает держаться ко мне поближе, но, если и разделит нас толпа, уже не тушуется. А вот младший, несмотря на свою уже изрядную полновесность, предпочитает забраться ко мне на руки: оттуда ему виднее. Опустив на пол причастившегося малыша, я кладу поясной поклон и спешу вслед за детьми. Нарезанная просфорка кажется им ужасно вкусной, и они стараются ухватить побольше кусочков. Надо их вовремя остановить.

Следующий момент — после причастия и до благословения всей Церкви Святой Чашей — не менее сложен для меня и детей. Они очень устали, и если сначала они нетерпеливо ждали самого причастия, то теперь уже речь идет о скорейшей отправке домой. Уйти сейчас в свой укромный уголок, где нас никто не видит, нельзя. Мы на виду, вблизи алтаря. Просьба стоять как можно более смирно на моих детей уже не действует. Им не сидится. Маленький выскальзывает из-под многосвечника и уходит в другой угол церкви. Он трогает цветы и вазы (Боже, только бы они не упали под его решительной рукой!), бродит вокруг кануна, распятия. Я знаю, что его в конце концов оттуда прогонят и Ванюшка вернется ко мне с обиженно оттопыренной губой. Пойти вслед за ним я боюсь, поскольку и старший у меня человек ненадежный, оставлять его сейчас одного не стоит. Не имея возможности прислонить свою спину, он как-то странно — то ли развалясь, то ли просто безвольно согнувшись — сидит под иконой. Я неоднократно путем энергичного встряхивания поправляю его позу. И если не найдется рядом бабушки, которая заставит его встать, я делаю это наконец сама.

Вот батюшка закончил причащать прихожан. Я с детьми оказываюсь перед ступеньками, ведущими к алтарю, причем дети впереди, а я за их спинами. Под благословение они голову не склоняют, и я понимаю почему: ведь если наклонить голову, не видно самого интересного. Впрочем, старший у меня, я заметила, уже научился склонять под благословение голову и одновременно смотреть глазами не только вперед, но и вверх. Растопырив глаза и чуть приоткрыв рот, мои дети зачарованно смотрят в алтарь. То же они делают и стоя рядом со спустившимся по ступенькам священником. Не знаю, различают ли они хоть какие слова его молитвы: поза их та же, а глаза по-прежнему устремлены к престолу. Потом я вылавливаю своих ребятишек из расступившейся толпы и отвожу-таки их в излюбленный отдаленный уголок. Они идут за мной не просто послушно, но и радостно, поскольку знают, что за хорошее поведение и по случаю радостного праздника им сейчас дано будет что-нибудь вкусненькое. О содержимом этого сокровенного мешочка дети позаботились еще дома:

—Мама, а ты положила печенье? а яблочко?

Вот они жуют, смиренно сидя на лавочке, а перекусив, начинают свои веселые хождения в уже опустевшем уголке церкви. Впрочем, они бы предпочли этим хождениям дорогу домой, о чем старший не преминул мне сообщить. "Нельзя!" — отрезаю я.

Заканчивается молебен, и мои дети, взявшись за руки, пробираются через толпу к самым ступенькам. Думаю, что слова проповеди проскальзывают мимо их ушей. И вот конец их томительным ожиданиям — целование креста.

Веселые, с улыбкой до ушей, мои дети подходят ко мне. Я тоже развеселилась. Еще бы! Сделала такое важное дело — сводила детей к причастию, и мне даже кажется, что я тоже заслужила в качестве поощрения кусочек шоколадки. Кстати, хотя я и не готовилась к причастию, а все-таки завтракать не стала, чтобы быть с детьми заодно и полнее понимать их нетерпеливое ожидание.

Уходим мы из церкви, как правило, ужасно веселые. Впрочем, не всегда. Иногда дети своими шалостями и непослушанием такую занозу всаживают в мое сердце, что я выхожу из храма на улицу едва живая: "Господи, дай моим детям терпения!".

Уходя из церкви, я долго вожусь с детьми в притворе. Я взяла себе за правило никогда не торопиться, входя в церковь или выходя с ними из нее. Надо сделать остановку, истово перекреститься и отдать поклон. Эти замедления (а ведь мы порой так спешим с ребятами по утрам в храм) чрезвычайно важны: они переключают поведение детей в иной ритм, более подходящий к размеренному течению церковной жизни. Надеваю на малыша шапку в притворе, старший же сделает это на улице, отдав церкви последний поклон: большой уже, нечего баловать!

Что бы ни произошло между нами в церкви (огорчили меня дети, нет ли), я никогда не напоминаю им о плохом по дороге домой.

—Ну, слава Богу, — начинаю я разговор с ними, — вы сегодня хорошо вели себя в церкви.

Старший, который помнит за собой кое-какие грешки, с напряжением переспрашивает:

—Это ты в кавычках сказала?

—Нет, совершенно серьезно. Вы у меня молодцы.

И тут же я стараюсь подобрать свеженький пример их хорошего поведения:

—Вот ты, Митя, сегодня совершенно не растерялся, оказавшись один, без меня, перед Чашей. Не кричал, как раньше: "Мама, мама!" и не тянул меня из толпы за руку, ведь мне очень тяжело с Ванюшей на руках. Ты же у меня сегодня был как большой: руки крестом, имя свое назвал, Чашу поцеловал без напоминания. Я видела и любовалась тобой.

Похвалю и маленького:

—Как ты хорошо сегодня подтягивал "Отче наш". Уже так много запомнил. И пел громко! Молодец.

Я вижу, как радостны и счастливы мои дети. Они с не меньшим усилием, нежели я, старались преодолеть трудности, связанные с тем отрезком времени, который они провели в церкви. Дети прикоснулись к благостыне святого места и уже знают, что это не пропадает втуне.

Глава 3. Исповедь

Вот пряду я ниточку воспитания деток-христиан в собственной семье и делаю это как будто бы внове. Все это в старой России православные родители знали и умели, и были они, без сомнения, половчее меня. Все было, да миновалось. Стараюсь я, тружусь, а все из-под неумелой руки моей обрывы да узелки...

Сложности и недоумения мои еще более усилились с вхождением моего старшего сына в исповеднический возраст (7 лет). Готовила я Митю к первой исповеди, как Бог на душу положил. Что-то объясняла, что-то читала, что-то показывала на картинке в книжке ("Закон Божий" о. Серафима Слободского). Всего помалу в течение примерно трех месяцев до дня рождения. Вот только показать на собственном примере я тогда не решалась, поскольку сама ходила причащаться одна, без детей. Причащалась я тогда редко — разочек постом (всего, значит, четыре раза в год), и жаль мне было тратить радостный день на укрощение моих непосед. В этом удовольствии отказать я себе не могу — побывать на литургии одной, без деток.

Говорила я, говорила Мите об исповеди, и все как будто он что-то недопонимал, да и мне эти разговоры полного удовлетворения не приносили. В конце концов я сказала сама себе в сердцах, недовольная собственной бестолковостью: "Пусть будет что будет. На все воля Божия". Я решила попросить поговорить с ним на исповеди того, кто, я уверена, более опытен в таких делах, нежели я. Но когда я увидела, к кому нас привел Господь в тот будний день, у меня язык прилип к гортани от робости.

—Сколько лет мальчику? — спросил батюшка.

—Две недели назад исполнилось семь, — ответила я с намеком, что, дескать, с мальчиком самое бы время поговорить об этом событии в его жизни — первой исповеди.

—Как твое имя?

Митя назвал, и я опять с надеждой посмотрела в лицо священнику: это был день именин сына, и в проповеди, я догадывалась, священник будет говорить о житии именно этого святого (так, кстати, и оказалось). Ничего не сказал батюшка и лишь, накрыв епитрахилью голову ребенка, произнес разрешительную молитву. С тоской посмотрела я на крошечную кучку исповедников, проскользнувшую мимо нас вперед.

—Не грусти, — шепнула сама себе потом, — может быть, это и к лучшему.

В том, какую силу имеет наставническое слово священника для ребенка, я убедилась спустя несколько месяцев. Привел меня Господь побывать в отдаленном уголке России и поговорить с повергшими меня в изумление православными людьми.

—А у нас, — сказала я, — можно просто наклонить голову, назвав свое имя, и тут же получить отпущение грехов.

—Как?! И ничего при этом не говорить?!

—Абсолютно ничего! — подтвердила я.

—Да не ври ты! Такого не бывает, — сказала мне одна молодая особа. Но потом, поразмыслив, изрекла:

—А может, и бывает... Приезжала к нам тут одна москвичка и подобное же рассказывала. Но мы решили, что она это сочинила. Так неужели же такое бывает? Зачем же тогда нужна исповедь?

Вот чудаки! Бывают же такие на белом свете — общую исповедь никогда в жизни не видывали! Живут в своей глуши под крылышком у рачительного батюшки, который в течение часа успевает только трех исповедать, но уж зато разруган он ими, по нашему православному обычаю, во все корки и охарактеризован со всех сторон своего личного и служебного бытия. Ведя к нему в церковь мальчиков, я предупредила своего старшего, что на исповеди батюшка с ним побеседует. Митя тут же остановился с намерением повернуть назад.

—Не бойся, — подбодрила его я. — Он тебе поможет ответить на вопросы, которые сам же задаст.

—А о чем он спросит?

—Не знаю, — схитрила я.

Вот теперь уж для меня пришло время делать с непривычки большие глаза! Принакрыв краешком фелони моего сына и низко наклонившись к нему, священник шепотом побеседовал с Митей. Так же неторопливо, ласково исповедовали детей и другие священники, приезжавшие на моей памяти послужить в эту очаровательную древнюю церковь, расположенную вблизи святых мощей. Стоило же ехать в глушь, за сотни километров, дабы увидеть этакое диво своими одичалыми питерскими глазами! Тамошний батюшка сказал Мите, что Библию надо читать каждый день. И вот в течение целого года не было дня, не нарушенного каким-нибудь экстраординарным событием (например, ночь в поезде или приезд к нам деда, не одобряющего некоторых особенностей воспитания мною детей), в который мы бы пренебрегли духовным чтением на ночь. Иногда я робко завожу:

—Ребята, у меня еще столько посуды на кухне... Да и пол надо обтереть. Отпустите меня! Спите уж так, без Библии.

—Нет! Батюшка что сказал? "Каждый день!" А батюшку надо слушаться, сама говорила.

Вздохну и открываю книжку на заложенной вчера мною странице.

Конечно, если бы мы жили рядом с такой милой церковкой, где вся община, по выражению самих прихожан, состоит из трех с половиной человек, с исповедями у детей все бы наладилось само собой и думаю, что не моими бы усилиями это сделалось. Но поскольку в праздник мы с детьми приходим в большую многолюдную церковь, сложности с их исповедями остаются. Напрасно думать, будто бы священник, даже и имеющий в своем запасе 3 минутки для моего ребенка, может научить его исповедоваться и без моей материнской помощи. Ой, как она нужна! Исповедь может стать тяжким испытанием, которое в силу какой-то душевной травмы, не дай Бог, станет потом просто непреодолимым препятствием. Например, великий князь Олег Константинович (погиб в 1914 г.) в своем дневнике писал, что мучительное воспоминание о первой исповеди стало для него причиной, в силу которой он старался как можно реже причащаться. А ведь в те-то времена и в тех церквах не торопились, и духовники у царской семьи были все люди отборные, опытные. Между тем некая душевная травма, нанесенная семилетнему ребенку, налицо.

Как видим из этого примера, проблемы с детскими исповедями не новы, и дело не только в привычной робости, которую испытывают как дети, так и взрослые перед этим событием. Очень хорошо об этом сказала одна благочестивая женщина, обращаясь к моей сестре:

—Что ты плачешь и упираешься? Не готова? Запомни: к исповеди ты будешь не готова всегда. Это такая особость состояния перед исповедью — желание повернуться и убежать под предлогом своей неготовности. Думаешь, в следующий раз подготовишься лучше? Нет, этого никогда не будет! Схватила ее за руку и буквально потащила за собой в церковь изо всех своих сил.

Но семилетнему ребенку чего бояться? Он же не накопил за свои младенческие семь лет столь страшный и постыдный груз грехов, как мы? Маленький герой Шмелева ("Лето Господне") со страхом думает о возможной епитимье после своей первой исповеди. Время тогда было иное и семья была другой — крепко укорененной в церкви. теперь налицо опасность другого рода: слишком легкое отношение к исповеди, принявшей едва ли не повсеместно (особенно в праздники) "немую" форму выражения. Вот здесь-то и нужна материнская направляющая рука и особая мудрость, чтобы и значение церковного таинства в глазах ребенка не уронить, и не ввергнуть его своими попреками да напоминаниями в какой-то унылый испуг.

Посмотрите на то, как совсем маленький ребенок обещает своим родителям не поступать в каком-то очень конкретном смысле плохо. Малыш полностью уверен, что больше он поступать так не будет никогда. Разговоры о какой-то одной и той же несносной его привычке могут повторяться изо дня в день на протяжении длительного времени, а горячая вера в возможность для него ежесекундного исправления не становится в нем меньше. Он еще ой как не скоро узнает, что борьба с тяжелой характерной привычкой (скажем, гневливостью) значительно облегчается, если в ней покаяться на исповеди. Появляется как будто новая сила в душе, перекрывающая в самом начале поток гневливых, бранных слов и раздраженных укоров. Легче с собой бороться после своего решительного покаянного действия. У ребенка нет необходимости в таком радикальнейшем средстве очищения собственной души, поскольку сила его раскаяния после материнского внушения огромна и не идет ни в какое сравнение с себялюбиво-охранительным, каким-то стыдливым раздумьем взрослого человека о своем собственном "недостоинстве". В этом смысле ребенок — ангел, поскольку, согрешая, он тут же до глубины души раскаивается в этом, доверившись родительскому "ай-яй-яй", "как некрасиво", "фу, как стыдно".

Не знаю, как другие дети, но мой старший сын едва-едва накопил в себе к семи годам чувство недоумения от собственного бессилия:

—Мама, ну почему я никак не могу стать хорошим?

Очень тяжело дети старшего дошкольного возраста учатся переносить страшное слово "грех" на собственную персону. Ощущение "я хороший" в силу все еще очень сильной веры ребенка в возможность измениться за один миг, согласно своему волеизъявлению, мешает поверить, что сделанное им нужно назвать так страшно — грех... Поэтому при разговоре об исповеди в шестилетнем ребенке ощущается подчас очень сильное противление тому, что говорит о нем мать, видящая его все-таки со стороны. Он-то знает себя изнутри и уверен, что хороший и не таков, каким его хотят представить на странном таком языке. Подобные трудности коренятся в самой детской психологии и могут быть не связаны напрямую с некоторыми упущениями по части объяснения заповедей Божиих ребенку. А говорить о них надо не дважды, не трижды, а много-много раз, как бы между прочим, посреди разных домашних дел: упоминать, напоминать, объяснять на различных примерах — но едва ли не ежедневно. Иными словами — часто, но микроскопическими дозами. Если это по незнанию или по неопытности упущено, то о таинстве исповеди говорить с маленьким ребенком становится очень сложно.

Все это я живо почувствовала перед первой исповедью своего старшего сына на себе. Оказалось, что я была просто не в состоянии заставить его отыскать в самом себе поступки, которые почему-то нужно рассказать "чужому дяде". То ли он у меня такой, то ли уж я кругом неумеха и неудачница — трудно сказать. Я решила вновь отступить.

Не давить на него. Замолчать на эту тему. Положиться на волю Божию. Какое-то усилие и я и Митя приложили, готовясь к первой исповеди, а то, что у нас не получилось, Бог не осудит.

В попытках преодолеть некоторые сложности собственной судьбы я давно уже обратила свои взоры к нашей классике, пытаясь найти там некую опору. Что делать, так уж я устроена, и мне легче спросить книжку, чем человека. Однако столпы нашей словесности хранят об этой стороне церковной жизни (исповедь) едва ли не единодушное молчание. Может к сюжету как бы кстати прийти такое важное в жизни каждого православного человека событие, как говение, (вспомним хотя бы Наташу Ростову), однако о последовавшей за ним исповеди и причащении, ну, ни полслова. Своего рода новатором в этой области был Ушинский, который из чисто дидактических целей рассказал в своем "Родном слове" (цикл "Из моих воспоминаний") о том, как говел и исповедался один мальчик и как он провел последовавший за причастием день. Я не думаю, что скромная молчаливость писателей прошлого не удивляла никого ранее, а лишь меня, любопытствующую не от хорошей жизни. Когда К. Леонтьев упрекал Достоевского, в том, что его Сонечка Мармеладова, веруя, ведет себя странно для русской православной женщины, он, несомненно, имел в виду и этот пробел в образе несчастной героини "Преступления и наказания".

Ставшая сейчас довольно известной чеканная формула Ивана Солоневича "Русская литература оболгала Россию" имеет под собой во многом оправдывающую ее основу. Целый пласт русской жизни почти полностью выпал из картины России прошлого столетия, изображенной Л. Толстым, Тургеневым, Чеховым... Неполон образный строй русских людей, представленных литературой прошлого, и это показали писатели, покинувшие Россию вскоре после революции 1917 года. Новые герои и новые сюжетные положения введены Б. Зайцевым, И. Буниным, П. Красновым, И. Шмелевым; в их книгах мы увидели другую Россию, нам, современным книжникам, просто-напросто не знакомую. Благодаря стараниям этих писателей перед нашими глазами предстала Россия богомольная, Россия "за оградой церкви", Россия со всем своим православным многолюдством (крестьяне, ремесленники, мещане, рабочие, чиновничество). Писатели-эмигранты сорвали покров тайны с пренебреженной предшествующим поколением жизни церковного народа, и вот со страниц их книжек зазвучали слова, тихо сказанные священнику над аналоем.

Как целеустремленно жили наши предки! Каким смыслом были исполнены их будни, их праздники! Довольно полно, кстати, жизнь России в рамках православного годового календаря представлена в произведениях горячо любимых мною писателей, которых принято называть шестидесятниками (Н. и Г. Успенские, А. Левитов и др.). Почти все они в прошлом семинаристы, и, следовательно, знали эту сторону народной жизни очень хорошо. С духовным поприщем, на котором подвизалось порой не одно поколение их предков, порвали, за что их неизменно миловало советское литературоведение: вот, дескать, атеисты, антиклерикалы, обличители! Однако такого горячего христианского чувства, которое порой так и льется со страниц их книг, еще надо поискать в русской литературе. Только вот к православному люду, изображенному в них, предъявляли писатели демократического направления зачастую слишком жесткие требования: судили их как падших ангелов — безжалостно... Скажем, где бы ни оказалась несчастная русская баба — в услужении ли на кухне или в тягостном супружестве, жить-то все-таки, влача свои дни, надо, не разрушая какую-никакую, а все же оградку, подпорку для слабой и больной души. Отвалы, по которым карабкались наши предки, были не страшнее тех, которые преодолеваем ныне мы.

Отдали дань писатели-эмигранты и едва ли не самому оплеванному русскому сословию — священству. В одной из своих последних статей (1918) В. Розанов припомнил давний разговор, в котором он принял участие:

"А вот слова, которые я слышал: "Послушайте, как вы смотрите на русского священника?" — "При всех его недостатках, я все-таки люблю его". — "Люблю? Это — мало: можно ли не чтить его (выделено Розановым — А. С.), он получает корку хлеба, то есть сельский священник, а сколько труда, сколько труда он несет". Это доктор Розенблюм, в Луге, в 1910 г. Я думал, он немец. Расспросил — еврей".

Где же в нашей литературе отдана дань этим трудам русского священника? Пальцев одной руки достаточно, чтобы припомнить имена писателей, с любовью приобщавшихся к этой теме.

Обличением настроенности образованного общества в дореволюционной России звучит признание священника Сергия Булгакова о причине, в силу которой до 1918 года он откладывал принятие священнического сана: знал, что привычный для него круг московской интеллигенции, узнав о преступленной им черте дозволенного, отвернется с презрением от попа... И решился он на этот шаг, лишь поняв, насколько безмерна беда, обрушившаяся на его Родину. Думаю, подобное ощущение долга по отношению к старой России, ушедшей в небытие, двигало и создателем колоссальной эпопеи "Красное колесо" А.И. Солженицыным, на страницах которой мы находим совершенно удивительные образы священников — философов, героев, подвижников. Нет в них буквально ни одной черточки, могущей вызвать какое-либо неприятие, ни одного неловкого слова не срывается с уст их... Хватит уж, как бы говорит нам писатель, этим-то русским людям помоев хватило выше головы, поговорим о них иначе.

Так, подбирая осколочки, рассыпанные по разным книжкам, я составляю сама для себя мозаичную картину религиозной жизни разных слоев русского народа — в семье, в школе, на службе (да-да, и там!), в тогдашней Церкви... С исповедью здесь мне, пожалуй, сложнее всего. Невольно задалась я вопросом: почему так? Почему исповедь сокрыта от глаз читателя, листающего книги из прошедшего, девятнадцатого столетия? Только двадцатый век сделал достоянием читательского сопереживания слезы раскаяния и участливое слово священника, сказанное в полумраке церкви. Неужели только понимание сокровенности этого таинства, его необходимой сокрытости не только от досужих ушей, но и от любопытствующих глаз исключало исповедь как сюжетообразующий элемент из русского романа, повести, рассказа? Дурны ли с этой точки зрения страницы Шмелева или Солженицына, обнажавшие перед читателем то, на что как будто существовало некое табу? Думаю, нет. И герои Шмелева ("Лето Господне", "Богомолье") и Зина Алданская из романа Солженицына (узел "Октябрь шестнадцатого") много выигрывают своей образной полнотой в глазах читателя, перелистнувшего "исповеднические" страницы, связанные с ними.

Я предполагаю, что запретность темы церковной исповеди, ее неприкасаемость во многом была связана с некоторой болезненностью, личным и очень непростым опытом каждого конкретного человека, будь он даже и знаменитым писателем. О великом князе Олеге Константиновиче, тяжело пережившем первую свою исповедь, я уже писала. П. Милюков, известный общественный деятель России начала века, переживший в юности увлечение, как он считал, церковной обрядностью, довольно быстро охладел к ней, и в частности из-за формализации именно исповеди.

Среди трудов святителя Феофана Затворника (1870—80-е гг.) обращают на себя внимание многочисленные письма его к духовным чадам, вопрошавшим преподобного о различных тонкостях подготовки к исповеди, отношения к исповедывающему и, наконец, о ней самой. Эти примеры, поверьте, можно было бы продолжать и продолжать. Церковную исповедь не следует путать с исповедью литературной. Сама распространенность жанра литературной исповеди (Ж.-Ж. Руссо, Л. Толстой) была во многом, на мой взгляд, связана со стремлением дать в пику церковной исповеди, у которой есть свои, вполне определенные и жесткие правила, по коим она осуществляется, иной образец: распространенный и детализированный, не боящийся захватить страстными своими переживаниями того, кто оказывается посвящен в нее. Этот полемически нецерковный образец очень повлиял на нынешнее поколение вновь обращенных христиан, моих современников. А между тем в литературной исповеди главным является самораскрытие и призыв к сопереживанию, в то время как цель церковной исповеди иная: признание своих грехов (вот они, все пред Тобой, Господи) и раскаяние в них, надежда на оправдание во Христе и помощь в исправлении самого себя.

Как видим, непростое отношение к исповеди писателей, оставивших нам свои произведения о прошлом России, имеют много общего с нашим: тот же страх и боязнь, недоумение и неумение, а порой, видимо, та же личная неудовлетворенность. И я, держа все это в памяти и смотря на лица нынешних своих братьев и сестер, порой благодарю Бога, что Он по своему безграничному милосердию и долготерпению даровал нам, немощным, возможность молча склонить голову под епитрахиль, когда праздничная толпа делает невозможной исповедь или когда просто не знаешь, как и сказать покороче, а священник не в состоянии помочь тебе. Я знаю, что когда насущнейшим образом понадобится исповедаться, так никакая толпа не помешает и, не взирая на лицо того, к кому Бог привел, будешь говорить, склонившись над распятием на аналое.

Примерно то же самое усваивает и нынешний семи-восьмилетний ребенок, пришедший в переполненную народом праздничную церковь. Будет у батюшки возможность, он своими вопросами подтолкнет ребенка к называнию (по форме это и есть детская исповедь) своих грехов, даст ему краткое наставление. Перед матерью тоже стоит определенная задача, какой бы исповедь ни была (общей или не общей — уж что Бог дал), не сглаживать в восприятии ребенка важность этого таинства и не уничижать его своими неловкими оценками да репликами. Священникам, не побоюсь этого слова, нужно нынче помочь. Порой матери следует поступить и так: оказавшись перед царскими вратами в ожидании Святой Чаши, шепнуть ребенку на ушко: "Подумай-ка, миленький, о своих грешках. О каждом из них попроси у Бога прощения". Все равно ведь слова молитв перед причащением, которые читаются в это время, он не понимает.

Вообще же говорить со мной о своих грехах мой старший сын ужас как не любит. Уразумев это, я усвоила следующую тактику. Вечером перед сном говорю ему: "Проснешься утром, встань, пока Ванечка спит, помолись в одиночку, да смотри не ленись! А потом покайся в своих грехах. Перебирай их по одному и о каждом говори: Прости меня, Господи!". Как правило, тут же отворачивается к стенке, замолкает. По дороге в церковь еще один вопрос:

—Ты вчера подумал о исповеди?

Ворчливо отвечает:

—Подумал, подумал! Не надо о моих грехах! Я их хорошо знаю. Однако после этих слов минуты три идет молча.

После исповеди сынок никогда не открывает мне, о чем его спрашивал священник:

—Сама говорила, что это таинство. А раз тайна, так и не выспрашивай.

Вот и слава Богу, что это усвоил! Господь всему научит, только бы от церкви не отставал. Камушек к камушку прикладываем мы с ним с усилием, стараясь, — что-то ведь у нас получается, раз Бог не лишает церкви Своей нас, грешных.

Глава 5. Наши Праздники

Праздновать с Церковью праздники — дело чрезвычайно сложное. Может быть, более сложное, чем жить ее буднями. Как их праздновать? Перечитала я много книжек, удивительно красочно повествующих о праздничной церковной жизни старой России. Ну что мне из них взять? То, что на Рождество я должна вытащить из чулана (то бишь стенного шкафа) ковер белый, с голубыми розами, а на Пасху пунцовый? Еще и занавеси сменить к Рождеству, повесив беленькие, с голубыми узорами... И не перепутать бы сервизы — на Рождество с голубенькими цветочками, а на Пасху с красивыми яркими розами, самый роскошный! И вот еще что: сочиво (кутью) в рождественский сочельник вынести в сени и поставить на солому...

Гм-м... У нас все, слава Богу, поскромнее. Ковров запасных не имеем. Шторы одни и те же в будни и праздники. Сервизов полтора, правда, тот, который целехонек, с голубыми цветочками, я вообще никогда не достаю из серванта, дабы не располовинить. Кутью готовлю с изюмом и каждое Рождество, вздохнув над новой нераспечатанной (ну как на зло!) баночкой меда, вздохнув, кладу ее на место с неизменной думой: "Вот заболеет, не дай Бог, кто-нибудь, тогда и открою". Мой старший сын недавно блеснул остроумием:

—Мама, а разве бывает мед нелечебный?

—Бывает, — сухо ответила я.

А какой это? — удивился он. Разговор этот я замяла и сама припомнила недавно прочитанные мной воспоминания Е. Рачинской: у них под лестницей в доме всегда стояла бочка меда...

Итак, то, что рассказывается в старых книжках о церковных праздниках в России, нам явно не подходит. Именно поэтому в обустройстве наших домашних небудничных дней я решила рассчитывать только на свой здравый смысл и выдумку. В самом деле, что создает праздник в доме? Отбросив в сторону ковры, сервизы и солому в сенях, остаемся при трех составляющих праздник компонентах: небудничная одежда, вкусная еда и праздное препровождение времени. Вот это и есть праздник в кругу семьи. А раз так, то кто, кроме хозяйки, жены и матери, может его устроить? Кто переоденет в чистое, нарядное или даже новое детей? Кто настойчиво попросит своих домашних переменить будничную домашнюю одежду на более приличную? Кто догадается с утра на весь день постелить нарядную скатерть на обычный пластиковый кухонный стол, который как будто в этом и не нуждается? Наконец, от чьей праздности придет в семью не занятое разными домашними заботами, по-настоящему праздничное времяпрепровождение? Конечно же, только от одного существа в доме — от хозяйки, жены и матери, и более ни от кого! Сознание, что от меня целиком и полностью зависит завтрашний праздник, как правило, удесятеряет мои силы, когда, казалось бы, нужно совершить невозможное, перевернув груду домашних дел.

Торопиться в этот день мне есть куда: нужно хотя бы ненадолго сбегать с детками в церковь, успев к помазанию на всенощной, а потом быстренько вернуться домой, чтобы накормить всех ужином и чтобы никто, придя со службы, не мучился голодом в ожидании хозяйки. Я не могу себе позволить, чтобы кто-то сказал, порицая мою Церковь: "Вот, все побросала, убежала в церковь!..." Я ничего не бросаю в доме и кормлю свою семью из собственных рук.

Я была страшно рада, откопав в далевском словаре чудненькую пословицу из старой русской жизни: "Или к обедне идти, или обрядню вести". Значит, и в те времена у женщин существовала та же проблема, что и у меня: посещения церкви в праздник (всенощная, обедня) требуют "тесноты" хозяйственной жизни, ее сдвигов и изменений, внутреннего напряжения. В предпраздничные дни нужно очень разумно расставить свои домашние дела, чтобы закончить их накануне хотя бы часов в пять. Это трудно, и я с годами все с большим уважением и даже завистью всматриваюсь в сильных женщин "некрасовского" типа. Впрочем, к своей физической слабости я все-таки сумела приспособиться, поставив перед собой цель: моя семья не должна страдать оттого, что я не в состоянии много и напряженно трудиться. Впрочем, у меня есть критерий или, правильнее, планка, выше которой я стараюсь не подпрыгивать: если муж доволен, значит, у меня в доме все в порядке. А что сверх того — то от лукавого. Свои силы я тщательно экономлю, "размазывая" домашние дела, которые можно сделать за один день, на полтора или даже два. Стараюсь, чтобы два или три трудоемких дела не оказались втиснутыми в один день. Если меня спросить, ради кого я это делаю, я отвечу не задумываясь: не ради себя, не ради своей лености, но ради детей. Посмотрите на многих женщин, у которых ухоженный дом и обеды просто чудо гастрономического искусства. Они убиваются на службе, в магазинах, на кухне, в ванной над корытом. Все у них хорошо, вот только с собственными детьми не о чем разговаривать. А почему? Да потому, что нет ничего проще (да, да!) тяжелой домашней работы: ушла на кухню или в ванную и паши там на здоровье, считая, что ты на совесть исполняешь свой семейный долг. Самая трудная домашняя работа — это общение с детьми. Я это поняла давно и, заметив за собой, что, устав, прихожу к детям раздраженной и злой, стала себя лелеять и холить. Все хорошо в меру, и раз уж мне не дано быть суперхозяйкой, лучше подсокращу кое-какие домашние дела, но зато приду к детям в комнату веселой и довольной жизнью.

Когда-то в роддоме, где я произвела на свет своего второго сына, я услышала от одной женщины такие поучительные слова: "Слава Богу, есть у меня теперь дочка, которая только мне и нужна была. Вот у меня семилетний сын. Мне уже сейчас не о чем с ним разговаривать. У папы есть общие темы для разговоров с сыном, а у меня нет. А что будет, когда он вырастет?" Эти слова меня озадачили, и, несмотря на то, что одному моему мальчику было тогда три года, а другому три дня, я решила, что уже сейчас мне надо закладывать основы нашего будущего общения. Надо научиться рассказывать друг другу о своей жизни — я им, а они мне — о себе. О чем же с мальчишками говорить? На том раннем этапе я стала внедрять в нашу жизнь такую тематику. Со старшим Митей говорила о маленьком Ване, рассказывала ему различные поступки малыша, его смешные словечки. При огорчающем меня недостатке любви старшего к маленькому старалась это исправить так. Рассказывала Мите что-нибудь из жизни Ванечки, присовокупляя к этому свой любимый рефрен как некий неопровержимый вывод: "Посмотри, как он тебя любит!"

Вообще смешливость моих детей я в этом нашем общении стараюсь использовать на всю катушку, и дети ужасно любят слушать веселые истории из моей жизни, вроде этой: "Выхожу я, ребята, изметро и вижу за стеклом в ларьке какого-то странного вида мясо. Читаю на ценнике: "Копченые коты" и думаю: "Боже мой, уже котов коптят и продают". Снова вглядываюсь и наконец читаю правильно: "Копченые кости"". Такие рассказы, как правило, я повторяю по многочисленным просьбам трудящихся раз двадцать и в ответ слышу от детей подобные же смешные случаи. Причем маленький рассказывает намного больше, чем старший. Уж не потому ли, что я потеряла первые три года его жизни, когда лишь наставляла да развивала сына?

Да, простое, неторопливое общение с детьми — вот что им нужнее всего! Но где среди хозяйственных хлопот взять для этого время? Я внимательно приглядывалась в книжках о старой русской жизни к тому, как велось хозяйство в семьях различных сословий, и пришла вот к какому выводу: труднее, чем жилось еще недавно и живется ныне русской женщине, похоже, никому не было. Когда в семье нет бабушки, но есть маленькие детки, то ноша на женских плечах оказывается почти невыносимая. Причем самое тяжелое, что с детьми носишься сама без передыху — с утра и до вечера. Да я все дела в доме переделаю, приготовлю и постираю, что нужно, только посидите вы с моими детьми хоть пару часиков, чтобы не путались они в это время под ногами, не выхватывали из-под ножа сырую картошку, не брызгались водой в ванной и не вопили при этом истошным голосом! Да, русские крестьянки таскали своих детей на пожню, где работали. Это мы знаем из трогательного стихотворения Некрасова. Но в больших крестьянских семьях такой необходимости не было: малыши оставались дома под присмотром бабушки да дедушки или старших детей. Практически у всех были в старину няни! У жен квалифицированных рабочих и зажиточных крестьян, у мещанок и чиновниц, уж я не говорю о дворянках и купчихах — словом, у всех! Потому что это совершенно несовместимые дела — ведение хозяйства и уход за маленькими детьми. А вот мы, современные женщины, это совместили! А итог? Нервы наши напрягаются до предела, потому что параллельно с хозяйственными хлопотами идет так называемое общение с детьми: уговоры и разговоры, плач и капризы, объяснения и угрозы, шлепки и поцелуи — все вперемешку. Страдают от этого больше всего, конечно же, дети: им не хватает уравновешенной, спокойной, любящей мамы. Что же делать? Нанимать няньку? Где уж нам за буржуями тянуться... Выписыватьбабушку? А в квартире и так тесновато. Значит, остается только терпеть, крутясь как белка в колесе.

В этот страшный городской омут когда-то попали из деревень наши матери (1940—50-е годы). Их никто в деревнях не воспитывал: незачем было, поскольку труд и участие в общих семейных заботах сами формировали человека трудолюбивым и достаточно уравновешенным. Обосновавшись в городах, наши матери отдались привычному и любимому ими труду (производство, домашняя работа), не особенно вглядываясь в то, какими растут их дети. Они следовали тому, что видели сами в детстве: главное работать на совесть, принося в дом трудовую копейку, да накормить всех, да обстирать, да обшить. Все сделали и себя не жалели, а вот что же с детьми-то случилось? Просчитались наши матушки в одном: "в городу" дети сами собой хорошими не растут, нет у них здесь естественной трудовой и природной почвы. В городе вроде как жить легче и интереснее, но воспитывать детей намного сложнее, потому что это надо делать непосредственно рядом с собой, в постоянном общении и близости с ними. Так что куда ни кинь, а ноша городской мамаши ох как тяжела, и вроде бы оправдано ее стремление в качестве поощрения за труды праведные усесться перед телевизором да посмотреть парочку-другую серий какого-нибудь фильма, только вот не проглядеть бы за этим своих детей! Ведь по сравнению со своими матерями мы уже и не так трудолюбивы, и не так терпеливы, и не так добры...

Все мы какие-то ныне нервные! Грубость, которая царит в общении современных матерей со своими детьми, просто поразительна. От слов, употребляемых иной приличной с виду мамашей, оторопь берет: "ты меня заколебал", "не ори", "олух", "заткнись", "кретин". Забыты старые ласковые словечки, обращенные к деткам: ангел мой, голубчик, голубушка, душенька. В вологодских деревнях старушки и по сей день так мило обращаются к совсем маленьким ребяткам: матушка, батюшка. Какая красота! Жаль, что такая манера общения с детьми как будто совсем ушла из жизни, зато прочно утвердилась в ней ведьмоватая Мери Поппинс, насмешница и грубиянка. Зачем-то в юмористическом ключе подается в детских книжках, наиболее часто читаемых ныне, вековечная проблема отцов и детей, вывернутая наизнанку как якобы изначально присущее взрослым непонимание такого особого, такого не похожего на них "мирадетства". Сентиментальное закатывание глазок по этому поводу по сути своей очень поверхностно, и вот странная картина открывается глазам моим: семилетний ребенок, шалун и непоседа, сидит и слушает "Маленького принца" Экзюпери, доверчиво вбирая в себя мысль о какой-то своей детской непонятости этими ужасными взрослыми. По моим наблюдениям дети, которые благополучны в своем общении с родителями, не сочувствуют такого рода комплиментам в адрес "чудесного мира детства" и спокойно, не сопереживая, минуют эти страницы. Они их просто не понимают.

Впрочем, разговор о детских книжках и вообще о чтении детям чрезвычайно сложен и может увести нас далеко от церковных праздников, о которых я хотела рассказать. Да и упомянула я об этом потому, что подготовка к праздникам, весьма хлопотливая в хозяйственном отношении, не снимает самой главной материнской обязанности: любовно и терпеливо говорить со своими детьми, замечая и подмечая за ними все.

Вот священник А. Ельчанинов воспроизводит в своем дневнике разговор с Х., который имеет некоторое отношение к предпраздничным дням:

—Я никогда не видел прислугу в таком раздраженном состоянии, как в последние дни Страстной недели. Очевидно, пост очень дурно действует на нервы.

Ответ.

—Вы совершенно правы; но пост есть дело совершенно внешнее, техническое, подсобное и, если оно не сопровождается молитвой, усиленной духовной жизнью, то дает только повышенное раздраженное состояние. Естественно, что прислуга, которая постилась всерьез, и которую заставляли на Страстной усиленно работать, не пуская в церковь, злилась и раздражалась.

Вот я и есть та самая "прислуга", которой на Страстной приходится очень много работать! Есть обо мне трогательные слова и в другой книжке — о воспоминаниях о московском священнике Сергии Фуделе, написанных его сыном. В одной из газеток, издававшихся им в своем приходе, было помещено объявление, в котором настоятель призвал своих прихожан дать возможность прислуге поговеть постом. "Больно слышать на исповедях, — писал священник, — о том, что люди многие годы не говели, потому что хозяева не пускают их в церковь". Прочитав это, я вздохнула: "Про меня бы кто написал такое".

Каждый пост (в особенности Великий) знаменует для меня генеральную уборку дома, которую я старательно растягиваю на всю его длину (вот это, кстати, я с удовольствием взяла себе на заметку из книжек о старой России). В Великий Четверток обязательно веду детей к причастию, службу в Великую Пятницу пропускаю и лишь во второй половине дня привожу детей поклониться плащанице. Великую Субботу провожу на кухне у плиты, и лишь часам к трем мы с детьми выбираемся в церковь святить куличи и яйца. Детям это нравится ужасно! Они с удовольствием разглядывают то, что принесли другие, еще раз любуются плащаницей, наблюдают, как служительницы украшают перед праздником храм. Причем я в очередной раз, в одиночку (дети почему-то не разделяют этих моих чувств) восхищаюсь вышивкой на тех полотенцах, которыми в этот день украшены иконы.

А дальше? Утро начинается с поцелуев и радостных приветствий: "Христос воскресе!". На столе лежат пасхальные подарочки, на стульях — праздничная одежда, а на кухне... То, что вчера мама ни за что не дала попробовать! На красивой скатерти расставлены тарелки с пасхальной едой. Это, конечно, не то изобилие, которое описывал Шмелев в "Лете Господнем". Но что уж нам за тем баснословным богатством тянуться! Для детей праздничной является та еда, которую они не едят в будни: крашеные яйца, куличи и, скажем, немного ветчины — этого вполне достаточно для праздничного завтрака. Для старшего сына это и разговены, поскольку Страстная неделя — единственная постная в его жизни: на это я выпросила у себя дома разрешение. Больше он никогда не постится — запрещено отцом. Перед тем как приняться за еду, поем с детьми пасхальный тропарь — столько раз, сколько захочется.

В праздник я ничего, кроме разогревания еды и мытья посуды, не делаю и вся в распоряжении своих домашних. Что хотите, то и делайте со мной. В шахматы? Хорошо, будем играть в шахматы. Включить проигрыватель? Давай! Сделать аппликацию? Пожалуйста. А гулять — куда хотите? В парк? На залив? В лес?

Это большой праздник. Но есть в году праздники и поменьше — те, радость которых не вполне понятна людям нецерковным. Например, Никола — зимний и летний, Петр и Павел, храмовые престольные праздники... Как их праздновать, если они зачастую посередь недели и представляют собой дни будничные, рабочие? И праздновать их как-то не хочется людям нецерковным... Однако и этонежелание можно обернуть его противоположностью. Каким образом? Да самым простым и естественным для женщины: взять да и напечь пирогов! Кто решится в ответ на это хмуро проворчать:

—Что еще за праздник выдумала! Знать его не желаю!

Наоборот — услышав еще с порога пирожные запахи, усталый человек радостно удивится:

—У, да у нас пирогами пахнет! А какой завтра праздник?

И вот тут я торжественно объявляю что-нибудь вроде следующего:

—Сретение Господне!

—Ну хорошо, — слышу я в ответ, — значит, будем праздновать Сретение.

И вот мы всей семьей вступили в церковный годовой круг, и мы все уже не чужие Церкви Христовой. Во имя этого я и пол перед праздником мыла, и еду повкуснее готовила. Воцерковление семьи — вот то, чего больше всего жаждет сердце мое.

Перед сном мы с детьми выясняем важный вопрос:

—Митя, ты завтра куда — в церковь с нами или в школу?

—Мамочка, я бы хотел в школу...

—Хорошо, пусть будет по-твоему.

С детсадовцем Ванечкой дело покамест обстоит проще, но я, предвидя будущие трудности, уже сейчас частенько нашептываю маленькому:

—Ванечка, хоть ты-то меня не бросай. Вырастешь и ты, будешь не в церковь ходить по праздникам, а в школу. А мне одной, знаешь, как скучно без вас в храме!

—Я тебя никогда не брошу, — шепчет мне в ответ Ванюшка. — Я всегда с тобой по праздникам в церковь ходить буду". Не знаю, так ли будет или иначе, но завтра-то мой младшенький пойдет со мной в церковь встретить радостный праздник.

Глава 7. Дети и Апокалипсис

Однажды в деревне мы стояли с двумя моими подружками около церковного дома и беседовали на темы Апокалипсиса. Говорили мне эти женщины о признаках приближающегося конца света, о Православной Церкви, кознях экуменистов, о судьбах России и пророчествах, с ней связанных. Слушала я их, слушала, а сама все смотрела и не могла оторвать глаз от цветущего луга, расстилающегося у наших ног. Что-то не давало мне покоя в картине, открывавшейся моему взору, находясь в явном противоречии с тем, что я слышала от этих женщин. Наконец я не выдержала и сказала им:

- Посмотрите на наших детей. Как они весело играют среди цветов! Как они счастливы и какая у них жажда жизни! Они очень хотят вырасти, все узнать, увидеть, испытать. А раз так — значит мир по-прежнему прекрасен. Также прекрасен, как и во времена, когда жили дети Адама и Евы. Ничуть не меньше.

Осеклись мои подружки и с каким-то сожалением посмотрели на меня, неразумную. Больше на темы Апокалипсиса мы не говорили.

Дети — это то в мире, что целит меня и примиряет с окружающей действительностью. Когда уж чересчур бранят время, в котором мы живем, я как-то даже обижаюсь за него. Я заметила, что и дети таких пессимистических разговоров не выносят. В детях Богом заложено огромное желание жить, выражающееся в их стремлении к тем милостям, которые рассыпаны щедрою рукой на предлежащем им пути. Я не хочу быть понятой так, будто на глазах у меня розовые очки. Смею надеяться, что их нет. Но я люблю время, в котором живу, потому что именно сейчас, здесь, Господь любит меня, помнит, знает. Другой возможности знать милость Его у меня, грешницы не будет. Этому стремлению вперед, к жизни, я учусь у детей. Какое это счастье — ходить по земле живых пред Лицем Бога!

Дети научили меня любить жизнь. В молодости я не раз пыталась покончить с собой. Один мой приятель, также несостоявшийся самоубийца, выпущенный после лечения от депрессии из психушки, однажды решил расспросить меня о том, что я думаю о жизни. Поговорили мы, и он ужаснулся:

- Не понимаю я, чем ты живешь. Я, по сравнению с тобой, просто богач.

Тогда уже в душе у меня было темно и пусто, хотя попытки самоубийства, одна за другой, были еще впереди.

Я родилась странной девочкой — во мне не было стремления к замужеству, не было и желания иметь детей. Одно мне нравилось — думать о том, как устроен мир. В восемнадцать лет в Троице-Сергиевой Лавре я увидела двух монахов и подумала, что предо мною ангелы. Спустя годы, на краю гибели Бог смилостивился надо мной и дал мне желание иметь семью, а вскоре дал и мужа. Любовь к детям я родила вместе с первым сыном и была поражена богатством переживаний, нахлынувших а меня.А когда родился второй, со мной произошла странная перемена. Стоило мне взять его на руки, как я тут же начинала молиться: "Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе". Потом я заметила за собой, что я молюсь, глядя на лица своих детей. Я стала останавливать себя: правильно ли я делаю? Может быть, сыновья — это нечто вроде моих идолов? "Нет," — решила я, поразмыслив. Останавливаться мне на этом пути не следует. Это самое естественное для женщины состояние: молиться от счастья Богу, глядя на лица своих детей. И теперь я знаю, что нет ничего на свете лучше двух вещей — думать о Боге и ласкать ребенка. Та духовная сладость, которая дается при этом, одного рода. Иногда даже я думаю, что это одно и то же.

На этом пути исцелилась моя, ненавидевшая когда-то жизнь, душа. Дети взяли меня за руки и ввели в храм Божий, куда, по слову царя Давида, входят со славословием. Поэтому я люблю время, в которое все мы живем. Я сочла бы за счастье жить в самые последние времена — в канун Второго пришествия Господа Иисуса Христа. Это было бы слишком большой удачей. Я готовлю себя, да и детей своих, к долгому пути, на котором будет все: и горечь, и страдания, и одиночество, и болезни, и иссушающая душу суета, и разного рода материальные недостатки, а, может быть, и войны. Все! — но больше этого всего будет счастье знать милость Божию.

Поэтому не надо шарахаться от жизни, бояться ее, запираться перед нею накрепко дверь своего дома. Я так люблю время, в котором имею счастье жить, что иногда даже сама себя останавливаю, пытаясь подправить эти свои эмоциональные переживания. Открываю послания Апостола Павла, читаю в них о том, какими станут люди в последние времена, и говорю себе: "Вот видишь! Не благодушествуй". Однако, от радости Христовой куда денешься? А время бушует за окнами трудное! Как же воспитать в нем детей христианами, любящими Господа, исполняющими Его заповеди? Я очень горюю о тех обескураженных женщинах, которые с добрыми намерениями приводят в храм своих детей, а уводят их оттуда недовольными, капризными, раздраженными, с насмешливыми и грубыми словами на устах. Я знаю, что многие матери хотели бы приучить своих детей к церкви и ходить туда вместе с ними. Но не получается у них... Почему? Разумения не хватает? Опыта? Терпения? Или любовь их к Церкви недостаточна? Думаю, что не в этом главная причина их неудачи. Не хватает этим матушкам одного — молитвы к Богу. Приохотить нынешнего ребенка к Церкви — это едва ли не чудо. Свершить его своими руками мать не в состоянии. Это может сделать лишь Господь наш Иисус Христос.

Когда я вижу мою хорошую знакомую, трудолюбивую и добрую женщину, которая со слезами на глазах уводит из храма дочь, отказавшуюся подойти к Чаше, в душе у меня рождаются такие слова: "А ты поплачь пред Господом! Ты плачь об этом громче, ты жалуйся Ему, проси у Него помощи. С вечера, перед тем, как идти в храм, помолись покрепче. Всего у Господа выпрашивай: и чтоб не поссориться вам дома с утра, и чтобы по дороге в храм Господь был с вами, и чтобы в церкви дочери твоей было хорошо, и чтобы дал ей Господь Тело и Кровь Свою, и чтобы день этот она пребывала в мире и покое, и чтобы у тебя хватило терпения на весь день, и чтобы никто из домашних не обидел ее. И целый день молись. Вот вы утром собрались в церковь и все было у вас мирно, а ты подумай, выйдя с ней за порог: "Слава Богу!" Подводишь дочку к церкви и снова — благодарение Богу, что преодолели вы этот трудный путь. Вымаливай у Господа Иисуса Христа свое дитятко, неотступно проси, и Он не подаст тебе камень вместо хлеба". Вот это и есть единственный путь, которым входят нынешние дети в Церковь, — материнским плачем и молитвой. Кричи же, плачь о детях своих, мать Россия, пусть вопль твой не смолкает в ушах у Господа! Вымоли их, бедных, Христа ради вымоли...

Великая Заступница есть у нас пред Господом — Его Матерь. Мы залили всю Россию кровью своих нерожденных детей, и как же мы поднимем глаза на лик Ее? Но молитвы о детях, которых родители хотят воспитать в любви к Ее Сыну, Богородица любит, и мы можем смело смотреть в очи Пречистой Девы, прося угодного Ей. Как радостно видеть в храме иную матушку, которая знает, куда ей надо идти с раскричавшимся младенцем: она подходит к иконе Богородицы, молится пред Ней, и дитя постепенно успокаивается на ее руках. Многое в материнской молитве объяснила мне книга о старце Силуане. Вроде бы и речи в ней о матерях и детях не идет, однако, по моему убеждению, книга эта вся, от начала до конца, о материнском сердце. В житии старца Силуана, написанном о. Софронием, есть такие слова: "Путь христианина вообще есть мученичество; и кто проходит его должным образом, с трудом решается на проповедь. Душа его полна желания видеть брата своего причастным вечного света, но страдания хочет понести лишь он сам и потому прежде всего и больше всего обращается он к молитве за мир".

Именно поэтому в материнском деле молитва должна быть огромна как море. От проповеди Христа детям нам не уйти: мы первые Его проповедники в семье. И вот мать, когда не хватает ей знания, разумения, отваги говорить детям о кресте Христовом, уходит в молитву о них. Иногда от малодушия, но чаще — от понимания, что облегчить путь человека, которого она увлекает на этот трудный путь, может лишь Господь.

Однажды в церкви я увидела молодую женщину с полуторагодовалой дочкой на руках. Женщина была одета в простую длинную одежду, а на руках у нее были намотаны четки. Заметив их, я почему-то сильно обиделась за ее девочку: "Вот,— подумала я,— Бог дал ей дитя, то есть лучшие в мире живые четки. Зачем же наматывать на руку мертвые? Перебирай ты свои живые четки да молись Богу: кормишь ли дочку, спать ли укладываешь, больна ли она, здорова. Вот дело, угодное Богу, — молиться о своем наследии, Им данном, да славить Господа". Грустно было мне смотреть, с какой неразумной жестокостью заставляла эта женщина свою дочку встать на колени перед Святой Чашей. Зачем? Любовь младенца к миру подобна любви Божией: эта девочка зла еще не видит, его для нее как будто в мире и нет. Зачем же ей стоять на коленях?

Трудно деткам в Православной церкви. Жалею я детей, на лицах которых написано, как бы им хотелось убежать из храма на улицу. Жалею крикливых, капризных, хнычущих. Детям в храме сейчас труднее всех — я убеждена в этом. Иной взрослый стоит, переминаясь с ноги на ногу: то у него голова болит, то спина, то скучно ему, то долго, то еще что-нибудь. А уж детям-то каково! Тут еще, как на беду, взрослые докучают разными строгостями. Видывала я, и как шлепки в церкви маленьким бедолагам поддают, и как по губам лупят, едва они отойдут от Чаши.

Была у нас в церкви одна суровая старуха. Так шугала ребят, что они, бывало, плакали от нее. Ребятишки же наши церковные ужас каклюбили собираться около канунного столика и ухаживать за ним. А бабушка эта все их оттуда прогоняла. Однако так бывало не всегда. Частенько в том углу стояла другая старушка, трепетно любившая детей. Иногда сделает она им замечание, а потом подойдет ко мне с извинением:

—Вы не думайте, я ваших детей не гоню. Я просто переживаю, что они курточки свои засалят, вам потом не отстираться будет.

Однажды она сделала то, на что никак не могла решиться я: вступилась за детей перед той суровой старухой.

—Что ты детей все время оговариваешь? — спросила она. — Детей в церкви гнать нельзя.

Та только огрызнулась да пошла к своим сверкающим подсвечникам.

А вот конец этой поучительной истории. В тихий неслужебный день пришла я с детьми как будто совершенно случайно в церковь. Оказалось, что очень кстати: одновременно со мной пришел туда один наш прихожанин со своими двумя детьми, приятелями Мити и Вани. Позвал он священника, жившего при храме, и началась панихида. Умерла старая Екатерина, любившая наших детей. И вот в пустом храме встали мы за спиной священника — двое взрослых и четверо детей. Стою я и слышу, что говорят между собой о покойной наши ребятишки:

—А та бабушка была самая добрая у нас в церкви. Она нас никогда от Распятия не гнала.

И подумала я: "воистину золотое слово сказали дети. Вот она — "чаша воды для малых сих во Имя Мое". Не забудется это и на Страшном Суде".

Не гоните детей от Распятия! Как видите, такое бывает даже в церкви. Тяжелые бремена возложены на всех нас и, в особенности, на детей. Перстом одним никто не может помочь мне да и многим-многим другим понести это бремя: ни книги, ни воскресные школы (все опробовано мною) не дают результата, который бы удовлетворял меня.

О чем я говорю? О языке богослужения моей Церкви. Я хотела бы дожить до того времени, когда Русская Православная Церковь заговорит по-русски. Я молюсь об этом. Хочу, чтобы наши дети понимали не только проповеди, но чтобы им открылась красота псалмов, ветхозаветных чтений, молитвословий святых отцов, акафистов — всего богатства, которое сохранила Церковь Христова для нас. Всем трудно со славянским языком в храме, а уж детям-то! О, они будут себя вести там совсем иначе, когда услышат понятные слова!

Я завидую француженке и англичанке, которые приводят своих детей в православный храм, и они слышат там родную речь. А я чем хуже их? Чем плох родной русский язык и время, в котором мы живем пред очами Любимого Господа? Почему ими так пренебрегают? Не отталкивайте же детей от Распятия. Не спешите к своим сверкающим подсвечникам древнего благочестия. Они мертвые, а мы живые. Мы едва стоим на ногах, колени наши подкашиваются. Пожалейте нас, освободите от этого бремени! Это мой стон, и я хочу, чтобы он был услышан. У кого о ком болело в Церкви нашей сердце: кого заботили зыряне, кого — самоеды, а у меня вот — наши русские дети. Нам с ними жить да жить в Православной Церкви! (прим.) *

*___Прим. 1 Редакция издательства "Свет Православия" всем сердцем понимает высказанные любящей мамой мысли и пожелания, но разделить их полностью, не может. Мы не будем полемизировать с воззрениями автора в церковно-каноническом аспекте проблемы. Однако, с позиций воспитателя, педагога, очевидно: множество детей сегодня с младенчества успешно усердствуют в изучении иностранных языков; самые главные молитвы большинство православных детей прекрасно и осмысленно повторяют на церковно-славянском языке; дети лучше взрослых понимают: для такого таинственного и непостижимого явления как общение с Самим Богом, необходим некий необычный, неповседневный язык.

Определенный опыт работы с детьми, и опыт многих православных мам свидетельствует, что вопрос непонятности славянского языка для детей, необходимости перевода для упрощения детского восприятия веры и Церкви не столь злободневен. Проблема нам видится, в другом — в укоренившейся практике или деланно-артистичного, или невнятно-небрежого вычитывания или выпевания того замечательного благодатного наследия нашей Церковной сокровищницы, о котором так вдохновенно пишет автор, служителями клироса или алтаря. Вот им-то и прислушаться бы к воплю горячо любящей матери! Им бы из вычитывальщиков и начетчиков постараться стать воистину служителями Слова! Хоть славянским, хоть русским, хоть английским языком читай, но если так как заведено в значительной части русских православных храмов — все равно, ни детям, и взрослым ничего не будет понятно. Прошу прощения у автора и читателей за свое дерзновенное вторжение в текст сего замечательного труда. Не могу согласиться даже с искренним материнским желанием лишить чад своих и чад Церковных богатейшего наследия Святых Равноапостольных Кирилла и Мефодия. — Прим. Редакции

ЧАСТЬ II. ДОЧЬ ИЕРУСАЛИМА.

Прошло три года... Мама-автор встречается с новыми вопросами: дети подрастают, в процессе воцерковления они сталкиваются с новыми непростыми ситуациями. Так родилась "Дочь Иерусалима", повесть о роли женщины-христианки в нашем сложном, меняющемся мире.

В настоящем издании мы объединили эти две книги, предполагая, что предлагаемая дилогия станет хрестоматийным пособием для мам-христианок, ищущих золотую середину в воспитании своих чад под благодатным покровом Церкви Христовой, жен-христианок, ищущих мира и взаимопонимания в своих семьях, в которых столь разных и непохожих ближних нужно не только "потерпеть", но и (что, наверное, труднее всего) по-настоящему возлюбить.

Глава 1. Как Ваня на Исповедь пошел

Месяца за два до Ваниного семилетия странные вещи начали происходить в нашей жизни. Бывало, нашалит сынишка, до хорошей трепки у нас дело дойдет, и вот вам, пожалуйста, — вечером очередной необыкновенный концерт. Начинался он, как правило, так. Читаю я вечернюю молитву и слышу: кто-то скулит. Замолчу я, и этот кто-то замолчит. "Отче наш, иже еси на небесех..." читаю я дальше, только этот кто-то опять скулит, тихо так, тоненько. Наконец повернусь к Ване, проведу рукой по его лицу, а оно все от слез мокрое. И вот тут сдавленное рыдание прорывается, наконец, наружу, плач горький-горький, безутешный:

— Мама, я плохой, я грешник! Накажи меня, мама!

Сяду рядом с Ваней на диван, начну утешать:

— Да я не сержусь на тебя, Ванечка, я давно тебя простила. Успокойся!

Но куда там успокоиться! Слова мои скользят мимо, не задевая сына, и он плачет, плачет, повторяя:

— Я плохой, плохой, я хуже всех! Поставь ты меня в угол, накажи меня, мама!

Старшему Мите этот концерт уже надоел. Он поднимает с подушки свою сонную голову и спокойно так говорит:

— Мама, да поставь ты этого дурака в угол! Раз ему так хочется.

Зареванный Ваня вылезает из-под одеяла, которым я его уже укрыла, сует ножки в стоптанные тапки и, несмотря на все мои попытки удержать его, идет в прихожую, в темный неуютный угол. И вот мы уже здесь вдвоем, в полумраке, по своим углам. Я сижу на табуретке, бессильно опустя руки и молча, уже не пытаясь возражать, выслушиваю горестные детские слова:

— Я грешник! Ты думаешь, главное в жизни — пятерки получать? Нет! Главное в жизни — это не грешить!

Некоторое время (ну, раза два) я выводила сына из этого состояния с помощью совсем простых слов: "Тебя, Ванечка, Бог простит". Ребенок затихал, услыхав благую весть, и покорно шел спать. А потом и эти слова перестали ему помогать. Он плакал совершенно безутешно. Все мои ласки, объятия, нежные слова падали в пустоту. Я, мать, не могла утешить своего маленького сына! Когда у него начинался этот плач, я совершенно терялась от сознания собственного бессилия. Сидела и молча ждала, когда у него это кончится. Наконец, силой укладывала Ваню спать. Но странно мне было видеть тот отчаянный, безнадежный взгляд, который ребенок, засыпая, устремлял куда-то вверх. А засыпал он неутешенным, непримиренным с самим собой. Также в пустоту Ванюшка смотрел и тогда, когда сказал мне однажды:

— Я не могу сегодня молиться. Мне нельзя. Я очень плохой. Я грешник.

А потом бывала ночь и крепкий детский сон. Проснувшись, Ванюшка по-прежнему смеялся, боролся с братом, шалил, одевался по часу и дольше, капризничал, и ничего-то он не помнил из того, что было с ним вечером. Все забывал — до следующего раза...

А я не забывала. С первого же Ваниного припадка отчаяния во мне зародилась такая мысль: "Хоть бы он скорее к Исповеди пошел, что ли! Может быть, ему от этого полегчает". Вот бы как надо было мне поступить: отвести Ваню к батюшке в церковь и попросить исповедать его, не дожидаясь наступления семилетия. А я зачем-то ждала его дня рождения, не понимая смысла того отчаянного плача, которым выражал человек внезапное осознание им ужаса и тяжести греха. И вот по моей вине ребенок мучился целых три месяца! Но как же я ждала его первой Исповеди: скорей бы, скорей бы отвести туда сына, дабы поправилась душа его! Сказали бы мне года три назад, когда мой старший сын входил в исповеднический возраст, что я так буду ждать Ваниной первой Исповеди, — не поверила бы. А тут — еле дождалась...

Вот так, в канун семилетия Вани одарил меня Бог лицезрением еще одной мистерии. Первой была та, когда он, совсем маленький, душу свою полагал за мать, крича ей с плачем: "Да иди же ты вцерковь, мамочка, иди!" А я тогда не понимала, о чем так горько плачет младенец на первом году своей жизни. Он надрывался до тех пор, пока я не причастилась. Ваня и успокоился: мамочка в церкви. Ценой своего здоровья он выкупал для меня это: увидеть, что значит в Церкви Святая Жертва. И теперь, на пороге своего семилетия, Ваня явил мне еще одну мистерию: я узнала, что вхождение в исповеднический возраст — это страшная реальность жизни человека в Церкви. И опять я по своему неразумию мучила сына, не понимая смысла его надрывного плача: "Я грешник, мама, грешник!"

В день Ваниных именин проснулась я рано-рано, и вместе со мной проснулась моя привычная материнская боязнь: все ли я хорошо сделала, готовя детей к Причастию? По-доброму ли отпустят нас сегодня в церковь? С этими мыслями начала я свои привычные дела, заглянув предварительно к детям: спят... Поздним утром стала будить именинника и услышала от него:

— А я уже и помолился и покаялся!

— Когда это ты успел?

— А когда еще все спали! Я помолился и покаялся, как ты меня научила. А потом снова лег спать.

Посчитала я, и оказалось, что для молитвы мальчик просыпался часов в пять утра. Вот как, оказывается, его душенька ждала первой своей Исповеди!

...До сих пор это видение не дает мне покоя. Серебристое июньское утро. Самая ранняя рань. Кто разбудил в этот час мальчика? Он просто услышал чье-то прикосновение и открыл глаза. На пол слезать не стал, а устроился на коленях прямо в своей постельке. Накинул на плечи для тепла одеяло и повернулся лицом к иконам. Молился, конечно же, путая по своему обыкновению слова молитв, а потом каялся: "Господи, прости мне..." Что творилось в эти минуты в комнате? Уж, наверно, Ангелы-то со всей округи слетелись тогда к нам в дом... Все углы были заполнены ими. Мальчик помолился и лег спать. Ангелы встали вокруг него и замерли в молчании...

Веселый, радостный шел со старшим братом в церковь Ваня — как большой. И вот встал он перед батюшкой, посмотрел ему прямо в лицо своими большими голубыми глазами и твердым голосом произнес:

— Я пришел на Исповедь.

Удивился батюшка:

— Да какой же ты вдруг стал большой! Неужели тебе семь лет?

— Да, — гордо сказал расцветший Ванюшка.

А дальше... А вот что было дальше, я не знаю. Старший сын научил маленького: "Мама у нас хитрая. Ей бы все знать! А ты ей ничего об исповеди не рассказывай, а то это грех".

Вот и не рассказывает. Да и не надо! Плакать-то отчаянно, безутешно, как бывало, Ванюшка перестал. Поэтому, когда веду его из храма домой, всегда думаю: "Как все прекрасно устроено в Церкви Твоей, Господи! Есть в ней Исповедь, исцеляющая наше беспросветное, мучительное отчаяние, которое, оказывается, может знать даже ребенок"
.

Глава 3. Сказка про Еву

И нарек Адам имя жене своей: Ева, (1)
ибо она стала матерью всех живущих.
Бытие, 3, 20

Ева поднялась на свой любимый холм и оглянулась вокруг. Какой восторг охватывал здесь ее душу! С ней было так всегда. Стоило Еве окинуть взглядом голубеющую ширь небосвода, и эти благоуханные рощи, и манящее раздолье лугов, как вся ее душа приникала к этой земной красоте. Бессильная удержать в себе славословие, Ева начинала говорить:

– Прекрасен мир, Тобою созданный, Отче! Я, дочь Твоя, не могу насладиться его красой, живя на земле.

Ева шептала эти слова и глядела, глядела на творение ее Отца. Ева не могла оторвать глаз от того, что она любила, ей всегда было это трудно.

Ева присела на траву и ласково провела по ней ладонью. Кружевным своим рисунком она приковала к себе глаза матери. Цветы, листья, стебли, колоски переплетались столь причудливо, что Ева долго, очень долго разглядывала это сказочное разнообразие.

А день начинал гаснуть, и вместе с вечерним светом вошла в сердце матери ее всегдашняя печаль. Эта печаль была о детях. Для того чтобы предаться ей, приходила сюда Ева. Здесь она думала о своих сыновьях – Каине, Авеле, Сифе. Были у Евы еще и дочери, но о них ей думалось гораздо меньше. Дочери были похожи на нее, а себя Ева не любила. Когда-то давно, утратив Эдем, Ева в первый раз сказала своему Адаму: "Как ты похож на Отца!" И это было правдой. Адам был больше, чем она, похож на Бога, и поэтому Ева легко приняла господство над собою мужа. Она очень любила смотреть наАдама, радуясь его сходству с Богом. А Отца Ева помнила хорошо. Это было то, что она унесла с собой из рая, — знание Единственного Отца. И Он не отнял этого у своей согрешившей дочери.

И вот — первенцем Евы был сын! Когда он родился, Ева сказала самой себе: "Приобрела я человека от Господа". Радость переполняла ее. Жена, созданная из праха, оказывается, может быть причастна к созданию человека! Такая ни с чем не сравнимая драгоценность, как человеческая жизнь, зависит и от нее! Адам и Ева были детьми Бога и, похожие на Него, стали еще более подобны Ему в той власти, которую получили над своим детищем. Адам, доныне звавшийся лишь сыном и мужем, стал еще и отцом, а она, Ева, - обладательницей имени, не слыханного во Вселенной: она стала матерью человека.

"Что же это такое - быть матерью?" — мучительно раздумывала Ева. Чувство материнства было как бы знакомо ей. Где-то она переживала уже нечто подобное, какой-то уголочек ее существа был сроднен с ним... Но где? Когда? Ева отвела глаза от Каина и взглянула на мужа. И припомнились Еве его ласки и чувство, однажды пережитое ею в объятиях Адама! Теперь оно вернулось к ней странным вопросом: "А может быть, и этого человека родила на белый свет я?" У колыбели Каина ответить на него Ева не смогла. Как и многие Евины дочери, усвоившие от нее материнскую любовь-нежность к своим мужьям...

И все-таки праматери будет дан ответ на этот вопрос! Она была единственной на земле женщиной, доподлинно знавшей, что из сынов человеческих нет (и не будет!) ни единого, кто бы не был рожден ею, Евою, к греху и смерти. Даже безгрешного Праведника будет ждать на земле страдание и смерть, поскольку Он не избегнет чрева одной из ее дочерей. О Своем Спасителе Ева раздумывала часто: "А может быть, это будет рождение как у истинного Сына Божия, а не роды как у всех сынов человеческих?" На этом мысль Евы успокаивалась, поскольку она твердо знала, что роды - это начало жизни, ведущей лишь к смерти, а рождение — это только для вечности, только для Бога. "Самое простое и естественное дело в мире, — думала Ева,— это рождение сына от отца или сотворение сына отцом. А вот когда его рожает жена..." С недоумением останавливалась мысль Евы перед этим вселенским событием. Она чуяла здесь какую-то страшную трагедию, но уразуметь ее не могла.

…Со стесненным сердцем, в предчувствии будущей, не ясной для матери муки замерла Ева над своим первенцем. Новый человек родился в мир маленьким и слабым. Это было дитя. С удивлением Адам и Ева смотрели на жизнь самого необыкновенного творения их Отца. Детство явилась перед ними как тайна, которую надо было разгадать. И вот стал расти прекрасный первенец Адама, невиданный цветок Вселенной, человеческое дитя! Звезды и зори, все стихии мира прислушивались к его плачу и крикам радости. Прелестные бабочки на своих узорчатых крыльях уносили куда-то ввысь его первые разумные слова. Сын человеческий встал на ножки, и шелковая травка целовала его розовые пяточки.

Ева много размышляла об отношении Отца к их милому ребенку. Она чувствовала, что Он любит его иначе, нежели ее и Адама.

— Если бы я был как Бог, — сказал однажды Адам, глядя на Каина, — то гордился бы именно этим своим созданием. Вершина премудрости в творении Божием — это когда человек рождает человека. Но как же надо было умалить Каина, чтобы он родился! Раньше я и представить себе не мог, что такое крошечное создание может именоваться человеком.

— Да-да, — ответила Ева. — А я до сих пор не могу поверить, что из него вырастет муж, как ты, – прекрасный и разумный. И он скажет Богу: Отец...

Как сладок был этот первый под солнцем младенец! Детство Каина наполнило Еву счастьем, но с днями, прибывавшими в нем, стало расти и крепнуть непонятное ей самой страдание. Откуда оно взялось? Из новизны невиданных на земле открытий? Из слез болящего младенца? Из томительных часов, проведенных матерью у его ложа?

С рождением сына Ева познала тяжесть материнских трудов. Сила жены была несоизмерима с мощью мужа, однако по своей сути материнские труды были подобны тем, которые нес Адам, в поте лица своего добывавший пропитание для семьи. Воспитывая дитя, Ева никак не могла прийти в состояние довольства собой. Ребенок так часто плакал, он был столь требователен к присутствию матери, он хотел даже большего — завладеть всем ее свободным существом. Это было настоящее рабство! Власть Адама — это Ева понимала, но сына?.. В ответ на его притязания в Еве рождалось раздражение, усталость, злость. А еще — порой детская жизнь Каина была столь непонятна ей, что Еву начинало мучить недовольство. Материнский труд тяготил тело и душу, и это было бы невозможно вынести, если б не сладость детства.

И все-таки не в этих трудностях коренился источник страдания Евы. Страшная догадка мучала мать, неотрывно глядевшую на своего первенца: в чем-то Каин был не похож на Адама, да и на нее тоже, и эта его непохожесть пугала Еву. Острым своим умом мать пыталась осознать ее и — не могла. Из неведомой ей душевной глубины Каина смотрела в Евины глаза опасность. Она угрожала сыну откуда-то изнутри. Что же это? Что?!

Пока Каин был мал, Ева не решалась сказать правду даже самой себе. Младенец, родившийся от нее, был так чист и невинен, что Ева и поверить не могла, будто он – грешник от чрева матери! Ева думала о сыне: "Я научу его добру, и Каин, пришедший в мир столь невинным, не согрешит подобно мне и Адаму". Но сын рос, и мать явственно видела печать зла на его делах. "Откуда это?" — мучительно раздумывала Ева, пытаясь своими словами и делами стереть злую отметину, но она проступала вновь и вновь. Ева становилась то строгой, то ласковой, но лишь сильнее запутывалась в том, что делала.

— Один исход у ласки и наказания, — думала Ева, — но последнее хуже первого. Не хочу я огорчать душу Каина. Как-то Отцу далось решение покарать нас, детей своих… Нет в мире дела тяжелее суда. Кому оно под силу? Только Богу. Вот я и отдам Ему суд, потому что не хочу брать на себя непомерную эту ношу. Я и Адам наказаны, а где же у этой муки благой исход? Так и с Каином. У меня с ним всюду беда — в улыбке и гневе, в молчании и наставлении. Откуда она? Я так стараюсь!

И вот однажды, когда, замерев от ужаса, Ева встала над сыном, растерзавшим птенчика, она взглянула в его детские глаза и вдруг все поняла: в душе Каина — живое зло, и оно было там всегда! Со злым семенем сын родился, и вот — оно стало прорастать. "Нет, это не я! Не я его бросила в душу Каина, нет!" — так думала Ева, не находившая сил узнать себя в грехе сына.

В тот день праматерь Ева впервые поднялась на этот холм, чтобы побыть пред Богом в одиночестве. Ужас сжимал ее сердце, прозревшее вдруг непреложную правду: все ее дети, которым суждено придти в мир такими чистыми и невинными, будут рождаться во грехах. Они все, все до одного, будут грешниками, и грех, который есть в ней и Адаме, будет множиться, потому что будет расти ее семья, ее род. Мать не может запретить греху войти в души детей, как не может и воспрепятствовать им выйти из ее утробы.

С этого дня горестная мысль о потомстве не оставляла Еву. Временами она погружалась в беспросветное отчаяние. Ева учила Каина добру — и не могла научить его. Какая-то граница отделяла Еву от сына, и она не могла перешагнуть ее. Еве хотелось сделать решительный шаг и взять, наконец, в свои руки душу Каина. О, уж она-то ее пригладит, приласкает, сделает доброй и хорошей! Никак не могла понять Ева, почему душа Каина не в ее, материнской, власти. Наконец, Ева стала догадываться: за гранью, отделившей от нее сына, скрыто то, что принадлежит только Господу Богу, и вот над этим-то она не властна. Но что же это? Душа ли живая, дух ли его? Ева не знала, но чуяла драгоценность того, что скрыто за чертой, положенной между матерью и ее детищем изначально.

И вот отчаялась мать в своих усилиях! Все было лишь суета и плач в труде ее души, которая не могла достигнуть добра. Так и назвала Ева второго сына, данного ей Богом: Авель, то есть плач, суета. Взяв Авеля на руки и взглянув в его крошечное лицо, Ева повторила свою любимую молитву: "Ты похож на моего Отца". И вновь в сладость младенчества погрузилась душа матери. Надежда ожила в ее сердце, и Ева с новым рвением стала учить сына добру. Теперь-то уж она знала о пределе своей власти, и ее душа, видевшая Бога повсюду, в каждой травяной жилке, от боли, от стона, от тупого материнского отчаяния стала разлеплять в муке уста свои, чтобы прошептать, попросить, вымолить для детей благое у Господа Бога... Нужда учила Еву находить слова для молений к Нему. О себе стоит ли просить? Разве есть в мире из достойного Евы то, что Отец не дал бы ей? Нету такого под солнцем. Но дети... Что ей делать с ними? И от вечной материнской заботы заговорило ее сердце, а вслед за ним и уста зашептали простые слова, прося Бога образовать то, над чем она власти не имела: души ее с Адамом детей.

Была у матери и еще одна забота, проснувшаяся в ней от светлого взгляда рыженького Авеля: она начала рассказывать детям о Боге. Как путалась Ева в своих речах! Как мучалась, замолкая порой на половине пустого и скучного слова! О самом милом и родном, оТом, Кого душа ее знала лучше собственных детей, Ева рассказать и не могла.

— Отец... Он очень похож на нас. А вас Он любит больше, чем я. Сравните вон ту огромную гору с крошечным муравьем, ползущим по этой тропинке. Так ничтожна и моя любовь в сравнении с любовью Отца.

Каин и Авель в смущении отводили глаза от лица своей матери. Они ей не верили. Мать добра, она кормит их вкусной едой, а Бог... Ведь в Его мире им бывало и голодно, и холодно, и страшновато. Где же Он?

— Где? В Его мире, который больше этого. Там Он всюду виден и слышен. А еще - в мире Отца ничего не меняется.

— Как это — не меняется? — удивился Каин.

— Ну, например, там нет ни восхода, ни заката, ни дня, ни ночи.

Опять отвернулись от Евы дети. Кареглазый смотрит в одну сторону, светлоглазый — в другую.

— Но это ведь, наверно, скучно, когда ничего не меняется? — спросил Авель.

— Совсем не скучно, - ответила Ева. — На Отца смотреть радостно.

— Ну, так какой же Он, мама? Какие глаза у Него?

— Бог, наверно, очень-очень большой?

— Я не видела Его глаз, — тихо сказала Ева, — и не могу сказать, большой ли Он.

— Зачем же ты говоришь тогда, что видела Бога-Отца? — удивился Каин.

— Я видела Его не глазами, — ответила в растерянности Ева.

— А как же тогда?

— Я не знаю как...

Помолчали.

— Ну, а голос? Голос Отца ты слышала? Он как гром, да?

— Нет… Голос у Отца скорее тихий, чем громкий. Его слышишь как-то буззвучно. Это когда Он говорит одной твоей душе, когда лицом к Лицу.

И опять отвернулись дети. А на закате, засыпая, Авель тихо спросил у матери:

— Где живет Бог?

— В Своем Доме. Этот Дом недалеко от нас. Он близко.

— Там, где облака? За ними?

— Нет, не там.

— Где звезды?

— Нет-нет, Авель, совсем не в этой страшной пустоте. Дом Бога близко, но — не здесь. Я не знаю, как сказать об этом.

— Дом Отца сияет?

— Нет. Я не видела сияния. Там ничего не видно.

— Как же ты видела Дом Бога?

— Не знаю как, но я, поверь же мне, Авель, видела этот Дом!

— Отец живет в нем Один??

— Рядом с Ним Кто-то есть, — оживилась Ева. — Он одесную Отца, и я не могу забыть Его. Смотреть на Того, Другого, очень трудно. Он любит нас странной любовью — не такой, как Отец. Мы почему-то страшно, до муки, нужны Ему. Он любит нас вот так!

И Ева в порыве, описав руками полукруг, крепко прижала их к своей груди. При этом она как бы захватила ими все вокруг себя.

— А Отец - вот так...

И Ева медленно развела свои руки, будто одаривая ими окружающий мир.

— Кто же этот Кто-то? — спросил Авель.

— Я не знаю...

Авель заснул. Он рос совсем не таким, как Каин. Самое странное и почему-то обидное для Евы было то, что Авель и родился с этим отличием. Это было внесено в его душу не Евой и не Адамом. Какое-то особое знание было дано этому беспокойному и вовсе не благообразному младенцу. Авель был жалостливее Каина, проще, совестливее. И еще – он был совершенно бесхитростным.

— Каин, кого ты больше любишь — маму или папу?

Маленький Каин опускал глаза и, помолчав, тихо отвечал:

— Обоих.

— А ты, Авель?

И малыш, глядя отцу в глаза, тут же выпаливал:

— Маму.

Конечно же, и Каин, как все на свете маленькие дети, любил мать больше отца... Однако он, будучи совсем крошкой, умел это скрыть, просчитав возможные последствия своей искренности (неогорчить бы папу). У Авеля так не получалось никогда, да он и усилий к этому не прикладывал.

Каин был необыкновенно умен, причем ум его проснулся до странности рано. Адам, впервые увидевший лицо своего новорожденного сына, был поражен именно его разумным взглядом. Впоследствии ум и возможности дитяти вступили в нем в какое-то противоборство. Сильный ум маленького Каина был вынужден сосредоточиться на крошечной пяди семейных взаимоотношений и заботы о пропитании. Он изощрялся и оттачивался в этом тесном земном мирке, постепенно преобразуясь в хитрость. Применения для всей мощи умственных возможностей Каина не находилось — что ж, он научился искать для себя выгоду во всем. Потом к этому добавилась и зависть. Человек, не умеющий поступать попросту, а иногда и по вдохновению, не может не ценить своих умственных усилий. Каин ставил их очень высоко. Ева потом говорила:

— Каин стал себялюбцем, потому что ему некуда было девать свой ум. А ум съел душу Каина…

Вечно рассеянный, забывчивый, нескладный Авель не обладал столь сильным, как у Каина, умом. Да и в доме проку от него было гораздо меньше. Авель был большим мечтателем. Где бродили его мысли, в каких таких звездных далях?

Иногда Ева говорила с Авелем о Боге. Это были очень странные разговоры. Они не приносили удовлетворения ни той, ни другой стороне. Детские вопросы заставляли Еву напрягать всю свою мысль в попытке выразить словом жизнь Отца. И Ева чувствовала, что ей это не удавалось. Она не могла рассказать Авелю об Отце! Не понимал Еву и Каин. Попробовал говорить об этом Адам, но и его постигла неудача.

— Каин и Авель нас не понимают. Почему же это так трудно — рассказать детям о Боге? — удивлялась Ева.

В муках открывались у матери глаза на тайну духовной жизни ее детей! Ведь родив Каина, она и не подозревала, что детям нужно рассказывать о Боге. Зачем? Разве взирающему на этот прекрасный мир Бог не видим? Можно ли не знать Бога, видя Адама? Да и ее, наконец? Как это может быть в мире — жить в нем и не знать Бога?! Из сил выбивалась Ева, пытаясь понять это, и не могла. То чувство к Богу, которое жило в ее детях, не могло обмануть Еву. Смятенной своей душой мать чуяла: это не то, не то! Они не знали Его как Отца! Ведь Евино знание Бога было таковым, что если бы весь мир обрушился на нее, если бы пучины морские, сокрыв, не дали ей дыхания жизни, если бы огонь Вселенной сжег ее, она умерла бы с мыслью о том, что Отец благ и милосерд. Ева помнила Отчую любовь и не могла забыть ее. А вот дети были какими-то другими. Без конца спрашивали о Боге, получив же ответ — вот странность! — не верили ему. Они принимали в себя какие-то мелочи — что-то об Эдеме, о чудесах и ангелах, еще о чем-то не столь важном. Правда об Отце была детям недоступна… Долго мучалась в раздумьях, глядя на них, Ева. Наконец, она сказала самой себе слова, от которых душа ее загорелась как в огне: "Мои дети не знают Бога".

Ева решилась сказать о своем открытии Адаму. О, каким печальным взглядом посмотрел он в глаза матери! Оказывается, Адам понял все давным-давно и только не говорил ей об этой беде. Слова о ней заслонили бы от матери весь мир кровавым заревом. Они были бы подобны известию: "Женщина, а слышала ли ты когда-нибудь весть о смерти детей твоих?"

В день разговора с Адамом Ева пошла на свой холм молений и не смогла дойти до его вершины. Где-то в сухой расщелине она рыдала в одиночестве, и утробный крик ее не достигал небесной вышины. Ева теперь понимала: не быть ее детям похожими на Адама. Материнской душой она начала прозревать пучину греха, ожидавшую ее род, ее детей, от которых Бог сокрыл Самого Себя. Ева начала жить в ожидании неведомого ей ужаса...

... О дне, когда Каин убил Авеля, Ева вспоминать не могла. Тогда она впервые в жизни увидела мертвого человека и, послушная голосу Бога, не понимая и сама того, что делает, с помощью Адама закопала убитого в землю. Авеля не стало, но праматерь Ева всегда думала о нем как о живом. Она не ведала, где сейчас Авель, но твердо знала: тот, кто создан похожим на ее Отца, бесследно исчезнуть из мира не может. Это был человек, и, значит, он есть. Убийцу Каина Ева не вычеркнула из своего сердца. Как Отец не забывает на земле своих детей, так и она, родившая это чадо, должна помнить о нем. Так решила праматерь, и страшная вина за убийство Каином Авеля согнула ее плечи. Ева не оттолкнула ее от своего сердца. Она лишь сказала: "Я не боюсь этой муки, Господи. Пусть раскаяние за моего сына Каина войдет в мое сердце. Дай мне покаяние!" И эта мука вошла в нее. С тех пор Ева никогда не отводила глаз, когда слышалао Каине. Она смотрела смиренным тихим взглядом и знала, что он — ее вина, ее мука, ее любовь.

У Евы и Адама родился третий сын, и ему было дано имя Сиф, то есть основание. Ева вновь утешалась его младенческой порой, учила сына добру, неумело и косноязыко рассказывала о Боге. Когда она поднималась на эту гору, то молилась пред Богом обо всей своей растущей семье, обо всем человеческом роде, которому суждено наполнить землю.

Однажды, плача здесь среди прекрасных цветов, Ева вдруг почувствовала Приближение. Она закрыла в муке глаза, а когда открыла их, пред ней был Ангел. Он сказал ей: "Не плачь, Ева. Не все твои дочери будут рождать грешников. Среди них будет одна, и от нее родится Праведник. Грех не коснется Его. Та же, Которая станет Матерью Единственного Сына, по успении Своем, усыновит твоих детей. Она будет им матерью, способной давать в Боге лишь доброе. Ты же — прах, и не в твоей власти благое для детей твоих. Не плачь же, Ева!" Ангел исчез, но пока Ева смотрела Ему в глаза, ее мука, ее раскаяние, ее плач растворились в радости, подобной той, которую она знала в Эдеме. Ева пошла вниз, к своему дому. Навстречу ей выбежала маленькая дочка. Ева взяла ее на руки. Она посмотрела в ясные детские глаза и, прижав к себе дитя, пошла вперед — туда, где ее ждала жизнь.

...Я открыла глаза и взглянула в темное окно. Опять в моей голове пронесся ураган мыслей о праматери Еве. Опять в каком-то полусне мелькали предо мной чьи-то образы, слова, слезы.

Не было на свете женщины, которую бы я жалела как Еву. Она первая пережила трагедию материнства, дав имя ей на века: плач, суета. В этом слове сосредоточен первоначальный материнский опыт, до боли подлинный, настоящий, невыдуманный. Думаете, это только про Еву? О нет! Дитя, пришедшее в мир, — это всегда суета и плач матери. И первой на земле осознала это именно Ева. Жаль мне ее, бедную. У Евы ведь не было матери, и ее никто не учил уходу за детьми. И опыта воспитательного у Евы не было совсем. Ни капельки не было! И все эта женщина решала в жизни сама: как унять плачущего ребенка, как его развеселить, как припугнуть, как выкормить, как на ноги поставить. А потом смотрела она на своих детей и видела, что же у нее, непутевой, в конце концов, получилось… В этиминуты некому было утешить Еву, сказав ей: "А ты, доченька, потерпи". Эти единственно нужные в жизни слова может произнести только мать. Но ее у Евы не было…

В жизни праматери были моменты страшного отчаяния, знала она и подлинную трагедию. Вынесла ли любовь Евы жалость к своему первенцу? Я не знаю. Но, видимо, какой-то урок Ева вынесла из этого, назвав своего третьего сына Сиф. Все началось для праматери сызнова: да — суете, да — плачу, но это надо было принимать и терпеть до самого своего смертного конца.

Я часто размышляю о Еве. Я люблю думать о том, как она была красива. Ее красою я просто горжусь! Ева была очень умна и глубока душой. Она обладала совершенной любовью к мужу. Есть, однако, в Еве одна особенность, вызывающая во мне странное чувство.

— О праматерь Ева, почему же ты не смогла рассказать детям о Боге? Ведь ты знала Его! Ты видела своего Отца. Слышала Его! Как же могло случиться, что ты не сумела передать детям свое знание Бога?

Ева молчит, а между тем как мне необходимо ее слово! Кому же в мире дано просветить своим материнским духовным участием мою суету и мой плач о детях моих?

— О праматерь Ева, не можешь ты помочь мне в нужде моей. К Другой, удочерившей меня, обращаю я слова свои: "Взгляни же, Пречистая Дева, на еще одну неразумную дочь Твою. Что сделала я с детьми своими! В сердцах их нет огня любви к Богу. Да и вера-то есть ли в них? Помоги же мне, Госпожа моя! Попроси у Сына Твоего частицу этого огня. Хоть одну искру! Кроткий Сын Твой услышит мольбу Своей Матери. А меня пожалей, Госпожа моя. Проведи Материнской рукой по белеющим волосам моим. Возьми за руки и подними из праха... Я — духовная неудачница, так помоги же мне в духе Ты, о Всемилостивая Царица Царства Святых!"

...Вновь открылись светлые глаза Авеля:

— Мама, а там, где Отец, нет ли у меня еще одной мамы?

Ева печально покачала головой:

— Нету, сынок. Ни у тебя, ни у меня матери на небе нет. И никогда не ищи ее там, Авель! В Доме Отца моего нет никого, кто походил бы на жену. Человек обретает мать только на земле, а вместе с нею — и грех, и страдание, и смерть.

Авель заснул, не дослушав речей своей матери, а я — я вновь открыла глаза и посмотрела в ночное окно:

— Не забыть мне тебя, праматерь Ева! Первую трагедию материнства — не забыть. О Ева, вечная Ева, не умеющая помочь в духе детям своим…

Глава 5. Знают ли Бога дети?

Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет...
О. Мандельштам.

Сижу за письменным столом, уткнувшись в книгу. Распаренный от беготни Ванюшка останавливается за моим плечом:

— Мама, а это кто такой страшный?

— Идол. Его археологи в земле нашли.

— И как это людям было интересно молиться на такого козла? Сделали бы лучше себе какого-нибудь человека покрасивее да и молились на него.

— А от этого ничего бы не изменилось. Идол он и есть идол.

— Верно, — задумчиво протянул Ваня.

А потом тряхнул своей мальчишеской головой и решительно произнес:

— Зачем что-то выдумывать? Бог ведь и так красивый.

Глянул на меня глазами, в которых я не увидела ни лукавинки, и побежал дальше, стреляя из своего любимого автоматика.

Интересно, а откуда Ванька знает, что Бог красивый? Часто я задаю себе подобные вопросы, потому что слышу от детей слова о Боге, которых я им не говорила. Они приходят к ним откуда-то изнутри, из самих себя. Почему? Да потому что в Церкви Христовой Отца знают все Его чада! Убеждена в этом. Иначе я просто не понимаю: зачем мучить себя какой-то по-особому трудной церковной жизнью? Мне скажут: в надежде на будущее блаженство. Ну, а если его у меня не будет? По грехам моим? Может ли быть так, чтобы Милостивый Господь хоть где-то да не одарил меня счастьем? Знать Бога — это ведь очень много. Таким счастьем и обладают в Церкви все люди. По слову пророка Иоиля: "И будет после того, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения".

Иногда мне хочется подойти к человеку в церкви и сказать ему:

— Давай с тобой богословствовать.

А человек мне в ответ:

— О, это так высоко! Куда мне. Я не умею.

— Нет, ты умеешь. Богословие — это просто слово о Боге, которое можешь сказать ты лично.

Человек смешается и начнет рассказывать о бывших с ним случаях, чудесах. В основе этого рассказа будет лежать поразительно простая богословская мысль: Бог Добрый. Он Живой. Он Милостивый. Он меня видит, слышит, подает помощь. Вот истинная правда! Знать это — огромное христианское счастье, доступное, к сожалению, далеко не всем на земле.

Сколько я слышала поразительных слов о Господе от своих детей! Это бывает не очень часто и, как я заметила, в особенно отчаянные для меня минуты. Как будто кто-то подбадривает меня их невесть откуда взявшимися словами: "Ну, не унывай ты. Приободрись! Бог помнит о тебе и твоих детях". Тихонько ступая, я отхожу немного в сторону, дабы полюбоваться открывшимся мне: "Господи, Ты — лучший в мире воспитатель". Я стараюсь посторониться, чтобы яснее видеть то, как Господь поднимает к солнцу нежные и слабые ростки.

У маленьких христиан знание Бога немногословно, просто и ясно. В идеале молитвенная жизнь детей должна была бы соответствовать их боговедению, но вот как этого достичь (и возможно ли это вообще), я не знаю. Важно прислушиваться к их разговорам, недоумениям, вопросам и — реагировать на них.

Вот один из наших самых ранних "богословских" диспутов. Сидели дети как-то в комнате за столом, рисовали и беседовали о чем-то своем. Вдруг трехлетний Ваня, ни с того, ни с сего, заявил своему шестилетнему брату:

— Я люблю Бога.

— Нет, я люблю Бога,— ответил ему Митя.

— А я люблю Его больше, чем ты!

— Нет, я больше, — не сдается старший.

И пошла перепалка: "Я, я, я!.." — "Нет, я, а не ты!" Наконец, Ваня решил обновить тему:

— Митька, а Бог — это Дед Мороз.

— Ты что, Ванька! Бог — это совсем не Дед Мороз. Это другое.

— Нет, Дед Мороз!

— Нет, не Дед Мороз!

Спорили они спорили, наконец, Митя не выдержал и закричал, вызывая меня с кухни:

— Мама, иди сюда! Скажи ты этому Ваньке, что Бог — это совсем не Дед Мороз.

Я пришла и завела свою волынку:

— Митя прав. У Бога даров несравненно больше, чем у Деда Мороза...

Тут уж не выдержал Митя:

— Ты что говоришь, мама? У Деда Мороза намного больше подарков, чем у Бога.

Я махнула рукой и пошла смеяться на кухню. Сейчас, правда, мне уже не до смеха, потому что вопросы детей о Боге и мироздании — это чрезвычайно трудная вещь. Я бессильно барахтаюсь в них , хватаясь за любые житейские обломки. А иногда и предпринимаю хитрые маневры, чтобы хоть на время уйти от них. Вот как здесь:

— Мама, а почему Бог не уничтожит за один раз всех бандитов?

— Однажды все именно так в жизни и произойдет, и зла в мире больше не будет.

— Это после Второго Пришествия?

— Да.

— И что же, до этого времени так добрым людям и мучиться? Бог разве не может привести мир в порядок уже сейчас?

Я начинаю что-то многословно объяснять Мите, а потом вдруг замолкаю. После паузы я говорю ему:

— Я это внутренне понимаю, но объяснить тебе не могу. Я только хочу, чтоб ты знал: Бог зла не творит. Он очень Добрый. Ты помни это всегда.

— Ну, хорошо, я это запомню. Но Бог, что ли, не властен над миром во всем?

— Властен. Он сильнее всех. Он самый главный в мире. И рано или поздно это узнают абсолютно все. Потому что зло не вечно, а Бог вечен.

— Я что-то не понимаю...

— А ты думай об этом и со временем поймешь. Это, пожалуй, самый сложный вопрос: почему в мире так много зла? На это просто не ответить.

Другой разговор:

— Мама, а что Бог делает на небе?

— Вообще-то Бога в Его Доме не видел никто. Говорят, что этот Дом сокрыт от всех то ли непроницаемым светом, то ли мраком, то ли сумраком. По-разному об этом говорят. Но вот я лично думаю, что более интересной жизни, нежели эта тайная жизнь Бога, нет ни у кого. Вот возьмем тебя. Ты у нас сейчас увлекся компьютером (возможно, это со временем у тебя пройдет). Мечтаешь быть программистом. "Мне кажется, — говоришь ты, — с компьютером невозможно соскучиться. Какой-то он неисчерпаемый". А что тебе в нем интересно? Возможность узнавать новое, делать что-то самому, видеть результат. Наконец, игра. Это, между прочим, называется творчеством. А посмотри на мир. Еще недавно ты мечтал быть физиком. Вот попробуй узнать все действующие в мире законы. Человеку это невозможно! И вот этот огромный неисчерпаемый мир создал Один — это Бог. Он знает его весь. Держит мир в Своей воле: и нас с тобой, и твой компьютер, и все законы физики, и нашу семью, и твою школу, и Ваню, и всех-всех людей. Я уж не говорю о том, как это все живет в мире Бога. Какое же это интересное явление — жизнь Бога! Одно из Его имен — Творец. А увлекательнее творчества, вот увидишь, другого дела в мире ты не найдешь.

И еще:

— Мама, а чем отличается наша вера от другой?

— Тем, что она говорит о Боге максимально возможную на земле правду. А это страшно важно! Вот я, например, начну говорить о твоих белокурых волосах и голубых глазках. Тебе это понравится?

— Нет. Я не Ваня.

— Видишь, как нам не хочется, чтобы нас с кем-то путали. Ведь ты, в отличие от Ванечки, кареглазый и темноволосый. Вот также и о Боге. О Нем нужно говорить только правду. В Евангелии сказано, что Отец ищет себе поклонников, которые могут поклоняться Ему в духе и истине. Что означает слово "в истине"? Бог ищет на земле таких людей, которые захотят Его увидеть Таким, Какой Он есть. Вот не сказочки какие-то там, не мифы и легенды о Божестве: дескать, во всех религиях говорят об одном и том же Боге. Это не так. По-разному говорят, а Бог Такой, Какой Он есть. И уж если это было открыто людям, то нечего в угоду всяким басням кривить своеслово о Боге. Нужно правду о Нем сохранить. Вот это и происходит в Христианской Церкви. Если человек живет в ней, то он может узнать Бога и убедиться в том, что слова о Нем, которые он слышит в храме, — истинная правда. А мысли о Боге человеку хватает на всю жизнь. С ней соскучиться невозможно. Уж ты поверь мне.

Вопросы о других Церквях всплывают в моих разговорах с детьми вновь и вновь. Однажды я проанализировала приятельское окружение старшего сына и с удивлением обнаружила, что в нем совсем нет православных детей. Были ребята из многодетной адвентистской семьи, мальчик-лютеранин (тут корни уходят в знаменитый на всю Россию дворянский род немецкого происхождения), евангелисты ("Церковь Надежды"). В престольный праздник я как-то угостила детей-адвентистов пирогами, не удержавшись при этом от слова о чудотворной Казанской иконе Богородицы. Больше этих детей мы не видели: им запретили приходить к нам родители. А жаль, это были очень хорошие, на редкость воспитанные дети. Так что о других церквях или сектах говорить мне приходится достаточно часто. Но вот как это делать? Все зависит от предмета беседы: о добром — по-доброму, о злом и глупом как о злом и глупом. Урок такого рода был дан мне однажды старшим сыном.

Неподалеку от нашего дома находится кинотеатр, некогда бывший лютеранской церковью. Я как-то рассказала об этом детям, показав на стенах красивого здания следы сбитых распятий. Мы немножко порассуждали о том, где нам впоследствии придется смотреть кино, когда здесь снова откроют храм. И вот однажды, глядя на пышные цветочные клумбы, разбитые рядом с этим кинотеатром, Митя сказал мне:

— Мама, а я знаю, почему здесь цветы.

— Почему?

— Ты же сама говорила, что здесь раньше была церковь. А где церковь, там всегда цветут цветы.

И я тихо сказала ему в ответ:

— Ты прав, Митя. Где церковь, там всегда цветы.

Как давно это было! Суждения моих детей о вере и Церкви становятся со временем все серьезней и серьезней. Я усиленно работаю веслом, пытаясь подгрести на своем утлом челноке к берегу, не потопив по дороге Мити-Ванины лодочки.

— Мама, а о Духе Святом нельзя говорить ни "Что", ни "Кто". Должно быть третье слово — посередине.

— А почему же нельзя о Нем сказать "Кто"?

— Потому что Он неодушевленный.

— Как это? Святой Дух и вдруг — неодушевленный?!

— Да! Именно так. Кто Отец и кто Сын — это я понимаю. А Святой Дух — Он же не такой, как Они. Для него должно быть придумано какое-то третье слово — посередине.

— Давай я тебе расскажу, как я это понимаю. Вот есть где-то в мире Дом Бога. Там, действительно, живут Те Двое, Которых ты знаешь, — Бог-Отец и Бог-Сын. Большой ли это Дом, никому не известно. Правильнее было бы сказать большой, но к тому миру, где живет Бог, неприложимы понятия "большой" или "маленький". Там даже времени-то нет! Но мы с тобой давай будем думать, что Дом Бога — огромный-преогромный. И вот Святой воздух этого Дома, его свет, тепло, то есть Жизнь Тех, Кто в Нем живет, — это и есть Господь Святой Дух.

— Ну, вот видишь! Значит, я правильно сказал: Он не "Кто" и не "Что".

— Послушай меня еще. Вот давай посмотрим на наш мир. Как людям хочется, чтобы в нем все было живое: деревья, горы, реки. Да сама земля, наконец! Когда-то давным-давно даже придумали какую-то мировую душу, которая будто бы оживотворяет всю природу вокруг нас. Помнишь, вам в школе рассказывали о том, что цветы способны влюбляться, думать, страдать. А это не так! Они растут, тянутся к солнцу, наверно, хотят жить, но это совсем не та жизнь, которою хотел бы наделить их человек. Это ведь было бы огромным счастьем: жить в мире, где все разумно, где все по-настоящему живо. Вот именно таков и есть Дом Бога...

— Мама, там, что ли, растительность есть?

— Нету, наверное. Только в этом Доме, Митя, нет и ничего мертвого и ничего неразумного. В Доме Бога все живое. Святой Дух — это жизнь Святой Троицы. Это Ее мир. Как бы природа Дома, где живет Бог.

— Вот-вот! Именно поэтому Он не "Кто" и не "Что".

— Подожди. Когда-то мы разговаривали с тобой о том, что такое счастье. И ты, шестилетний тогда, сказал мне: "Я буду счастлив, если пойму, как летит ракета". Вот представь себе: ты вырос и занялся интереснейшим в мире делом — ракетостроением. Снаряжаешь ракету, и вдруг тебе пришла в голову идея: отправить на этой ракете к далекой-далекой звезде кусочек земного мира. Ну, принесешь ты на нее что-то из фауны, что-то из флоры, какие-то минералы... Однако много ли может рассказать этот багаж о Земле? Разве она вся тут? Однако для того, чтобы перебросить даже этот небольшой кусочек нашего мира на другую планету, нужна мощная ракета. А тут — никакой ракеты, а просто чудесным образом до человека вдруг долетает кусочек таинственного Божьего мира. Он начинает вдруг дышать святым воздухом, которого вообще-то в этом мире ведь нет. Но человек вдохнул его, и вот результат: он начинает знать жизнь Бога-Троицы. При этом у Святого Духа есть способность льнуть ко всему, что в мире прекрасно — к милому, нежному, благородному, самоотверженному. К тому, что похоже на Отца и Сына. К тому, что Они любят. Поэтому Иисус Христос и говорил: "Дух дышит, где хочет". Значит, Святой Дух обладает, помимо жизни и разума, еще и волей. Как же в таком случае о Нем можно сказать "Что"?

— Третье, третье слово должно быть! Не "Что" и не "Кто". Ты мне все неправильно объясняешь.

— Ну, думай сам. Ищи это третье слово. Я только хочу сказать тебе вот что. О Святой Троице думать очень интересно. Ты ее не дели, потому что Бог неделим. Ты просто посмотри в каждое из Трех Его Лиц и постарайся понять, что Отец — это Отец, Сын — это Сын, а Дух Святой — это Дух Святой. И запомни Их Такими, Какими они живут в Своем Доме.

Вот так я разговариваю со своими детьми о Боге. Если ученые богословы поставят мне за этот урок двойку, я не обижусь. Скажу лишь в свое оправдание, что и эта-то оценка далась мне немалым трудом.

Иногда я встречаю в церкви людей, разговор с которыми заставлет меня вспомнить слова героини из одной детской сказки: "Ты — Гудвин, великий и ужасный, а я — Элли, маленькая и слабая". Да, я — маленькая и слабая женщина, но я хочу знать Бога! Мне скажут: "Да ты не достойна этого! Ты — грешница. Как можно Его знать? Ты сначала научись молиться, очисти свое сердце, съезди к старцам в монастырь. А лучше всего думай до самого своего смертного часа, что знать Бога ты не можешь". Что мне ответить на это? Лишь одно: "А зачем же тогда Отец дал Своего Святого Духа? Зачем в Церкви все Им дышат? Чтобы люди знали Бога — вот зачем".

Некоторые думают: "Вот съезжу я в такой-то монастырь, поклонюсь чудотворной иконе, найду себе духовного отца, переменю одежду, перестану стричь косу, воцерковлюсь окончательно и — начнется моя подлинная христианская жизнь". А она ведь уже давным-давно началась. Человек в Церкви, он верует в Бога и, значит, живет Им.

Одна строгая пожилая женщина сказала мне как-то в храме:

— Я все время за вами наблюдаю, и вот что заметила. Вы с детьми уходите с Всенощной сразу после помазания, не дождавшись ни его окончания, ни благословения священника. Эх, не боимся мы Бога! Ведь Он может за это наказать и ваших детей, и вас.

А я ей на это ответила:

— За что Бог наказывает меня, это я не ведаю, а вот что Он меня беспрестанно милует, это я знаю доподлинно.

Знание Бога как Милующего и Любящего Отца доступно в Церкви абсолютно всем — как маленьким, так и большим. Это боговедение живет и в детях-христианах. И еще: может быть, это то самое масло, от которого некогда будут затеплены в наших лампадках огоньки, способные разорвать посмертный мрак (я имею в виду Притчу о десяти девах). Желание увидеть, увидеть, увидеть Жениха! — вот для чего нужны они. Если мы знаем, что Он красив, что Он милует и любит нас, что там, за порогом брачного чертога — конец ночной иерусалимской улице, то мы добежим до Него, освещая последний отрезок пути светом наших скудных лампад. Как трудно среди горестей и скорбей земных сохранить в себе память о Милующем Боге! Поэтому и делиться-то пяти разумным девам будет нечем. Едва-едва на донышке их ламп спасительного елея... Много не накопить. А вот собирать-то бы надо его с детства, постоянно возгревая в себе память о Любящем и Милующем Отце Сына.

Глава 7. Что делать?

Ну, все, кажется, можно возвращаться на оставленные мною позиции. Я оглянулась назад и — ужаснулась. Дороги позади не было. То ли она, ненужная, успела зарасти травой, то ли я окончательно заплуталась, то ли с глазами моими что сделалось, не знаю. Гляжу вперед — вижу тропинку под ногами. Но назад — нету дороги, нету!

Итак, нужно идти вперед, не оглядываясь на то, какими мы были тогда, когда зажглись мои "две свечи". Я стала пугливая и робкая. Нет во мне былой отваги, резвости. Боюсь "ярости прещений" и осторожничаю теперь на каждом шагу. А может быть, мне просто постоять? Нет, не такой у меня темперамент. Я все-таки пойду вперед, но медленно, осторожно, с размышлением.

Эпоха "диоклетиановского гонения" изменила и детей. Они стали какими-то другими, и к ним нужно по-новому подстраиваться... Для тебя, сестра моя, я пишу эти строки. Через силу пишу, но я должна тебе это сказать. Вот придет пора, и дитя твое скажет про Библию: "Мама, я не хочу этого". Или не скажет, а ты просто по глазам его догадаешься: ребенку скучно. Убери тогда книгу со стола. Дай Бог тебе наскрести отваги, чтобы хоть раз-то в год, хотя бы Великим Постом, предложить ребенку: "Давай, почитаем Евангелие. Или Исход. Или из Даниила". И он скажет: "Давай". Или не скажет... А ты тогда — потерпи. Читай книгу сама, а детям пока не надо. Потому что заставлять-то детей во всем, что связано с духовной жизнью, нельзя! Уговаривать — можно. а заставлять — ни-ни! Вот кашу манную доесть, ноги на ночь вымыть, что другое — это пожалуйста, здесь ты правомочна на все сто процентов. А вот поставить на колени перед иконой человека, пусть маленького, родного тебе, — ни-ни, упаси Бог! Господь так не делал, значит, и нам так поступать нельзя.

Придет и другой день твоей жизни, когда дитя скажет тебе: "Мама, я не хочу в церковь. Я останусь дома с папой". А ты ответьему на это благословением. Скажи: "Ну, что ж. А Господь тебя любит. Ты это помни". И потекут долгие недели. "Я не хочу. Не хочу, мама". Потом все-таки пойдет в храм. Может быть, причащаться. А может быть, просто так: свечку зажжет, у стенки постоит. А еще лучше — посидит. Ты рядом встанешь как на страже. Чтобы никто не обругал его: дескать, сидит как-то не так. И вообще, в церкви стоять надо. Ноги вон молодые. Расселся тут!

Пусть посидит мальчик. Вот все смотрят и думают: большой парень, здоровый. Но это ошибка. Он духовно еще очень маленький, слабый. И никто ведь не знает, что над нами недавно промчался "диоклетиановский" вихрь: мы разучились ходить в церковь, молиться, читать Библию. Дети от храма отвыкают очень быстро, почти мгновенно. Чтобы потом собраться, понадобится много времени и сил. Придется делать все как бы заново.

Вот посидит сынок в церкви, и пойдете вы домой. Ты его не попрекай тем, что он в храме то сидел, то у киоска с книжками стоял. Интересно, что сынок там читал-то? Подойду, возьму побывавшую в его руках брошюрку. О, самое подходящее для одиннадцатилетнего мальчика в церкви чтение: "О вреде абортов".

— Мить, хорошие у нас в храме книжки продаются? — это я спрашиваю у сына по дороге домой.

— Очень! Особенно одна. Знаешь про что? Про аборты.

— Понравилось тебе?

— Ну, что ты! Так интересно, — смеется.

Пришли домой. "И был вечер, и было утро". И вот однажды наступит такой день, когда ты, измученная какими-то странными борениями с маленьким шалуном (это почему-то называется у нас молитвой), скажешь ему:

— Я не могу понять, почему ты, девятилетний, без меня не можешь прочитать "Отче наш" и "Богородице Дево". И со мной ты это как-то странно делаешь. Вот что, дружок. Каждое утро говори две маленькие молитвы, стоя перед иконой: "Слава Богу за все" и "Господи, благослови меня на учение". И все. Больше не говори ничего. И когда будешь уходить, я спрошу тебя в дверях: "Ты молился? Ты сказал Богу те слова, которые наказывала говорить тебе я?" И ответишь мне: "Да, мама". Тогда я поглажу тебя по головке и скажу: "Ты сказал Богу самые главные слова. Иди спокойно в школу".

Иногда, стоя на коврике перед дверью, Ваня испуганно отвечает мне: "Ой, я забыл". Малыш переводит глаза на иконку. Молчит две секунды, а потом доверчиво смотрит мне в лицо, ожидая ласки. Я глажу его по голове и говорю: "Молодец. Ты делаешь все, как надо. Иди с Богом в школу".

Вот так мы теперь живем. Так читаем Библию. Так ходим в церковь. Так молимся Богу. И мне нисколько не стыдно этого своего рассказа. Потому что церковный устав — это устав. В него посмотреть, так мы все одинаковые. А на самом-то деле — разные. У одного один талант, у другого два, а ведь у кого-то уже и десять. А вот у нас, наверное, мало. А может — много. Как говорит Ваня: "Да кто его знает!" Самое любимое Ванино присловье.

Тут необходимо учесть и такое обстоятельство. У материнского воздействия (это относится и к духовной жизни) есть свой предел. Планка, выше которой не подпрыгнуть. Хоть в лепешку разбейся! Потому что дальше — отцовское. И если этого в духовной жизни детей нет, то будет то, что будет. Материнские силы — они меряные. В отличие от отцовских. Кто меня понял, тот понял. А для других я и развивать эту тему не буду.

Многое можно отдать в церковной жизни под натиском обстоятельств, и это я уже поняла. Но есть нечто, где отступать матери нельзя. Например, сказать:

— Время у нас блудное, сынок. Иди и блуди в доступной тебе форме. Одноклассники играли в раздевашки (то есть в карты, когда проигравший снимает с себя что-то из одежды)? Ха-ха-ха! И кто остался нагишом? Саша и Ира? И Ирин брат тут же сидел? Во юмористы!

Нельзя сказать ребенку:

— Все воруют, и ты воруй. Ах, как славно, что Гошка стащил у учительницы ответы на экзаменационные вопросы! Обязательно их спиши. Зачем теряться!

Или еще:

— Подумаешь! Соври что-нибудь Наталье Ивановне, да и все! Велика важность. Разговору хоть долгого не будет.

Нет, надо говорить нечто иное:

— Играли в бутылочку? — хмурится папа. — В мое время тоже эта игра была, только я в нее никогда не играл. Это же так противно: целоваться с тем, кто тебе не нравится. А если раскрученная бутылка укажет на пацана? Что же, с парнем целоваться? Фу, меня бы стошнило после такого поцелуя.

Или так:

— Интересно, как же вы поместились в одной машине? У тебя кто-нибудь на коленях сидел?

Вспыхнул:

— Никто. Я не хочу, чтобы меня унижали. Я сказал: если кто полезет ко мне на колени, то я тогда пешком пойду.

— Ну, а как же вы там поместились?

— Ирка залезла на колени к Ромке, еще кто-то к кому-то...

— А Ирины родители где были?

— Как где? Папа за рулем, а мама рядом с ним.

— Странно. Внешне это совершенно нормальные люди.

Вот крепость, которую надо защищать изо всех сил, — нравственность наших детей. Многое можно уступить под давлением сложных или тягостных обстоятельств, за исключением лишь одного — Божиих заповедей. Вот их-то отдавать и нельзя! Если кроткая и тихая женщина воспитывает своих детей трудолюбивыми, честными и добрыми людьми, она еще ничего не потеряла у Бога. Есть в жизни ситуации, когда этим следует и ограничиться: "Господи, вот мое отишие. Я так стараюсь воспитать детей хорошими! Когда придет время, подними меня с колен".

Легко сказать — хорошие, воспитанные дети! Это ведь не жалкий остаток, не крепкий зауральский тыл. Это центр, ради которого и возводится собственно весь город. Я порой с восхищением смотрю на хороших детей, которые растут в неверующих семьях без какой-либо памяти о Боге. У меня так не получилось бы никогда. Но вот у них-то как выходит? Да и у меня? Неужели у нас совсем нет ничего общего? Да есть же, есть!

И вот здесь я подхожу к самому удивительному явлению нашей общей современной жизни. Подумайте, сколько у всех нас союзников в деле воспитания детей! Мне, например, помогают абсолютно все. Я прихожу в детский сад, а там полным-полно прекрасных воспитателей. И все хотят вырастить из моих ребятишек хороших людей. Встречаются, конечно, странные личности, но и я не без греха. На девятилетие Вани мы пригласили четверых его одноклассников. И что же? Двое после приготовленного мною стола заболели: у одного — понос, у другой — горло (после мороженого). Не доглядела я за ребятишками. Так и у других случается. В школу привела детей: сверху донизу она набита хорошими педагогами. И все до одного желают моим детям только добра. А уж о музыкальной школе я вообще не говорю! Это просто какой-то ангельский улей.

Как так получается? Может быть, вокруг меня оазис? Да нет, все обыкновенно. Простой, как я говорю, рабоче-крестьянский садик и такая же школа. Проблем, как и везде, хватает. Я к ним все время присматриваюсь-приглядываюсь: что там происходит у моих? Был случай: перевела старшего из класса, где ему было тягостно с тамошними учениками, в другой. Что-то детям все объясняю: "Это хорошо, а это никуда не годится. Ужас, что твои одноклассники говорят. А вот это просто замечательно! У нас такого не было". Разговоры, разговоры... Но при этом меня не оставляет одно удивительное чувство: в мире до сих пор еще очень много добра, и, значит, мне есть за что благодарить Бога.

Кто о чем любит думать. Есть в Церкви люди, которые стремятся как бы отделить себя от мира. А меня вот почему-то тянет совсем в обратную сторону (видимо, вслед за детьми) — в мир, к людям. В отдалении от всех я бывала. Я помню ту самоубийственную пустоту. Изредка она вновь подступает к моим глазам. Я узнаю свою врагиню сразу же, потому что помню ее лицо:

— Уходи, гадина. Ты иссосала мое совсем юное, почти детское сердце тоской. Ты заразила меня мыслью о самоубийстве. Это ты, ты, гадина, запугала меня страхом сумасшествия. Я не поддамся тебе. Я люблю жизнь. Уходи. Тебе нет места во мне.

Убегая от врагини-тоски, я завязываю, завязываю ниточки, единящие меня с миром. Кто-то и когда-то разорвал их, оставив меня одну-одинешеньку. Никто не поверит, но я "заболела" смертной тоской чуть ли не в младенчестве. Старшеклассницей я любила повторять слова Маяковского, которые, как мне казалось, лучше всего передавали мою внутреннюю устремленность к финалу: "Товарищ жизнь, давай скорей протопаем! Протопаем по пятилетке дней остаток". Кажется, в восемнадцать лет я впервые произнесла свой любимый тост:

— Как хорошо, что мне уже столько лет! Скорее бы старость.

— Зачем она тебе?

— Мне кажется, что в самом конце меня ждет какая-то огромная радость. Невиданное счастье...

Один мудрый человек, услышавший эти слова в день моего сорокалетия, сказал в ответ:

— Какой легкомысленный тост! Старость вы встретите не в нынешнем цветущем состоянии. Вам представляется такая картинка: бодрая седовласая старушка в окружении детей и внуков. Но все будет иначе: болезни, слабость, потери близких, одиночество. Вот что такое старость.

Наверное, так. Только все мне кажется, будто расту я почему-то в обратном направлении, оставляя позади внутреннюю душевную муку, связанную в моем сознании с памятью о детстве и юности.

Я, лишенная изначально простых человеческих чувств, "врастаю" в жизнь. Помню, как в молодости скрывала свое полное равнодушие к детям. Мне удалось обмануть всех, и только мои родные говорили: "Наша Шурка терпеть не может детей". Пришло время, и я вдруг обнаружила, что ребенка можно любить какой-то удивительной любовью. И вот я ухватилась в себе за обрывок этой ниточки и начала его связывать, связывать, связывать с обрывком другой, найденной мною в сыне. Эту ниточку любви я буду крепить, лелеять, оберегать, потому что она держит меня на земле, не давая провалиться в знакомую страшную пропасть.

Когда душа презирает и ненавидит жизнь, она болит, дрожит, волнуется, а когда любит, она здорова. И вот я смотрю вокруг себя с думой: где же те, кого я могу полюбить? Я ищу новую возможность для соединения еще двух оборванных нитей, и еще, и еще... Что нас всех объединяет? Это основное направление моего поиска: не отделить себя, а прирасти к людям. Другие пусть уходят от мира, а мне — нельзя, я от этого снова могу "заболеть" тоской. Душа моя замучается в тисках ненависти к жизни. Люди вот сейчас все ругают, ругают мир, объясняя, почему он им не нужен. Мне это как-то не подходит. Я по неразумию могу обидеть Бога, обругав то, что ругать-то не надо бы. То есть Промысел Божий обо всех нас. У меня нет дара обличения. Я могу только принять этот мир, потому что в нем жить моим детям.

Мое материнское дело простое, и оно вполне оптимистично. Что ни думай о Втором Пришествии Господа, а все хочется, чтобы дети наши дожили до седых волос во всяческом благополучии. Забота о детях роднит с миром, который почему-то в большинстве своем не хочет знать Бога. Спаситель ему как бы не нужен совсем, а вот, скажем, мои дети, как и всякие другие, нужны миру только в наилучшем виде. Никто из добрых людей не хочет, чтобы они выросли бандюгами, ворами, блудниками. А что касается современного взращивания в детях дурного, так ведь на то нам дал Господь разум. Да и помощи Своей не лишил.

Есть в мире и еще одно родственное материнскому и вполне оптимистичное, по выражению С. Аверинцева, дело — изучение человеческой истории. Я могла бы написать апологию нашего времени, доказывая, что сейчас жить намного лучше, чем сто, двести, триста и т.д. лет назад. Для чего нужно это оправдание современности? Да чтобы дети наши хотели жить! В душе матери должен быть заложен большой запас жизнелюбия, дабы было откуда черпать слова утешения, когда придет время говорить сыну: "Ну, что ты убиваешься? Все образуется. Впереди еще столько счастья! Уж ты поверь мне".

Ничего страшнее уныния и отчаяния в духовной жизни человека нет. Так утверждали и святые отцы Церкви. Именно поэтому я, как мать, боюсь огульного охаивания времени, в котором мы живем. Нет, у меня со всем человечеством есть одно общее стремление — желание вырастить из наших детей хороших, вполне пригодных для жизни на земле людей.

Это — основа моего союза с миром. Много у меня здесь союзников, но главный среди них один. Какой отец не хочет иметь хороших детей? Разве Божии заповеди не нужны ему? Нужны! Это ведь наша общая любовь: не убей, не укради, не лги, не завидуй, не блуди... Да как же много у нас общего! А вот это-то мне в жизни и нужно: догадаться, что нас в Боге объединяет. Сделать нашу общую нить еще крепче, еще надежнее! Долг отца и матери — воспитать хороших детей. Это наше общее дело. Дружное. Веселое. Интересное. Вот моя опора! Встаю на нее твердо, обеими ногами. Здесь, на этой пяди Божьего закона, нас двое, и, значит, я сильная. Честно исполняя свой родительский долг, мы живем в Боге, потому что стремимся воспитать детей, которые не постыдят лицо Земли. Все это я поняла в эпоху "диоклетиановского гонения" в нашей семье, когда искала оправдание своего скорого и почти бескомпромиссного отступления.

Ну, а как же различие? Один христианин, а другой не христианин (или просто так говорит). А верность Церкви? А исповедничество? Я здесь думаю так. Взаимоотношения отцов и детей — это и есть святыня. Пред Богом святыня. Упаси Господь что-то здесь разладить! Жить во Христе означает именно беречь такие святыни, беречь пуще любых внешних правил. Это еще один из моих "диоклетиановских" уроков: слишком убегать вперед, полагая какую-то трещину между отцом и детьми, нельзя. Зарвавшееся неразумное создание, вроде меня, будет чуть ли не за подол, но оттащено назад...

Если от главы семьи не исходят примеры порочной жизни, то религиозные убеждения не могут быть оправданием даже частичного разрушения взаимоотношений отцов и детей. Заповедь "почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой" свята, как и любая другая. Об этом, обращаясь к фарисеям, говорил и Господь Иисус Христос: "Зачем и вы преступаете Заповедь Божию ради предания вашего? Ибо Бог заповедал: почитай отца и мать; и: злословящий отца и мать смертью да умрет. А вы говорите: если кто скажет отцу или матери: дар Богу то, чем бы ты от меня пользовался, тот может и не почтить отца своего или мать свою; таким образом вы устранили Заповедь Божию преданием вашим".

Я это понимаю так: даже почитание храма не может быть оправданием неуважения и своеволия в отношении родителей. Но разве всем нам не приходилось слышать в храме или читать в современной духовной литературе такие вот советы:

— Да, заповедь говорит "Почитай отца и мать", но если у нас в Церкви пост, то ты, чадо, поступай по-нашему, а не так, как настаивает твой родной отец.

Такое сейчас может быть сказано если не ребенку, то матери-христианке, имеющей детей. Немногие решаются говорить столь прямо. Большинство снисходительно отмахивается: "Ну, ради мира в семье..." И человек отходит от священника нетвердыми шагами: "Прав я или не прав? Какой-то я не такой, как нужно Церкви. Ко мне как бы снизошли. Я слабенький. Ну, побреду украдкой далее..."

А ты не украдкой иди. Твоя дорога царская! Ты что, заповедь не знаешь? Вот она: "Чти отца и мать". Ты ей следуешь ли? Если да, то смело иди вперед. Слушаешься отца — молодец! Об этом же, имея в виду детей, говорил и Апостол Павел: "...они прежде пусть учатся почитать свою семью и воздавать должное родителям, ибо сие угодно Богу".

Знаю, что в Церкви есть можно встретить и тех, кто хотел бы подсмотреть за моей свободой: как я выпускаю из рук церковные уставы, стремясь исполнить Заповедь Божию. Я делаю это не потому, что слаба, не воцерковлена или плохо выучена закону храма. Нет! Вот мой критерий: если, подобно апофатической кошке, я не проскочила между отцом и детьми, значит иду правильной дорогой. И ты, сынок, иди по этому же пути. Твои ножки умыты. Как и мои. Послушай, что говорит тебе папа: будь честным, хорошо учись, почитай семью, дорожи ею. Поступай так, как он тебя учит. Не пускает в церковь? Что ж. Сиди дома. Я побреду туда покамест одна. Я принесу тебе из храма крошечку благовестия: "Вот наша пища духовная. Посмотри, как много всего в горстях моих!" Вот этим-то мы пока и будем жить. И насытимся. И не умрем.

Глава 9. Дитя и бес

Начало 1990-х годов. Воскресная православная школа. Преподавательница наставляет мальчика лет пяти:

— Ты подумай, кто подталкивает тебя на такие поступки. Лукавый-то так и ходит вокруг нас. Он рад научить плохому. А ты ему не поддавайся.

Еще разговор. Говорит мама, всей душой преданная Церкви:

— У каждого человека за правым плечом стоит Ангел, а за левым — бес. Если человек делает хорошие дела, значит, он слушается своего Ангела, а если плохие, — значит, беса. Вот и думай, сынок, чьему совету ты последовал. Это я прочитала в книге Сергея Максимова "Нечистая, неведомая и крестная сила". Там об этом очень много написано.

А вот страничка из современной книжки, обращенной к детям:

"— Папа, — спросил Боря, — а можно увидеть бесов?

— Можно увидеть, — ответил отец и включил телевизор.— Смотри, этот бес смеется над любовью к Отечеству, этот издевается над нашей защитницей-армией, а эти затеяли свои игры на деньги и втягивают доверчивых зрителей...

— А как с ними бороться? — спросил сын.

— С этими так, — ответил отец и выключил телевизор.

И бесы сразу провалились в почерневшую стеклянную дыру экрана".

Прочитавший это ребенок получает от взрослого санкцию на раздачу скоропалительных приговоров: "Тот бес. И этот. А вот я — я хороший, потому что говорю всегда правильное". Сколько вокруг него бесов-то оказалось! Да верно ли это? По учению святых отцов бесов видели и видят совершенные. А простые смертные? Не ангельского чина? Многие ли люди знают ту мучительную судорогу, которая передергивает душу, прикоснувшуюся к бесовщине подлинной, невыдуманной, нетелевизионной? Уверяю вас: немногие. А уждети-то! Если бы люди вдумались по-настоящему в те имена, которыми наречен сатана в Писании (истязатель, губитель, убийца, насильник), то они бы не стали с такой легкостью говорить своим ребятишкам: "Вон, вон бес, погляди на него".

Во мне изначально заложено какое-то странное отчуждение от разговоров о бесовщине. Не люблю я о них думать, читать. Почему? Сначала я оформила это свое настроение такой фразой: "Я люблю думать о Боге. Бесы же мне не интересны. Вот и буду думать о Том, Кого я люблю". Эта простая мысль соответствовала периоду младенчества, переживаемому в то время моими детьми. Ведь возня с младенцами — это очень веселое занятие. Нет ничего более нелепого под солнцем, чем кормящая мать, отягченная мыслями о вездесущей бесовщине и приближающемся конце света. Причем картинка "мать и дитя", на мой взгляд, должна радовать абсолютно всех, кто ее видит:
Идет эта баба к обедне
Пред всею семьей впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди.

Рядком шестилетнего сына
Нарядная матка ведет...
И по сердцу эта картина
Всем любящим русский народ!

- это из моей любимой поэмы Некрасова "Мороз, красный нос".

А действительно — радостная эта картинка! Идет матушка по улице (в магазин, в садик или еще куда) и ведет за ручки своих ребятишек. Посмотрит налево — одна головка, направо — другая. Лапки у деток маленькие, мягкие, нежные. Лепечут они о чем-то. Весело у матери на сердце, вот и думает она о хорошем. А где взять более веселую мысль, чем мысль о Боге? Вот о Нем женщина и думает.

Детки выросли. Убежали гулять во двор. Возятся там со своими приятелями. Пошли новые темы, не привычные для нашей семьи, не популярные в ней: НЛО, привидения, пришельцы, другие миры, магия. Об этом очень много говорят современные ребятишки. А думаете, раньше дети меньше говорили на такие темы? О разногорода фантазиях, о нечисти? Ошибаетесь! Об этом было много разговоров всегда. Я занималась русским фольклором и знаю объем того массива быличек (так по-научному называются сказания о покойниках и нечистой силе), который был в разное время записан в народной среде. Опубликована лишь незначительная его часть, поскольку в советское время публикация быличек, немеряно привозимых из фольклорных экспедиций, не поощрялась. При этом записывались они весьма неохотно, поскольку фольклористы знали: деть-то их потом будет некуда. Разве что в архив. Былички выплеснулись на страницы печати после 1985 года. Это были и переиздания фольклорно-этнографических материалов конца Х1Х — начала ХХ веков и новые публикации. Я бы не сказала, что знакомство с ними оставляет более отрадное впечатление, нежели нынешние рассказы о НЛО. Это ведь явления одного и того же порядка — сказания про каких-нибудь русалок и современные рассказы о пришельцах.

В русском фольклоре существуют две области, давно обжитые и любимые мною: песни и народные сказки. Это богатство прошло проверку временем и некоторый отбор. Меня это радует. Жаль только, что в советские годы, когда формировался корпус народных сказок для детей (а сказки тогда издавались очень хорошо), были отвергнуты те из них, которые включали в себя духовную проблематику. Следовало бы еще раз перетрясти собрания подлинных народных сказок, чтобы освежить репертуар привычных детских сборников. Деликатная рука педагога и стилиста была бы здесь очень кстати. Для детей русские сказки лучше всех обрабатывали, на мой взгляд, К.Н. Ушинский и — в советское время — А.Н. Толстой. У них этому можно учиться и сейчас.

Я не принадлежу к числу людей, принимающих все в русском фольклоре. Для меня это область очень серьезного размышления. Здесь есть вещи, которые я решительно не могу допустить в свою семью. К чьему бы авторитету мне прибегнуть? Да хоть Ивана Ильина. Его перу принадлежит этюд, воспевающий прелесть русских сказок, но есть у него и весьма критичные замечания, оброненные в связи с русской народной поэзией, и в частности — отсутствием в ней должного целомудрия.

Другая область фольклора, совершенно неприемлемая для меня, — это русская демонология. Мифотворчество народа может быть предметом серьезного изучения, наблюдения, анализа, но необъектом для опытов гальванизации персонажей национального языческого пантеона. Более того, с русской демонологией, как впрочем и интернациональной, нужно постоянно бороться. А почему? Дело ведь не в том, что демоны (лешие, черти, кикиморы, русалки, домовые) могут что-либо значить для христианина. С ними связан особый тип страхований — идольский. Идолы — это не только то, что получило свой образ посредством резца. Их можно создать и словом — молвой, слухом, сказанием. Вот что написано в Послании пророка Иеремии: "Берегитесь же, чтобы и вам не сделаться подобными иноплеменникам, и чтобы страх пред ними не овладел и вами". Что же это за страх такой? А это вера в то, что идолы, созданные резцом ли, молвой ли человеческой, — живые, и что они способны что-то сделать с нами. В этом отношении русский языческий пантеон — явление свежее и целостное, почти совсем не потревоженное критической богословской мыслью. Чтобы понять это, взгляните на греческое изваяние Артемиды. Кому из нас придет в голову мысль кричать о ней во все горло, как во времена апостольские: "Велика Артемида Ефесская"? Никому. А вот о русском домовом и по сей день люди крещеные говорят с лаской и любопытством. Или, может быть, русский домовой милее, чем Артемида? Да нет. Это явления одного ряда. Просто русскому домовому больше повезло. Вот он и "благоденствует" на наших просторах.

Античный языческий пантеон был разрушен под натиском святоотеческой критической мысли. Для первых веков христианства это была актуальнейшая задача — сказать людям о привычных и милых их сердцам богах: да нету их, нету! Есть однообразная демонская масса, весьма не привлекательная на вид. Древние авторы писали об этом со всем блеском образованности, не чураясь остроумной и веселой шутки. Великолепный образец такого рода критики мы находим в книге блаженного Августина "О граде Божием". Как тонко он высмеял в ней римских богов! Вот, казалось бы, что тут особенного, если в итоге общих мифотворческих усилий Нептун оказался обладателем сразу двух жен? Но жены-то, улыбается автор, не простые: одна — богиня убегающей волны, а другая — набегающей. Ну, зачем же волну-то делить? А в этом, объясняет блаженный Августин, сказалась особость языческого мира — "бешеная похоть многобожия": любить все, любить без устали, без разбора, наделяя стихии всевозможными созданиями своей фантазии... Вот взглянитена лес! Зеленый, звонкий, плодоносный, но ведь он станет еще красивее, если его населить всевозможными фантастическими существами. Это ведь даже не "духи злобы поднебесной", с которыми, как утверждает Апостол Павел, ведется наша духовная брань. Знаете это что? А вот: тьфу! — плюнуть и растереть. Глупость одна. Мне скажут: "Да как же глупость? Леший — он высокий. Выше сосны. Его видела прорва людей. Куча быличек есть на эту тему". Но я буду стоять на своем: нету! И все тут!

Ах, мне бы изящное остроумие блаженного Августина! Как бы я написала о кикиморе болотной, о русалке, чертях и чертенятах! Но у меня его нет. А что есть? Несмелое такое предположение: а почему бы о НЛО и пришельцах не написать вот как блаженный Августин — с юморком? Нужно ли людей без конца пугать связанными с ними страхами, по сути своей идольскими? А если нет, то как же отвечать на детские вопросы о современной русской и интернациональной демонологии? Может быть, так:

— Чадо, в реке живут русалки и водяные, но ты их не бойся. На тебе же есть крест.

Или еще:

— Из телевизора в дом проникают бесы. Выключи, и пропадут!

Благочестиво? Убедительно? Но в этом, увы, почти ничего нет от Христовой победы над адом и смертью. Это образ мыслей язычника, разжившегося еще одним ритуальным оберегом — крестом. Самое мощное средство борьбы с демонологией — это обращение к человеческому разуму. Именно так боролись с римским многобожием и святые отцы первых веков христианства. Помните "Сон разума рождает чудовищ"? Так нужно его разбудить. А в Писании? В псалмах: "Пойте все разумно". В притче у евангелиста Матфея: "Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его — вот кого означает посеянное при дороге". Наконец в Притче о мудрых и неразумных девах масло в светильниках оказывается лишь у тех, которые были названы Господом разумными (или мудрыми).

Глядя в недоумевающие глаза своих детей, я поняла: в борьбе с современной демонологией нужно в первую очередь обращаться к их разуму. Вот как было сделано мною это открытие. Прибегают однажды дети с улицы и давай рассказывать про НЛО. Им приятеличто-то там понаплели. Я начинаю мямлить, припоминая книгу о. Серафима Роуза: бесовщина, то, се... Вдруг рядом раздается уверенный папин голос:

— Давайте про НЛО расскажу вам лучше я. Хотите?

— Ой, папа, расскажи!

Глаза загорелись, ушки напряглись. На лицах — максимум внимания.

— Под шапку НЛО смешивают в кучу множество разнородных явлений. Во-первых, журналисты жульничают. Всем сенсации подавай, и потому часто выдумывают, чего в помине не было, или пишут о галлюцинациях просто больных людей. Во-вторых, на НЛО сваливают погрешности и неувязки при испытаниях аэрокосмической техники. Порой бывает: неудачно ракету запустили, да еще нестандартные погодные условия и — вот вам, пожалуйста, — все небо в цветной горошек. Люди ничего не знают, только смотрят и ахают. Потом в газетах об этом пишут. А военные читают и посмеиваются.

В-третьих, существует множество атмосферных явлений, до сих пор наукой не объясненных. Вот истинно непознанные объекты: шаровая молния, северное сияние, серебристые облака...

А миражи! Однажды я с товарищами по студенческому строительному отряду видел в пустыне настоящий мираж. В знойный день мы ехали на машинах, и на горизонте вдруг открылся удивительный по красоте белый город с отчетливыми очертаниями домов, башен, куполов. Он выглядел настолько реально, что мы направились туда. По мере приближения очертания домов стали расплываться, город начал оседать и постепенно превращаться в море (это в безводной-то пустыне!). И когда приехали на место, оказалось, что все — мираж, ничего нет, все тот же песок... До этого случая я думал, что миражи видят в полубреду только измученные пустыней или морем люди. А тут — совершенно здоровые, бодрые, жизнерадостные студенты. Так что вполне возможен мираж, смахивающий на летающую тарелку, которая необычно двигается и загадочно исчезает.

Когда люди сталкиваются с подобными явлениями, они их по-разному оценивают. Каждый видит то, что хочет: для одного, например, шаровая молния, а для другого — корабль пришельцев.

— Пап, а они есть все-таки, пришельцы?

— Многим хочется, чтобы они были, — в компании веселей, правда? Но я считаю, что человек во Вселенной одинок. Вот послушайте. За несколько миллиардов лет в разные времена и эпохи на Земле зародились, прожили и исчезли миллионы видов живых организмов — от простейших бактерий до высших млекопитающих.

Есть такая интересная наука — палеонтология. Она воссоздала живой мир каждой эпохи — от самых древних бактерий и водорослей до более поздних, например, жутких стрекоз длиной почти в два метра, динозавров, мамонтов, неандертальцев... Так вот. Ни один из видов не возникал на Земле два раза. Появившись однажды, он существовал отмеренное ему время и исчезал навсегда. И это не только земной закон, но и всей Вселенной. Имеются доказательства того, что за все время существования Вселенной жизнь как таковая не могла возникнуть больше одного раза. Когда подрастете и поднакопите знаний, я вам расскажу об этом подробнее...

— А если жизнь сюда, на Землю, была занесена из далеких миров как некое семя? — не утерпев, вмешиваюсь я.

— Интересный вопрос! Давайте построим такую гипотезу. Возникнув в каком-либо месте Вселенной, жизнь затем могла бы быть разнесена по разным ее уголкам, как разносятся, например, семена одуванчика. Путешествуя по воздуху на своих парашютиках, они попадают в леса и луга, очень отдаленные от того места, где зародились. Из тысяч и тысяч семян там приживаются единицы. Только в нашем случае разные луга и леса — это планеты разных систем, одна из которых — наша Земля, а семена — это молекулы аминокислот. Об этих веществах вам еще расскажут в старших классах — это "кирпичики", из которых сложено все живое: от примитивного вируса до человека.

Только "транспортировка" жизни на межзвездные расстояния совершенно не реальна по многим причинам. Например, из-за губительности космических излучений (от них наша планета защищена атмосферой). Еще из-за невозможности повторения условий жизни на новом месте по сравнению с той планетой, где эта жизнь зародилась. Да и сами предполагаемые "транспортные средства" — метеориты там, кометы, космическая пыль — не слишком комфортны: мягкой посадки не бывает.

Иначе говоря, научные данные свидетельствуют в пользу того, что за пределами нашей солнечной системы жизнь даже в самых примитивных формах существовать не может. Поэтому я считаю, что пришельцам просто неоткуда прилететь.

Детские глаза прояснились, а лица успокоились. Я чувствую, что детям сейчас было сказано самое нужное, и они, веселенькие, снова убежали на улицу. Теперь будут слушать своих приятелей и думать: "Ну-ну! Ври больше. А наш папа в НЛО не верит". (прим.)

— Мама, а в Вовку может вселиться дух волка?

— ???

— Вовка говорит, что в нем живет волк. Что он оборотень. Вовка заводит нас под лестницу, где потемнее, рычит и бросается на нас, будто он волк.

— Во-первых, никаких оборотней не существует. А во-вторых, это просто такая игра у Вовки. Кстати, очень плохая. Он глупых фильмов насмотрелся и поглупел от этого. А вы с ним под лестницу не ходите. Еще чего выдумали!

— Мама, а он беснуется!

— Да нет. Просто ломается, чтобы вас, маленьких, заинтересовать собою.

Как мы не отбиваемся, а эта тема все-таки копится и копится в наших семейных разговорах. Дети приносят ее отовсюду, и в том числе из школы. Там им и про ауру с кармой расскажут, и про разного рода энергетику, и про пришельцев из космоса, и про НЛО — опять и снова. В церкви тоже есть книжка про НЛО — в киоске продается. Почитал человечек, вроде бы заинтересовался.

— Ладно, — сказала я. — Принесу тебе всю книжку отца Серафима Роуза, а то тут только одна глава напечатана.

Обещание это как-то странно выветрилось из моей головы. Только через год принесла я в дом эту книгу. Сама ее снова перелистала, а вечером прочитала несколько страниц детям: разные "страшные" случаи, связанные с бесовщиной. Что-то им объяснила (о пользе молитвы). Как мне показалось, очень хорошо это у меня получилось. А ночью по нашей семье был дан такой демонский залп (умолчу о нем), что я пришла в себя только через несколько дней. И поняла я: нужно вернуться к принятому мною ранее обычаю и никогда от него больше не отступать. Это у меня было интуитивно правильным: не надо говорить не к месту (просто так) об этой нечисти. Мы с детьми любим Бога. Ему молимся. О Нем говорим. Нам нечего страшиться. Мы — Божьи. Господь нас учит, наказывает, если нужно, и — спасает. Так и буду дальше жить.

Однажды я ребятам сказала:

— Вот объявили бы по радио: в таком-то театре показывают настоящих Ангелов, а в другом — бесов. Мне кажется, что на Ангелов и смотреть бы никто не пошел. У них все однообразно: свет, сияние, простота, мелодичность, плавность. Красота, одним словом. А на бесов бы все сбежались: там темно, а в темноте огоньки разноцветные вспыхивают. Музыка то рычит, то вопит, то скрежещет. Можно попрыгать, подрыгать, полягаться. Движения через край.

Старший мне ответил:

— Нет, мама, на Ангельское представление, все-таки, один бы раз сходили. Из любопытства. А потом бы все на бесов повалили. И чего людей на всякое такое тянет?

Парадоксальная вещь: один из этапов духовной жизни человека — это открытие того, как страшен бес. В кругу детского чтения есть любопытное стихотворение на эту тему — "Бесы" Пушкина:
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...

— Мама, а о чем это стихотворение? — спросил меня несколько озадаченный сын.

— О том, что бесы — они очень страшные. Не верь тем, кто говорит о них так: чертенок, бесенок и прочее. Это сказки. На самом-то деле слуги сатаны невообразимо страшны.

Пушкину это открытие далось непросто. У него есть маленький стихотворный цикл под заглавием "Песни о Стеньке Разине". На мой взгляд, в русской литературе нет более точного изображения нашего родного (да и не только нашего!) язычества.

В первой из песен цикла Стенька изображен плывущим по Волге в лодке. Рядом с ним его товарищи и красавица-княжна. Он не пьян и не раздражен чьей-либо укоризной (как в широко известной песне Садовникова "Из-за острова на стрежень"). Стенька глядит "на матушку на Волгу". Он переполнен восхищением ее красотой, благодарностью к ней. Эти человеческие чувства прекрасны, но весь вопрос в том, что делает человек, движимый ими. Стенька хватает красавицу-княжну и бросает ее в Волгу. При этом он вполне прекрасен. Вот изображение подлинного язычника! Стеньке не нужны капища, жертвенники, идолы. Жертвенник язычника — его сердце. Благодарный и влюбленный в стихию, он ей же приносит и жертву:
Как вскочил тут грозен Стенька Разин,
Подхватил персидскую царевну,
В волны бросил красную девицу,
Волге-матушке ею поклонился.

В третьей песне цикла (у нее, кстати, нет историко-фольклорных источников — это подлинно авторское произведение в народном стиле) Cтенька слышит некий зов воздушной стихии — “погодушки” (как тут не вспомнить духа зла и “князя, господствующего в воздухе” из Послания к ефесянам Апостола Павла?):

Что не конский топ, не людская молвь,
Не труба трубача в поле слышится,
А погодушка свищет, гудит,
Свищет, гудит, заливается.
Зазывает меня, Стеньку Разина,
Погулять по морю, по синему...

Кто зовет и манит за собой на страшные разбойные дела Стеньку? Пока этот кто-то в изображении Пушкина вполне прекрасен. Кужасу "Бесов" поэт подойдет лишь по прошествии двух лет, и вот в этом-то его произведении голос "погодушки"-вьюги зазвучит, наконец, со свойственной бесовщине надрывной мучительной нотой.

Ох, устала я писать на эту тему. Отвлекусь немножко. Был в моей жизни один случай. Как-то на первую неделю поста пришелся в детском саду утренник, связанный с праздником 8 Марта. Грустно брела я на него: "Что за жизнь у нас такая перековерканная? Ваня так ждал этого утренника. Песенки да стишки учил к нему. Подарок какой-то для меня делал. Убежал сегодня в садик совершенно счастливый: "Праздник у нас, мамочка, будет — закачаешься". Не решилась я сказать сыночку: "Какой праздник? Пост у нас". Бреду на утренник, а завтра мне идти на преждеосвященную Литургию. Причащаться буду. Так что же у меня за пост такой? С праздником, песнями и танцами".

Вошла в зал. Села. Подумала: "Как здесь сейчас все волнуются. Воспитатели много сил вложили в подготовку праздника. Хоть бы ребята ничего не напутали, не заробели". Помолилась я, чтоб хорошо праздник прошел.

Зазвучала музыка. Вошли в зал дети. Такие все милые, радостные, взволнованные. Жалко мне их стало. Выйдет мальчонка, а я боюсь за него: "Хоть бы стишки свои не забыл. Помоги Господи!" Девчушка запоет: "Ну, не робей, не робей, миленькая". Господи! А какие детки славные! Они ведь сюда для хорошего дела пришли: сказать мамам, что любят их. В стишках своих обещают быть послушными. И верят в это, шалуны! Обмерла я от любви и жалости к этим детям. Как мне тогда было хорошо с ними — в том праздничном зале, на Первой седмице Великого Поста!

Ведя домой счастливого Ваню, я твердо знала: это хорошо, что у нас был мамин день. И я молодец, что не осталась дома под предлогом Поста. Только вот не могу понять: почему же сегодня мне было так сладко среди этого праздничного веселья?

В то время я была очень наивная. По своей привычке хоть как-то, но отвечать на свои вопросы, я удовольствовалась таким решением: "Вот если бы у меня было открыто духовное зрение, то я бы сегодня ясно увидела: в зале-то праздничном Ангелов было битком набито. Раз детей много, значит, и их много. Вот мне и было хорошо в Ангельской компании". С тех пор я всегда вхожу в детский сад или школу с такой мыслью: здесь Ангелов полным-полно. Я просто иду через их строй.


*____
Прим. 1 Редакция издательства не относится к сторонникам развитых здесь научных взглядов, однако сочла возможным оставить этот отрывок повести без изменения. Во-первых, потому что он отражает реалии семейной жизни, описанные в книге, во-вторых, потому что на основе этих реалий ярко высвечивается значение авторитета отца в воспитании и нравственном становлении детей. Больно до глубины души осознавать, что большинство современных детишек становятся психологическими сиротами при живом отце, физически проживающем в семье. Вдвойне прискорбно видеть отцов, замкнувшизхся в своей "православности". Если отец не занят воспитанием и деятельным участием в жизни детей, особенно сыновей, по данным психологов они вырастают психологическими сиротами, см. Джеймс Шаллер "Потеря и обретение отца", Мирт, 1997 г. В современных православных семьях нередко приходится встречаться с ситуациями, когда верующий отец настолько занят своей церковной и духовной жизнью, что совсем забывает об исполнении своих наиважнейших отцовских обязанностях, за которые даст Богу строгий ответ. У описанного в книге неверующего, но душевно чуткого к своим детям отца им есть чему поучиться! (- прим. Ред.)

Глава 11. Истинное происшествие

Если же согрешит против тебя брат твой,
выговори ему...
От Луки,. 17, 3.

Великая Суббота 1998 года. Девятилитровая бадья с квашней, испестренной крапинками изюминок. Формочки и формы для куличей. В духовке шкворчит свиной оковалок. Митя бродит по кухне, раздувая ноздри: он нюхает свой любимый запах нашпигованной чесноком свинины. Все что-то делают: взбивают, перебирают, чистят, трут, режут. Дорисовывают последние загогулинки на крашеных яичках. И говорят...

Странные речи ведутся сегодня на нашей кухне. Вот хорошо бы нам в пасхальную ночь причаститься. Только чтобы всей семьей. Именно — всей! Пошли же эти разговоры от ребятишек. У них мечта: отстоять всю ночную службу в храме. Они ее ведь никогда не видели! А посмотреть хочется. И еще — причаститься ночью. Это же так интересно: храм, ночь и вдруг — Святые Дары. На Страстной Неделе я, в ответ на эти мечтания, им говорила:

— Тяжело, конечно, стоять так долго ночью. Но ведь можно и посидеть. Найду я для вас в церкви местечко. Подремлете у меня на плече. Это только кажется, что сидя спать трудно. Очень даже просто! Посмотрите, как сладко спят в транспорте взрослые.

— Ой, мама, тогда пойдем!

— А это как наш папа.

И вот пришло утро Великой Субботы, и папа так загадочно роняет нам:

— Я еще не решил.

Ребятишки не отстают, уговаривают:

— Папа, мама, ну, соглашайтесь! Что вы мнетесь?

И вот тут вдруг обнаруживается, что в нашей семье никто не знает, как люди добрые причащаются в Пасху. Молитвенное правило читать обычное? Да, наверно, обычное. А есть можно? Нельзя? А сколько времени нельзя?

— Погодите, — говорит Митя. — Сейчас мы это выясним.

Он бежит в комнату, таща за собой брата, хватает молитвослов с новомодным приложением и начинает его изучать. Дети что-то между собой обсуждают и, наконец, с победным видом возвращаются на кухню.

— Мы все выяснили. У тебя тут как написано? "Не есть с 12 часов ночи"... Значит, делаем так: едим спокойненько до полуночи. А потом начинается церковная служба, и мы все дружненько перестаем есть.

— Митя, — говорю я в ответ, — а что если в данном случае речь должна идти не о той полуночи, которая впереди, а о той, которая уже позади?

— Не есть целый день?! — ужасается сын. — Этого не может быть!

Между тем я начинаю что-то припоминать. Какие-то разговоры... Будто именно так и делают. Но пока я об этом молчу. Потому что мне еще не совсем понятно то, что происходит сегодня в нашей семье.

Дети приуныли. Сидят молча. И вот тут я им говорю:

— Сейчас пойдем в церковь святить куличи. Вот и спросим там у батюшки. Только, пожалуйста, Митя, сделай это сам.

Собрали мы после обеда сумку с пасхальными яствами и пошли. Папа как-то таинственно отмалчивался, не говоря нам ни "да", ни "нет". Это вселяло в нас надежду, а от нее всем на сердце становилось очень весело. В церковь ребята летели как на крыльях: погода славная, вот-вот наступит чудный праздник, мы все вместе пойдем ночью в храм и, наверно, будем причащаться. А дома-то сколько вкуснющей еды наготовлено! Болтали мы всю дорогу без умолку.

Веселый, окрыленный Митя подлетел в храме к батюшке и выпалил:

— Скажите, пожалуйста, а как надо готовиться, чтобы сегодня ночью можно было причаститься? Ночью причаститься?

Двенадцатилетний мальчик получил от священника ответ. Какой-то погасший, растерянный подошел ко мне Митя: сегодня ночью у нас в храме причащать не будут. Я пожала плечами и отвернулась. С освященными куличами мы молча вернулись домой. Услыхав новость, папа хмыкнул и ушел в комнату. Я убрала со стола молитвослов...

А все-таки день-то был славный! То, се, пятое, десятое. Разные домашние дела... Фу, кончились! Я принарядилась и села с ребятишками перед телевизором. Только голова моя работала в каком-то странном направлении...

В эти часы я вспомнила многое. Я ведь знала о том, что в нашем храме в Пасху не причащают. Сама же года три назад слышала это своими собственными ушами: "Причащать не будем, потому что в Пасхальную ночь в храме бывает очень суетно". (прим.)

Когда я услышала эти слова, то мне показалось, что подо мною покачнулся пол. Я в этот момент чуть не упала. Я ничего не выдумываю, говорю самую настоящую правду: тогда я просто онемела от изумления.

В ближайшие после этого дни я подходила к церкви, глаз на нее не поднимая. Мне казалось, что ее, бедную, кто-то очень сильно обидел. Как бы оскорбил. Мне было стыдно за нас перед нашим храмом. Это чувство в себе я потом поборола, однако примирить в своей душе два понятия — Литургию и непричащение паствы — так и не смогла.

Но как же случилось, что я забыла про все это в Великую Субботу 1998 года? А вот как. Я человек наивный. Подхожу к расписанию в церкви и читаю: "Пасхальная заутреня. Божественная Литургия".

— Ну, вот, — вздыхаю облегченно. — Написано: Литургия. Значит, все нормально. Будут причащать людей. А иначе бы не написали слово "Литургия". Видно, священники передумали. Или что-то изменилось. И вот теперь все нормально.

Я, спокойная, иду себе домой. Думать-то обо всем этом мне не надо. Меня это не касается. Я вот сейчас сказану о себе такое, от чего половина моих читателей книгу эту из рук побросает, возопив: "Да что ты нам голову морочишь!" Не знаю, как и сказать... Я ведь изнутри-то церковь пасхальную, праздничную отроду не видывала. Когда-то давно, в юности, было один раз. А вот с тех пор, как я в Бога уверовала, ни разу. Одну меня в церковь никто ночью не пустит. А не одну? Вот постоим мы, вдвоем или с подросшими детьми, около храма, посмотрим на крестный ход, похристосуемся и домой пойдем. Мне нельзя вслед за крестным ходом входить в храм. "Домашнее начальство" не позволяет. Что ж, около храма постоять в чудную Пасхальную ночь — это ли не радость?

Так было до поры до времени. И вот грянула Пасха 1998 года, и двери храма распахнулись перед нами. Я знаю: нынче мы войдем туда вместе со всей церковью. Войдем всей нашей семьей. Это согласовано и утверждено на семейном совете. Мы дождались своего часа. Да, но там-то нас ждет какая-то странная Литургия. Я никогда не видывала такой: это Литургия, за которой Божий народ не причащают. И упоминаний-то о таком Богослужении я нигде не встречала! Что же это такое?

Мне потом объяснили:

— Это традиция, оставленная нам Церковью синодального периода. Так было в царской России. В пасхальную ночь тогда народ не причащали.

Как?! С трудом сдержав движение лицевых мышц, я мысленно разинула от удивления рот. Значит, за этими пышными описаниями пасхальных торжеств у Гоголя, Шмелева и других — пустота? Как же я сама не обращала внимания на это раньше: в воспоминаниях о дореволюционной России нет упоминаний о причастившихся в эту ночь людях. Но, видимо, здесь опять сказалось какое-то чудесное воздействие на меня слова "Литургия". В моей голове не помещается мысль об Евхаристической Чаше, утаенной в алтаре.

По дороге в храм ребятишки подпрыгивали от удовольствия. Все в эту ночь им удалось испытать: шествовали вокруг церкви, толпились у крыльца, вступили в храм. Вот дети прошли в крестном ходе, сразу за священниками, вперед. Ну, что делать? Надо теперь лезть за ними. Чтоб они нас видели. "Пропустите, пожалуйста, боимся потерять детей. Они впереди", — так шептала я, а сама все лезла и лезла вперед, таща за собой мужа. Наконец, добралась: вижу лица детей, машу им из толпы рукой. Все, мы у ступеней. Я начинаю смотреть вокруг. Я размышляю. О Церкви, о себе, обо всех нас.

Праздник... Да, это праздник. Здесь красиво, светло, торжественно. Гремит хор. Ну, с хором-то для меня все по-прежнему: "пели бы попонятнее", так я бы мысленно всех певчих "облобызала". Маловато я понимаю в их пении, а раз так — значит, в голове у меня несутся свои мысли, свои молитвы. Мне скажут: "Выставилась тут в поношение всей Церкви". Ну, что ж. Полезное, кстати, дело: всмотреться в одну из овечек Божьего стада, со своим духовным поиском, со своим недоумением и — со своей обидой.

Вот — я сказала это слово: обидой. Нас оттолкнули. Нас обидели. Оказалось, что мы Церкви-то не нужны... Но ведь это неправда! Роскошное, питающее мой дух чувство: я, как блудный сын, всегда нужна Отцу. Он рад и малому слову моего покаяния, моей любви, обращенной к Его Сыну. И вот сейчас, в Праздников праздник, я недоумеваю: кто же меня оттолкнул?

Опять я слышу чей-то возражающий голос:

— Сколько раз Церковь Христова звала тебя: "Со страхом Божиим и верою приступите..." Где ты тогда была? Не лги, что на твоем пути был только мужний запрет. Была еще и лень, и трусость, и сомнение, и забота мира сего. Ты не вела своих детей в праздник, потому что не считала это нужным. Так было и раз, и два, и три... Сто раз так было! Что ж ты сейчас закатываешь истерику по поводу традиции, утвердившейся в нашей Церкви? Скажи, как тебя учат: "Не достойна", и отойди в сторонку. Стой и радуйся Пасхе!

Да, это я могу. Мне скажут: "Встань на колени", — я встану. "Посыпь голову пеплом", — посыплю. Но все это я сделаю с чувством равенства со всеми членами Церкви Христовой. То, как можно захотеть спасти для вечности подобное мне создание, я вообще не понимаю. Сам замысел спасения кажется мне просто фантастичным. С этой точки зрения я, конечно, хуже всех. Уж свою-то душонку я знаю. Другие наверняка лучше меня. И вот те, кто служат в алтаре, из числа самых лучших. Но почему они в Пасхальную ночь не допустили к Чаше моих детей?

Стоя в Пасхальную ночь у ступеней алтаря, я почему-то все время озиралась на праздничную толпу. Я ее разглядывала. Вообще-то понятно почему... Тем Великим Постом я впервые обнаружила в своей душе тень настоящей приязни к верующим в храме. Под многолетним натиском подался, наконец, мой критицизм, моя насмешливость в отношении людей, не похожих на меня. И сейчас, озираясь по сторонам, я просто купалась в той симпатии, которую испытывала ко всем вокруг. Люди были очень красивы! Наши церковные старухи, их внуки, все эти женщины, мужчины... На лицах людей не было ни тени сомнения или недовольства. Им говорили: "Миром Господу помолимся"... И Святая Русь ласково отвечала на этот молитвенный призыв. А я — я так не могла.

Вот читают с амвона пасхальное послание св. Иоанна Златоуста. "Приходите, приходите все!" — гремит торжественный голос, но я-то знаю, что это говорится понарошку. Вот мы, держась в своей семье друг за дружку мертвой хваткой, приплелись, наконец, в этот виноградник, но нам будто сказали: "Приходите послезавтра. У нас сегодня неприемный день".

Глаза мои отказываются видеть все это. Вот закончится сейчас заутреня, начнется Литургия, и я, наверно, заплачу. Молиться я не смогу совсем...

И вот в этот момент, в промежутке между заутреней и Литургией, над моим ухом вдруг раздался родной голос: "А что мы здесь стоим? Пошли лучше домой". Я обрадовалась: "Пошли". Мы долго уговаривали детей, упрямо твердивших нам: "Нет-нет, мы будем до конца".

Придя домой, мы посидели за столом. Посмотрели в телевизоре на Божественную Литургию, за которой причащали Божий народ. Потом легли спать. Оставшись одна, я сказала Богу:

— Мы хотели к Тебе, Господи, но нас не пустили.

Придет время, и мои дети вырастут. Я скажу им:

— Не бойтесь остаться с теми, кто отвергнут людьми. Быть среди обиженных, угнетенных, отвергнутых — огромное преимущество. Потому что таковых любит Господь Бог. И помните: мытарь от церковного порога уходит более оправданным, чем фарисей.

В ту ночь я с горькой улыбкой вспоминала свой давнишний призыв: "Не гоните детей от Распятия". Когда я писала это в "Двух свечах", то имела в виду как маленьких, так и больших. Кто же гонит Божьих детей? Кто отделил в Пасхальную ночь пастырей от паствы? Не могу разглядеть, кто это? Это предания ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, законы ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, уставы ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ. Мы мучаем себя ими... Предания человеческие, принятые с благоговением, как закон Божий, мешают нам любить друг друга. На нас напяливают тесную, некрасивую, побитую молью одежду, а мы все выскальзываем из нелюбовных рук.

*__________
Прим. 1 Затронутый автором вопрос церковной жизни — его право и его боль. Причащать на Пасху людей просто необходимо! Литургия без Причастия теряет свой смысл. Церковь наша именно это причащение воспевает в словах Пасхального канона: "О Пасха велия и священнейшая, Христе! О Мудросте и Слове Божий и Сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего!". Боль автора об отсутствии причащения в Пасхальную ночь — не побоюсь сказать — боль Церкви, ее чад, клеточек церковного организма. Мы не дерзнули вносить редакторские правки в авторский текст (он напечатан с самыми незначительными сокращениями). Найдется ли тот, кто бросит камень в сказанное автором с такой болью? ( - прим. Ред.)

Глава 13. Святая Моника

Святая Моника — это мать блаженного Августина (354-430), Епископа Гиппонского, автора прекрасных книг о вере и Церкви. Она очень популярна на Западе и почти не известна у нас. О жизни своей матери блаж. Августин рассказал в девятой книге "Исповеди". Я не буду пересказывать ее биографию. Я просто приведу целостный фрагмент из книги блаж. Августина. Речь в нем пойдет не о молитвах св. Моники за сына, заблудившегося в манихейской ереси. Слова св. Амвросия Медиоланского к матери, плачущей об отвергающем Христа Августине: "Не может погибнуть сын стольких слез", известны и у нас. А вот как эта удивительная женщина жила со своим мужем-язычником? Что принесла она в этот брак из воспитавшей ее христианской семьи? Вот поучительный и вполне современный рассказ об этом:

"За старательное воспитание свое она не столь хвалила мать свою, сколь некую престарелую служанку, которая носила еще отца ее на спине... За это, за ее старость и чистые нравы пользовалась она в христианском доме почетом от хозяев. Потому и поручена ей была забота о хозяйских дочерях, и она старательно несла ее. Полная святой строгости и неумолимая в наказаниях, когда они требовались, была она в наставлениях разумна и рассудительна. Она, например, разрешала девочкам, не взирая на жгучую жажду, пить даже воду только во время очень умеренного обеда за родительским столом. Она остерегала их от худой привычки разумным словом: "Сейчас вы пьете воду, потому что не распоряжаетесь вином, а когда в мужнем доме станете хозяйками погребов и кладовок, вода вам может опротиветь, а привычка к питью останется в силе"...

И, однако, незаметно подползла к матери моей... страсть к вину. Родители обычно приказывали ей, как девушке воздержанной, доставать вино из бочки. Опустив туда через верхнее отверстие сосуд, она, прежде чем перелить это чистое вино в бутылку, краем губ чуть-чуть отхлебывала его: больше она не могла, так как вино ей не нравилось. И делала она это вовсе не по склонности к пьянству, а от избытка кипящих сил, ищущих выхода в мимолетных проказах; их обычно подавляет в отроческих душах глубокое уважение к старшим.

И вот, прибавляя к этой ежедневной капле ежедневно по капле, она докатилась до того, что с жадностью почти полными кубками стала поглощать неразбавленное вино. Где была тогда проницательная старушка и ее неумолимые запреты? Разве что-нибудь может одолеть тайную болезнь нашу, если Ты, Господи, не бодрствуешь над нами со Своим врачеванием? Нет отца, матери и воспитателей, но присутствуешь Ты, Который нас создал, Который зовешь нас, Который даже через... людей делаешь доброе, чтобы спасти душу. Что же сделал Ты тогда, Боже мой? Чем стал лечить? Чем исцелил? Не извлек ли Ты грубое и острое бранное слово из чужих уст, как врачебный нож, вынутый из неведомых запасов Твоих, и не отрезал ли одним ударом все гнилое? Служанка, ходившая обычно вместе с ней за вином, споря, как это бывает, с младшей хозяйкой с глазу на глаз, упрекнула ее в этом проступке и с едкой издевкой назвала "горькой пьяницей". Уязвленная этим уколом, она оглянулась на свою скверну, тотчас же осудила ее и от нее избавилась.

Воспитанная в целомудрии и воздержании, подчиняясь родителям скорее из послушания Тебе, чем Тебе из послушания родителям, она, войдя в брачный возраст, вручена была мужу, служила ему, как господину, и старалась приобрести его для Тебя. О Тебе говорила ему вся стать ее, делавшая ее прекрасной для мужа: он ее уважал, любил и удивлялся ей. Она спокойно переносила его измены; никогда по этому поводу не было у нее с мужем ссор. Она ожидала, что Ты умилосердишься над ним и, поверив в Тебя, он станет целомудрен. А кроме того, был он человеком чрезвычайной доброты и неистовой гневливости. И она знала, что не надо противоречить разгневанному мужу не только делом, но даже словом. Когда же она видела, что он отбушевал и успокоился, она объясняла ему свой поступок; бывало ведь, что он кипятился без толку. У многих женщин, мужья которых были гораздо обходительнее, лица бывали обезображены синяками от пощечин; в дружеской беседе обвиняли они своих мужей, а она их язык; будто в шутку давала она им серьезный совет: с той минуты, как они услышали чтение брачного контракта, должны считатьего документом, превратившим их в служанок; памятуя о своем положении, не должны они заноситься перед своими господами. Зная, с каким лютым мужем приходится ей жить, они удивлялись; не слыхано и не видано было, чтобы Патриций побил жену или чтобы они повздорили и хоть на один день рассорились. Они дружески расспрашивали ее, в чем причина; она учила их своему обычаю, о котором я упомянул выше. Усвоившие его — благодарили, не усвоившие — терпели поношение.

Нашептывания дурных служанок сначала восстановили против нее свекровь, но мать моя услужливостью, неизменным терпением и кротостью одержала над ней такую победу, что та сама пожаловалась сыну на сплетни служанок, нарушавших в доме мир между ней и невесткой, и потребовала для них наказания. После того как он, слушаясь матери, заботясь о порядке среди рабов и о согласии в семье, высек выданных по усмотрению выдавшей, она пригрозила, что на такую же награду от нее должна рассчитывать каждая, если, думая угодить, станет ей наговаривать на невестку. Никто уже не осмеливался, и они зажили в достопамятном сладостном дружелюбии.

Господи, милующий меня! Ты послал этой доброй служанке Твоей, в чреве которой создал меня, еще один великий дар. Где только не ладили между собой и ссорились, там она появлялась — где могла — умиротворительницей. Она выслушивала от обеих сторон взаимные, многочисленные и горькие попреки, какие обычно изрыгает душа, раздувшаяся и взбаламученная ссорой. И когда присутствующей приятельнице изливалась вся кислота непереваренной злости на отсутствующую неприятельницу, то мать моя сообщала каждой только то, что содействовало примирению обеих. Я счел бы это доброе качество незначительным, если бы не знал, по горькому опыту, что бесчисленное множество людей (тут действует какая-то страшная, широко разлившаяся греховная зараза) не только передает разгневанным врагам слова их разгневанных врагов, но еще добавляет к ним то, что и не было сказано. А ведь следовало бы человеку человечному не то что возбуждать и разжигать злыми словами человеческую вражду, а, наоборот, стремиться угасить ее словами добрыми. Такова была мать моя; Ты поучал ее в сокровенной школе ее сердца.

И вот, наконец, приобрела она Тебе мужа напоследок дней его; от него, христианина, она уже не плакала над тем, что терпела от него, нехристианина. Была она слугой служителей Твоих. Кто из них знал ее, те восхваляли, чтили и любили в ней Тебя, ибо чувствовали присутствие Твое в сердце ее: о нем свидетельствовала ее святая жизнь. Она "была женой одного мужа, воздавала родителям своим, благочестиво вела дом свой, усердна была к добрым делам". Она воспитывала сыновей своих, мучаясь, как при родах, всякий раз, когда видела, что они сбиваются с Твоего Пути.

И напоследок — Ты позволяешь ведь по милости Своей называться нам служителями Твоими — о всех нас, живших до успения ее в дружеском союзе и получивших благодать Твоего Крещения, она заботилась так, словно все мы были ее детьми, и служила нам так, словно были мы ее родителями".

Какая богатая жизнь во Христе предстает нам с этих страниц! Святая Моника жила в доме своего мужа просто и безбоязненно. Ее никто не пугал: "Ах-ах! Живешь в блуде. Не обвенчана с мужем..." Она, заключая брачный контракт, сказала своему мужу то, что говорили в древности все римлянки: "Где ты, мой Кай, там и я, твоя Кая". И он стал ее господином. Так просто — по-человечески и по-Божески: жена стала радовать своего мужа, служа ему. Вот и все!

Ну, а что ей волноваться-то? Разве она сама себя спасает? Это делает Господь. А Он ее найдет везде. Нигде не оставит. Вот и получается: ходит жена вокруг своего мужа, во всем угождает ему. Зла не делает, а только добро. Так чего же ей в мире бояться?

Посмотрите, как прост закон, который старается исполнить св. Моника. Весь он сосредотачивается в одной точке — послушание мужу. Разве она бы посмела огорчить своего мужа-язычника такого рода недовольствами:

— Ты почто скоромное лопаешь? Нынче у нас Петровки. А в воскресенье разве можно в баню ходить? Ни-ни! А сейчас зачем на диван улегся? Родительская суббота наступила. Шагом марш в церковь! Стариков хоть своих помянешь.

Как-то смотрела я по телевизору встречу с одним митрополитом. Вот встает перед микрофоном бойкая такая старушка в платочке и спрашивает: "Можно ли мыться в воскресенье? А то я своих все время учу..." Митрополит ответил: "Как хорошо в воскресенье у обедни-то побывать..." Села старушка на место. Довольна, наверно. Ивот представила я себе такую картину. Придет она домой и давай своего мужа носом в ответ митрополита тыкать: к обедне, к обедне нужно по воскресеньям ходить! А вот святая Моника так бы делать не стала. И позорить своего мужа принародно не стала бы.

Командует, командует своим мужем моя современница. И кто только нас этому учит? Ну, родители, и родители родителей, и вообще современная атмосфера. Это есть, не спорю. Но ведь есть и еще один учитель — Церковь. Вот разве бы какой пресвитер рискнул святой Монике сказать: "А ты постом мясного-то мужу не давай. Все делай как бы нечаянно, но с хитростью. Приучай, приучай своего язычника к благочестию". Интересно, как бы она на это отреагировала? Попробуйте отгадать (это к читателю)...

Когда я читала у блаж. Августина о св. Монике, то первое чувство, возбужденное во мне этим рассказом, было радостью за нее. Посмотрите, как идет по жизни эта женщина. Да, муж св. Моники — язычник, но ей и в голову не приходит, что этого можно стыдиться. Да, она ему во всем угождает. Но пусть только кто-нибудь попробует сказать дурное слово о ее Патриции! Она к этому субъекту спиной и пошла себе прочь. Вот так же, как и сейчас многие женщины уходят из церкви, смущенные суровостью нелюбовных слов, относящихся к их языческим семьям. С какой это стати выслушивать оскорбления в адрес собственного мужа? Ну, и что, что он язычник? Все равно он хороший. Честь мужа — честь жены, и нравственный закон не должен вступать в противоречие с уставным. Св. Моника и не знала такого противоречия, поэтому и была она счастливее моей современницы.

Позавидовала я св. Монике. Светлой завистью позавидовала. Все-то она сделала так, как и положено было делать святой жене: никого в доме собой не отяготила, не огорчила и — вот уж умница! — никого и словечком учительным не задела. И все в жизни св. Моники свершилось так, как и пообещал ученицам Христовым святой Апостол Петр: без словечечка с ее стороны Церковь в лице Патриция приобрела себе еще одного верного сына. Вот как написано об этом в апостольском послании: "Также и вы, жены, повинуйтесь своим мужьям, чтобы те из них, которые не покоряются слову, житием жен своих без слова приобретаемы были, когда увидят ваше чистое, богобоязненное житие... Так некогда и святые жены, уповавшие на Бога, украшали себя, повинуясь своим мужьям. Так Сарра повиновалась Аврааму, называя его господином. Вы — дети ее, если делаете добро и не смущаетесь ни от какого страха".
***

Я родилась с ненавистью в душе ко всему в мире. Мне каждый шажок по дороге любви давался огромным волевым усилием. И уж если я что-то полюбила, то в мире нет человеческой силы, способной вырвать из моих рук это сокровище! И я не признаю иного судии над своей любовью, кроме Господа Бога. В Его руке меч, и все те зряшные нити, которыми я, по неразумию, опутала свою душу, Он разрубит им, освобождая меня и от этих земных уз.

Отойди, душа, от зеленеющей смоковницы. Пожалей ее. В христианской душе сокрыта огромная мощь молитвенной силы, способной как животворить, так и умерщвлять. Нам показал это Господь в канун Своих святых страстей. Юная весенняя смоковница не дала плодов Господу и умерла от Его проклятия. Вот урок! Мы с вами, поверьте мне, можем убить своим нетерпением весь мир. Однако как еще зелена его пышная крона! Отцвели ли цветочки на ветках этой смоковницы? Завязались ли тугие маленькие смоквы? Зреют ли? Как знать... Отойди же от смоковницы, нетерпеливая душа. Если уж ты не можешь верою сдвигать горы, то, по крайней мере, сдержи свое нетерпение. Смотри с любовью на смоковницу и жди поры. Она красива, правда? Не проклинай же, не проклинай это живое зеленеющее дерево.

В тишине, в тайне соткала я свою паутину любви. Тонкой прозрачной нитью я укутала православный храм, и теперь говорю ей тихо, одними устами: лети, лети, моя паутинка любви! Хоть в Рим лети. Я не сужу тебя. Ты свободна. Лети, куда хочешь. Над миром. В голубом небе. Среди звезд. Лети!